Чайка

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ЧАЙКА 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ ...................................................................3 
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ .................................................................18 
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ...................................................................29 
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ ..........................................................40 

2 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 

 
Часть парка в имении Сорина. Широкая аллея, ведущая 
по направлению от зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля, так что озера совсем не видно. Налево и направо у эстрады кустарник. Несколько стульев, столик. 
 
Только что зашло солнце. На эстраде за опущенным занавесом Яков и другие работники; слышатся кашель и стук. 
Маша и Медведенко идут слева, возвращаясь с прогулки. 
 
Медведенко: Отчего вы всегда ходите в черном? 
Маша: Это траур по моей жизни. Я несчастна. 
Медведенко: Отчего? (В раздумье.) Не понимаю... Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да 
еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура. 
(Садятся.) 
Маша: Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив. 
Медведенко: Это в теории, а на практике выходит так: я, да 
мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля. Ведь 
есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и 
вертись. 
Маша (оглядываясь на эстраду): Скоро начнется спектакль. 
Медведенко: Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения 
Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня 
их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения. Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый 
день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны. Это понятно. 
Я без средств, семья у меня большая... Какая охота идти за человека, которому самому есть нечего? 
Маша: Пустяки. (Нюхает табак.) Ваша любовь трогает меня, 
но я не могу отвечать взаимностью, вот и все. (Протягивает ему 
табакерку.) Одолжайтесь. 
Медведенко: Не хочется. 

3 

 
Пауза. 
 
Маша: Душно, должно быть, ночью будет гроза. Вы всё философствуете или говорите о деньгах. По–вашему, нет большего несчастья, как бедность, а по–моему, в тысячу раз легче ходить в 
лохмотьях и побираться, Чем... Впрочем, вам не понять этого... 
 
Входят справа Сорин и Треплев: 
 
Сорин (опираясь на трость): Мне, брат, в деревне как–то не 
того, и, понятная вещь, никогда я тут не привыкну. Вчера лег в 
десять и сегодня утром проснулся в девять с таким чувством, как 
будто от долгого спанья у меня мозг прилип к черепу и все такое. 
(Смеется.) А после обеда нечаянно опять уснул, и теперь я весь 
разбит, испытываю кошмар, в конце концов... 
Треплев: Правда, тебе нужно жить в городе. (Увидев Машу и 
Медведенка.) Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь 
нельзя здесь. Уходите, пожалуйста. 
Сорин (Маше): Марья Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу, чтобы он распорядился отвязать собаку, а то 
она воет. Сестра опять всю ночь не спала. 
Маша: Говорите с моим отцом сами, а я не стану. Увольте, 
пожалуйста. (Медведенку.) Пойдемте! 
Медведенко (Треплеву): Так вы перед началом пришлите сказать. (Оба уходят.) 
Сорин: Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история, никогда в деревне я не жил, как хотел. Бывало, возьмешь отпуск на 28 дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут 
тебя так доймут всяким вздором; что уж с первого дня хочется 
вон. (Смеется.) Всегда я уезжал отсюда с удовольствием... Ну, а 
теперь я в отставке, деваться некуда, в конце концов. Хочешь – не 
хочешь, живи... 
Яков (Треплеву): Мы, Константин Гаврилыч, купаться пойдем. 
Треплев: Хорошо, только через десять минут будьте на местах. 
(Смотрит на часы.) Скоро начнется. 
Яков: Слушаю. (Уходит.) 
Треплев (окидывая взглядом эстраду): Вот тебе и театр. Занавес, потом первая кулиса, потом вторая и дальше пустое про
4 

странство. Декораций никаких. Открывается вид прямо на озеро 
и на горизонт. Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна. 
Сорин: Великолепно. 
Треплев: Если Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь 
эффект. Пора бы уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее, и вырваться ей из дому так же трудно, как из тюрьмы. (Поправляет 
дяде галстук.) Голова и борода у тебя взлохмачены. Надо бы постричься, что ли... 
Сорин (расчесывая бороду): Трагедия моей жизни. У меня и в 
молодости была такая наружность, будто я запоем пил и все. Меня никогда не любили женщины. (Садясь.) Отчего сестра не в духе? 
Треплев: Отчего? Скучает. (Садясь рядом.) Ревнует. Она уже и 
против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому 
что ее беллетристу может понравиться Заречная. Она не знает 
моей пьесы, но уже ненавидит ее. 
Сорин (смеется): Выдумаешь, право... 
Треплев: Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех Заречная, а не она. (Посмотрев на часы.) Психологический курьез – моя мать. Бесспорно талантлива, умна, способна рыдать над книжкой, отхватит тебе всего Некрасова наизусть, за больными ухаживает, как ангел; но попробуй похвалить 
при ней Дузе! Ого–го! Нужно хвалить только ее одну, нужно писать о ней, кричать, восторгаться ее необыкновенною игрой в «La 
dame aux camelias» или в «Чад жизни», но так как здесь, в деревне, нет этого дурмана, то вот она скучает и злится, и все мы – ее 
враги, все мы виноваты. Затем, она суеверна, боится трех свечей, 
тринадцатого числа. Она скупа. У нее в Одессе в банке семьдесят 
тысяч – это я знаю наверное. А попроси у нее взаймы, она станет 
плакать. 
Сорин: Ты вообразил, что твоя пьеса не нравится матери, и 
уже волнуешься и все. Успокойся, мать тебя обожает. 
Треплев (обрывая у цветка лепестки): Любит – не любит, любит – не любит, любит – не любит. (Смеется.) Видишь, моя мать 
меня не любит. Еще бы! Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода. Когда меня нет, ей только тридцать два года, при мне же сорок три, и за это она меня ненавидит. Она знает также, что я не признаю театра. Она любит театр, 

5 

ей кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а 
по–моему, современный театр – это рутина, предрассудок. Когда 
поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, – 
мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят всё одно и то же, одно и то же, одно и то же, – то я бегу и бегу, как Мопассан бежал 
от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью. 
Сорин: Без театра нельзя. 
Треплев: Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если 
их нет, то лучше ничего не нужно. (Смотрит на часы.) Я люблю 
мать, сильно люблю; но она курит, пьет, открыто живет с этим 
беллетристом, имя ее постоянно треплют в газетах – и это меня 
утомляет. Иногда же просто во мне говорит эгоизм обыкновенного смертного; бывает жаль, что у меня мать известная актриса, и, 
кажется, будь это обыкновенная женщина, то я был бы счастливее. Дядя, что может быть отчаяннее и глупее положения: бывало, у нее сидят в гостях сплошь всё знаменитости, артисты и писатели, и между ними только один я – ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын. Кто я? Что я? Вышел из третьего курса 
университета по обстоятельствам, как говорится, от редакции не 
зависящим, никаких талантов, денег ни гроша, а по паспорту я – 
киевский мещанин. Мой отец ведь киевский мещанин, хотя тоже 
был известным актером. Так вот, когда, бывало, в ее гостиной все 
эти артисты и писатели обращали на меня свое милостивое внимание, то мне казалось, что своими взглядами они измеряли мое 
ничтожество, – я угадывал их мысли и страдал от унижения... 
Сорин: Кстати, скажи, пожалуйста, что за человек ее беллетрист? Не поймешь его. Всё молчит. 
Треплев: Человек умный, простой, немножко, знаешь, меланхоличный. Очень порядочный. Сорок лет будет ему еще не скоро, 
но он уже знаменит и сыт, сыт по горло... Теперь он пьет одно 
только пиво и может любить только немолодых. Что касается его 
писаний, то... как тебе сказать? Мило, талантливо... но... после 
Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина. 
Сорин: А я, брат, люблю литераторов. Когда–то я страстно хотел двух вещей: хотел жениться и хотел стать литератором, но не 

6 

удалось ни то, ни другое. Да. И маленьким литератором приятно 
быть, в конце концов. 
Треплев (прислушивается): Я слышу шаги... (Обнимает дядю.) 
Я без нее жить не могу... Даже звук ее шагов прекрасен... Я счастлив безумно. (Быстро идет навстречу Нине Заречной, которая 
входит.) Волшебница, мечта моя... 
Нина (взволнованно): Я не опоздала... Конечно, я не опоздала... 
Треплев (целуя ее руки): Нет, нет, нет... 
Нина: Весь день я беспокоилась, мне было так страшно! Я 
боялась, что отец не пустит меня... Но он сейчас уехал с мачехой. 
Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, 
гнала. (Смеется.) Но я рада. (Крепко жмет руку Сорина.) 
Сорин (смеется): Глазки, кажется, заплаканы... Ге–ге! Нехорошо! 
Нина: Это так... Видите, как мне тяжело дышать. Через полчаса я уеду, надо спешить. Нельзя, нельзя, бога ради не удерживайте. Отец не знает, что я здесь. 
Треплев: В самом деле, уже пора начинать. Надо идти звать 
всех. 
Сорин: Я схожу и всё. Сию минуту. (Идет вправо и поет.) «Во 
Францию два гренадера...» (Оглядывается.) Раз так же вот я запел, а один товарищ прокурора и говорит мне: «А у вас, ваше 
превосходительство, голос сильный»... Потом подумал и прибавил: «Но... Противный». (Смеется и уходит.) 
Нина: Отец и его жена не пускают меня сюда. Говорят, что 
здесь богема... боятся, как бы я не пошла в актрисы... А меня тянет сюда к озеру, как чайку... Мое сердце полно вами. (Оглядывается.) 
Треплев: Мы одни. 
Нина: Кажется, кто–то там... 
Треплев: Никого. 
 
Поцелуй. 
 
Нина: Это какое дерево? 
Треплев: Вяз. 
Нина: Отчего оно такое темное? 
Треплев: Уже вечер, темнеют все предметы. Не уезжайте рано, 
умоляю вас. 

7 

Нина: Нельзя. 
Треплев: А если я поеду к вам, Нина? Я всю ночь буду стоять 
в саду и смотреть на ваше окно. 
Нина: Нельзя, вас заметит сторож. Трезор еще не привык к 
вам и будет лаять. 
Треплев: Я люблю вас. 
Нина: Тсс... 
Треплев (услышав шаги): Кто там? Вы, Яков? 
Яков (за эстрадой): Точно так. 
Треплев: Становитесь по местам. Пора. Луна восходит? 
Яков: Точно так. 
Треплев: Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные 
глаза, нужно, чтобы пахло серой. (Нине.) Идите, там все приготовлено. Вы волнуетесь?.. 
Нина: Да, очень. Ваша мама – ничего, ее я не боюсь, но у вас 
Тригорин:.. Играть при нем мне страшно и стыдно... Известный 
писатель... Он молод? 
Треплев: Да. 
Нина: Какие у него чудесные рассказы! 
Треплев (холодно): Не знаю, не читал. 
Нина: В вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц. 
Треплев: Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как 
она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах. 
Нина: В вашей пьесе мало действия, одна только читка. И в 
пьесе, по–моему, непременно должна быть любовь... 
 
Оба уходят за эстраду. 
 
Входят Полина Андреевна и Дорн: 
 
Полина Андреевна: Становится сыро. Вернитесь, наденьте калоши. 
Дорн: Мне жарко. 
Полина Андреевна: Вы не бережете себя. Это упрямство. Вы – 
доктор и отлично знаете, что вам вреден сырой воздух, но вам 
хочется, чтобы я страдала; вы нарочно просидели вчера весь вечер на террасе... 
Дорн (напевает): «Не говори, что молодость сгубила». 

8 

Полина Андреевна: Вы были так увлечены разговором с Ириной Николаевной... вы не замечали холода. Признайтесь, она вам 
нравится... 
Дорн: Мне 55 лет. 
Полина Андреевна: Пустяки, для мужчины это не старость. 
Вы прекрасно сохранились и еще нравитесь женщинам. 
Дорн: Так что же вам угодно? 
Полина Андреевна: Перед актрисой вы все готовы падать ниц. 
Все! 
Дорн (напевает): «Я вновь пред тобою...» если в обществе любят артистов и относятся к ним иначе, чем, например, к купцам, 
то это в порядке вещей. Это – идеализм. 
Полина Андреевна: Женщины всегда влюблялись в вас и вешались на шею. Это тоже идеализм? 
Дорн (пожав плечами): Что ж? В отношениях женщин ко мне 
было много хорошего. Во мне любили главным образом превосходного врача. Лет 10–15 назад, вы помните, во всей губернии я 
был единственным порядочным акушером. Затем всегда я был 
честным человеком. 
Полина Андреевна (хватает его за руку): Дорогой мой! 
Дорн: Тише. Идут. 
Входят Аркадина под руку с Сориным, Тригорин, Шамраев, 
Медведенко и Маша: 
Шамраев: В 1873 году в Полтаве на ярмарке она играла изумительно. Один восторг! Чудно играла! Не изволите ли также 
знать, где теперь комик Чадин, Павел Семеныч? В Расплюеве 
был неподражаем, лучше Садовского, клянусь вам, многоуважаемая. Где он теперь? 
Аркадина: Вы всё спрашиваете про каких–то допотопных. Откуда я знаю! (Садится.) 
Шамраев (вздохнув): Пашка Чадин! Таких уж нет теперь. Пала 
сцена, Ирина Николаевна! Прежде были могучие дубы, а теперь 
мы видим одни только пни. 
Дорн: Блестящих дарований теперь мало, это правда, но средний актер стал гораздо выше. 
Шамраев: Не могу с вами согласиться. Впрочем, это дело вкуса. De gustibus aut bene, aut nihil.   
 
Треплев выходит из–за эстрады. 
 

9 

Аркадина (сыну): Мой милый сын, когда же начало? 
Треплев: Через минуту. Прошу терпения. 
Аркадина (читает из «Гамлета»): «Мой сын! Ты очи обратил 
мне внутрь души, и я увидела ее в таких кровавых, в таких смертельных язвах – нет спасенья!» 
Треплев (из «Гамлета»): «И для чего ж ты поддалась пороку, 
любви искала в бездне преступленья?» 
 
За эстрадой играют в рожок. 
 
Господа, начало! Прошу внимания! 
 
Пауза. 
 
Я начинаю. (Стучит палочкой и говорит громко.) О вы, почтенные старые тени, которые носитесь в ночную пору над этим 
озером, усыпите нас, и пусть нам приснится то, что будет через 
двести тысяч лет! 
Сорин: Через двести тысяч лет ничего не будет. 
Треплев: Так вот пусть изобразят нам это ничего. 
Аркадина: Пусть. Мы спим. 
 
Поднимается занавес; открывается вид на озеро; луна над 
горизонтом, отражение ее в воде; на большом камне сидит 
Нина Заречная, вся в белом. 
 
Нина: Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, 
пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, 
которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все 
жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи 
веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и 
эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не 
просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает 
слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, 
пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. 
 
Пауза. 
 
Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. 

10