Цветы запоздалые

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ЦВЕТЫ 
ЗАПОЗДАЛЫЕ 

 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I 

Дело происходило в одно темное, осеннее «после обеда» в доме князей Приклонских. 
Старая княгиня и княжна Маруся стояли в комнате молодого 
князя, ломали пальцы и умоляли. Умоляли они так, как только 
могут умолять несчастные, плачущие женщины: Христом–богом, 
честью, прахом отца. 
Княгиня стояла перед ним неподвижно и плакала. 
Давши волю слезам и речам, перебивая на каждом слове Марусю, она осыпала князя упреками, жесткими и даже бранными 
словами, ласками, просьбами... Тысячу раз вспомнила она о купце Фурове, который протестовал их вексель, о покойном отце, 
кости которого теперь переворачиваются в гробу, и т. д. Напомнила даже и о докторе Топоркове. 
Доктор Топорков был спицей в глазу князей Приклонских. 
Отец его был крепостным, камердинером покойного князя, Сенькой. Никифор, его дядя по матери, еще до сих пор состоит камердинером при особе князя Егорушки. И сам он, доктор Топорков, в 
раннем детстве получал подзатыльники за плохо вычищенные 
княжеские ножи, вилки, сапоги и самовары. А теперь он – ну, не 
глупо ли? – молодой, блестящий доктор, живет барином, в чертовски большом доме, ездит на паре, как бы в «пику» Приклонским, которые ходят пешком и долго торгуются при найме экипажа. 
– Он всеми уважаем, – сказала княгиня, плача и не утирая 
слез, – всеми любим, богат, красавец, везде принят... Твой–то 
слуга бывший, племянник Никифора! Стыдно сказать! А почему? 
А потому, что он ведет себя хорошо, не кутит, с худыми людьми 
не знается... Работает от утра до ночи... А ты? Боже мой, господи! 
Княжна Маруся, девушка лет двадцати, хорошенькая, как героиня английского романа, с чудными кудрями льняного цвета, с 
большими умными глазами цвета южного неба, умоляла брата 
Егорушку с неменьшей энергией. 
Она говорила в одно и то же время с матерью и целовала брата 
в его колючие усы, от которых пахло прокисшим вином, гладила 
его по плеши, по щекам и жалась к нему, как перепуганная собачонка. Она не говорила ничего, кроме нежных слов. Княжна была 
не в состоянии говорить брату что–либо даже похожее на колкость. Она так любила брата! По ее мнению, ее развратный брат, 

3 

отставной гусар, князь Егорушка, был выразителем самой высшей правды и образцом добродетели самого высшего качества! 
Она была уверена, уверена до фанатизма, что этот пьяный дурандас имеет сердце, которому могли бы позавидовать все сказочные 
феи. Она видела в нем неудачника, человека непонятого, непризнанного. Его пьяное распутство извиняла она почти с восторгом. 
Еще бы! Егорушка давно уж убедил ее, что он пьет с горя: вином 
и водкой заливает он безнадежную любовь, которая жжет его 
душу, и в объятиях развратных девок он старается вытеснить из 
своей гусарской головы ее чудный образ. А какая Маруся, какая 
женщина не считает любовь тысячу раз уважительной, всё извиняющей причиной? Какая? 
– Жорж! – говорила Маруся, прижимаясь к нему и целуя его 
испитое, красноносое лицо. – Ты с горя пьешь, это правда... Но 
забудь свое горе, если так! Неужели все несчастные должны 
пить? Ты терпи, мужайся, борись! Богатырем будь! При таком 
уме, как у тебя, с такой честной, любящей душой можно сносить 
удары судьбы! О! Вы, неудачники, все малодушны!.. 
И Маруся (простите ей, читатель!) вспомнила тургеневского 
Рудина и принялась толковать о нем Егорушке. 
Князь Егорушка лежал на кровати и своими красными, кроличьими глазками глядел в потолок. В голове его слегка шумело, 
а в области желудка чувствовалась приятная сытость. Он только 
что пообедал, выпил бутылку красного и теперь, куря трехкопеечную сигарку, кейфствовал. Самые разнокалиберные чувства и 
помыслы копошились в его отуманенных мозгах и ноющей душонке. Ему было жаль плачущую мать и сестру, и в то же время 
ему сильно хотелось выгнать их из комнаты: они мешали ему 
вздремнуть, всхрапнуть... Он сердился за то, что ему осмеливаются читать нотации, и в то же время его мучили маленькие угрызения (вероятно, тоже очень маленькой) совести. Он был глуп, 
но не настолько, чтобы не сознавать, что дом Приклонских действительно погибает и отчасти по его милости... 
Княгиня и Маруся умоляли очень долго. В гостиной зажгли 
огни, и пришла какая–то гостья, а они всё умоляли. Наконец Егорушке надоело валяться и не спать. Он с треском потянулся и 
сказал: 
– Ладно, исправлюсь! 
– Честное и благородное слово? 
– Накажи меня бог! 

4 

Мать и сестра ухватились за него руками и заставили еще раз 
побожиться и поклясться честью. Егорушка еще раз побожился, 
поклялся честью и сказал, что пусть гром разразит его на этом 
самом месте, если он не перестанет вести беспорядочную жизнь. 
Княгиня заставила его поцеловать образ. Он поцеловал и образ, 
причем перекрестился три раза. Клятва была дана, одним словом, 
самая настоящая. 
– Мы тебе верим! – сказали княгиня и Маруся и бросились обнимать Егорушку. 
Они ему поверили. Ну как не поверить честнейшему слову, 
отчаянной божбе и целованию образа, взятым вместе? И к тому 
же где любовь – там и бесшабашная вера. Они ожили и обе, 
сияющие, подобно иудеям, праздновавшим обновление Иерусалима, пошли праздновать обновление Егорушки. Выпроводив 
гостью, они сели в уголок и принялись шептаться о том, как исправится их Егорушка, как он поведет новую жизнь... Они порешили, что Егорушка далеко пойдет, что он скоро поправит обстоятельства и им не придется терпеть крайней бедности – этот 
постылый Рубикон, переход через который приходится переживать всем промотавшимся. Порешили даже, что Егорушка обязательно женится на богачке и красавице. Он так красив, умен и так 
знатен, что едва ли найдется такая женщина, которая осмелится 
не полюбить его! В заключение княгиня рассказала биографии 
предков, которым скоро начнет подражать Егорушка. Дед Приклонский был посланником и говорил на всех европейских языках, отец был командиром одного из известнейших полков, сын 
же будет... будет... чем он будет? 
– Вот вы увидите, чем он будет! – порешила княжна. – Вот вы 
увидите! 
Уложив друг друга в постель, они еще долго толковали о прекрасном будущем. Сны снились им, когда они уснули, самые 
восхитительные. Спящие, они улыбались от счастья, – так хороши были сны! Этими снами судьба, по всей вероятности, заплатила им за те ужасы, которые они пережили на следующий день. 
Судьба не всегда скупа: иногда и она платит вперед. 
Часа в три ночи, как раз именно в то время, когда княгине 
снился ее bebe в блестящем генеральском мундире, а Маруся аплодировала во сне брату, сказавшему блестящую речь, к дому 
князей Приклонских подъехала простая извозчичья пролетка. В 
пролетке сидел официант из «Шато де Флер» и держал в своих 

5 

объятиях благородное тело мертвецки пьяного князя Егорушки. 
Егорушка был в самом бесчувственном состоянии и в объятиях 
«челаэка» болтался, как гусь, которого только что зарезали и несут в кухню. Извозчик соскочил с козел и позвонил у подъезда. 
Вышли Никифор и повар, заплатили извозчику и понесли пьяное 
тело вверх по лестнице. Старый Никифор, не удивляясь и не ужасаясь, привычной рукою раздел неподвижное тело, уложил поглубже в перину и укрыл одеялом. Прислугой не было сказано ни 
одного слова. Она давным–давно уже привыкла видеть в своем 
барине нечто такое, что нужно носить, раздевать, укрывать, а потому она нимало не удивлялась и не ужасалась. Пьяный Егорушка был для нее нормой. 
На другой день, утром, пришлось ужаснуться. 
Часов в одиннадцать, когда княгиня и Маруся пили кофе, вошел в столовую Никифор и доложил их сиятельствам, что с князем Егорушкой творится что–то неладное. 
– Должно полагать, помирают–с! – сказал Никифор. – Извольте посмотреть! 
Лица княгини и Маруси стали белы, как полотно. Изо рта княгини выпал кусочек бисквита. Маруся опрокинула чашку и обеими руками ухватилась за грудь, в которую застучало врасплох застигнутое, встревоженное сердце. 
– В три часа ночи приехали навеселе, стало быть, – докладывал Никифор дрожащим голосом. – Как обнаковенно... Ну, а теперь, господь их знает, от чего это, мечутся и стонут... 
Княгиня и Маруся ухватились друг за друга и побежали в 
спальную Егорушки. 
Егорушка, бледно–зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, 
дрожал и метался. Голова и руки его ни на минуту не оставались 
в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны. 
На усах висел маленький кусочек чего–то красного, по–видимому 
крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы 
ранку на верхней губе и отсутствие двух зубов на верхней челюсти. От всего тела веяло жаром и спиртным запахом. 
Княгиня и Маруся пали на колени и зарыдали. 
– Это мы виноваты в его смерти! – сказала Маруся, хватая себя за голову. – Мы вчера огорчили его своими упреками, и... он 
не перенес этого! У него нежная душа! Мы виноваты, maman! 

6 

И в сознании своей виновности они обе широко раскрыли глаза и, дрожа всем телом, прижались друг к другу. Так дрожат и 
жмутся друг к другу видящие, что над ними сейчас с шумом и 
страшным треском обвалится потолок и раздавит их под своею 
тяжестью. 
Повар догадался сбегать за доктором. Пришел доктор, Иван 
Адольфович, маленький человечек, весь состоящий из очень 
большой лысины, глупых свиньих глазок и круглого животика. 
Ему обрадовались, как отцу родному. Он понюхал воздух в 
спальной Егорушки, пощупал пульс, глубоко вздохнул и поморщился. 
– Вы не беспокойтесь, ваше сиятельство! – сказал он княгине 
умоляющим голосом. – Я не знай, но, по моему мнений, ваше 
сиятельство, я не нахожу, чтобы ваш сын был в большой, так сказать, опасности... Ничво! 
Марусе же он сказал совершенно другое: 
– Я не знай, княжна, но, по моему мнений... У всякого свое 
мнений, княжна. По моему мнений, его сиятельство... пфф!.. 
швах, как говорит немец... Но всё зависит... зависит, так сказать, 
от кризис. 
– Опасно? – тихо спросила Маруся. 
Иван Адольфович наморщил лоб и принялся доказывать, что у 
всякого свое мнение... Ему дали трехрублевку. Он поблагодарил, 
сконфузился, покашлял и улетучился. 
Придя в себя, княгиня и Маруся решили послать за знаменитостью. Дороги знаменитости, но... что ж делать? Жизнь близкого 
человека дороже денег. Повар побежал к Топоркову. Дома, разумеется, он его не застал. Пришлось оставить записку. 
Топорков не скоро отозвался на приглашение. Ждали его, с 
замиранием сердца, с тревогой, день, ждали всю ночь, утро... Хотели даже послать за другим доктором и порешили назвать Топоркова невежей, когда он приедет, назвать прямо в лицо, чтобы 
он не смел в другой раз заставлять других ожидать себя так долго. Обитатели дома князей Приклонских, несмотря на свое горе, 
были возмущены до глубины души. Наконец в два часа другого 
дня к подъезду подкатила коляска. Никифор стремительно засеменил к двери и через несколько секунд наипочтительнейше 
стаскивал с плеч своего племянника драповое пальто. Топорков 
кашлем дал знать о своем приходе и, никому не кланяясь, пошел 
в комнату больного. Прошел он через зал, гостиную и столовую, 

7 

ни на кого не глядя, важно, по–генеральски, на весь дом скрипя 
своими сияющими сапогами. Его огромная фигура внушала уважение. Он был статен, важен, представителен и чертовски правилен, точно из слоновой кости выточен. Золотые очки и до крайности серьезное, неподвижное лицо дополняли его горделивую 
осанку. По происхождению он плебей, но плебейского в нем, 
кроме сильно развитой мускулатуры, почти ничего нет. Всё – 
барское и даже джентльменское. Лицо розовое, красивое и даже, 
если верить его пациенткам, очень красивое. Шея белая, как у 
женщины. Волосы мягки, как шёлк, и красивы, но, к сожалению, 
подстрижены. Занимайся Топорков своею наружностью, он не 
стриг бы этих волос, а дал бы им виться до самого воротника. 
Лицо красивое, но слишком сухое и слишком серьезное для того, 
чтобы казаться приятным. Оно, сухое, серьезное и неподвижное, 
ничего не выражало, кроме сильного утомления целодневным 
тяжелым трудом. 
Маруся пошла навстречу Топоркову и, ломая перед ним руки, 
начала просить. Ранее она никогда и ни у кого не просила. 
– Спасите его, доктор!– сказала она, поднимая на него свои 
большие глаза. – Умоляю вас! На вас вся надежда! 
Топорков обошел Марусю и направился к Егорушке. 
– Открыть вентиляции! – скомандовал он, войдя к больному. – 
Почему не открыты вентиляции? Дышать чем же? 
Княгиня, Маруся и Никифор бросились к окнам и печи. В окнах, в которые уже были вставлены двойные рамы, вентиляций 
не оказалось. Печь не топилась. 
– Вентиляций нет, – робко сказала княгиня. 
– Странно... Гм... Лечи вот при таких условиях! Я лечить не 
стану! 
И чуточку возвысив голос, Топорков прибавил: 
– Несите его в зал! Там не так душно. Позовите людей! 
Никифор бросился к кровати и стал у изголовья. Княгиня, 
краснея, что у нее, кроме Никифора, повара и полуслепой горничной, нет более прислуги, взялась за кровать. Маруся тоже взялась за кровать и потянула изо всех сил. Дряхлый старик и две 
слабые женщины с кряхтеньем подняли кровать и, не веря своим 
силам, спотыкаясь и боясь уронить, понесли. У княгини порвалось на плечах платье и что–то оторвалось в животе, у Маруси 
позеленело в глазах и страшно заболели руки, – так был тяжел 
Егорушка! А он, доктор медицины Топорков, важно шагал за 

8 

кроватью и сердито морщился, что у него отнимают время на такие пустяки. И даже пальца не протянул, чтобы помочь дамам! 
Этакая скотина!.. 
Кровать поставили рядом с роялью. Топорков сбросил одеяло 
и, задавая княгине вопросы, принялся раздевать мечущегося Егорушку. Сорочка была сдернута в одну секунду. 
– Вы покороче, пожалуйста! Это к делу не относится! – отчеканивал Топорков, слушая княгиню. – Лишние могут уйти отсюда! 
Постучав молоточком по Егорушкиной груди, он перевернул 
больного на живот и опять постукал; с сопеньем выслушал (доктора всегда сопят, когда выслушивают) и констатировал неосложненную пьянственную горячку. 
– Не мешает надеть горячечную рубаху, – сказал он своим 
ровным, отчеканивающим каждое слово, голосом. 
Давши еще несколько советов, он написал рецепт и быстро 
пошел к двери. Когда он писал рецепт, он спросил, между прочим, фамилию Егорушки. 
– Князь Приклонский, – сказала княгиня. 
– Приклонский? – переспросил Топорков. 
«Как же скоро ты забыл фамилию своих бывших... помещиков!» – подумала княгиня. 
Слово «господ» княгиня не сумела подумать: фигура бывшего 
крепостного была слишком внушительна! 
В передней она подошла к нему и с замиранием сердца спросила: 
– Доктор, он не опасен? 
– Я думаю. 
– По вашему мнению, выздоровеет? 
– Полагаю, – ответил холодно доктор и, слегка кивнув головой, пошел вниз по лестнице к своим лошадям, таким же статным 
и важным, как и он сам. 
По уходе доктора княгиня и Маруся, впервые после суточного 
томления, свободно вздохнули. Знаменитость Топорков подал им 
надежду. 
– Как он внимателен, как мил! – сказала княгиня, в душе благословляя всех докторов на свете. Матери любят медицину и верят в нее, когда больны их дети! 
– Ва–а–ажный господин! – заметил Никифор, давно уже не 
видавший в барском доме никого, кроме забулдыг–кутил, това
9 

рищей Егорушки. Старикашке и не снилось, что этот важный 
господин был не кто иной, как тот самый запачканный Колька, 
которого ему не раз приходилось во время оно вытаскивать за ноги из–под водовозни и сечь. 
Княгиня скрывала от него, что его племянник доктор. 
Вечером, по заходе солнца, с изнемогшей от горя и усталости 
Марусей приключился вдруг сильный озноб; этот озноб свалил ее 
в постель. За ознобом последовали сильный жар и боль в боку. 
Всю ночь она пробредила и простонала: 
– Я умираю, maman! 
И Топоркову, приехавшему в десятом часу утра, пришлось лечить вместо одного двоих: князя Егорушку и Марусю. У Маруси 
нашел он воспаление легкого. 
В доме князей Приклонских запахло смертью. Она, невидимая, но страшная, замелькала у изголовья двух кроватей, грозя 
ежеминутно старухе–княгине отнять у нее ее детей. Княгиня обезумела с отчаяния. 
– Не знаю–с! – говорил ей Топорков. – Не могу я знать–с, я не 
пророк. Ясно будет через несколько дней. 
Говорил он эти слова сухо, холодно и резал ими несчастную 
старуху. Хоть бы одно слово надежды! К довершению ее несчастья, Топорков почти ничего не прописывал больным, а занимался одними только постукиваниями, выслушиваниями и выговорами за то, что воздух не чист, компресс поставлен не на месте и 
не вовремя. А все эти новомодные штуки считала старуха ни к 
чему не ведущими пустяками. День и ночь не переставая слонялась она от одной кровати к другой, забыв всё на свете, давая 
обеты и молясь. 
Горячку и воспаление легких считала она самыми смертельными болезнями, и, когда в мокроте Маруси показалась кровь, 
она вообразила, что у княжны «последний градус чахотки», и 
упала в обморок. 
Можете же вообразить себе ее радость, когда княжна на седьмой день болезни улыбнулась и сказала: 
– Я здорова. 
На седьмой день очнулся и Егорушка. Молясь, как на полубога, смеясь от счастья и плача, княгиня подошла к приехавшему 
Топоркову и сказала: 
– Я обязана вам, доктор, спасением моих детей! Благодарю! 
– Что–с? 

10