Избранные публицистические статьи. Том 17

Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ИЗБРАННЫЕ 
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ 
СТАТЬИ 

 

 
 
 
 

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ 
ТОМ 17 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

 ОГЛАВЛЕНИЕ 

О жизни 
Вступление 
Глава I 
Глава II 
Глава III 
Глава IV 
Глава V 
Глава VI 
Глава VII 
Глава VIII 
Глава IX 
Глава X 
Глава XI 
Глава XII 
Глава XIII 
Глава XIV 
Глава XV 
Глава XVI 
Глава XVII 
Глава XVIII 
Глава XIX 
Глава XX 
Глава XXI 
Глава XXII 
Глава XXIII 
Глава XXIV 
Глава XXV 
Глава XXVI 
Глава XXVII 

2 

Глава XXVIII 
Глава XXIX 
Глава XXX 
Глава XXXI 
Глава XXXII 
Глава XXXIII 
Глава XXXIV 
Глава XXXV 
Заключение 
Пора опомниться! 
О голоде 
Стыдно 
Голод или не голод? 
Царю и его помощникам 
Ответ на определение Синода от 20–22 февраля и на 
полученные мною по этому случаю письма 
Воспоминания о суде над солдатом 
Незаконченное, наброски 
Памяти И. И. Раевского 
Бессмысленные мечтания 
 

3 

О ЖИЗНИ 

 
L’homme n’est qu’un roseau, le 
plus faible de la nature, mais c’est 
un roseau pensant. Il ne faut pas 
que l’univers entier s’arme pour 
l’écraser. Une vapeur, une goutte 
d’eau suffit pour le tuer. Mais 
quand 
l’univers 
l’écraserait, 
l’homme serait encore plus noble 
que ce qui le tue, parce qu’il sait 
qu’il meurt: et l’avantage que 
l’univers a sur lui, l’univers n’en 
sait rien. Ainsi, toute notre dignité 
consiste dans la pensée. C’est de là 
qu’il faut nous relever, non de 
l’espace et de la durée. Travaillons 
donc à bien penser: voilà le 
principe de la morale. 
Pascal(1). 
 
Zwei Dinge erfüllen mir das 
Gemüth mit immer neuer und 
zunehmender 
Bewunderung 
und 
Ehrfurcht, je öfter und anhaltender 
sich 
das 
Nacndenken 
damit 
beschäftigt: der bestirnte Himmel 
über mir, und das moralische 
Gesetz in mir… Das erste fängt von 
dem Platze an, den ich in der 
äusseren Sinnenwelt einnehme, und 
erweitert die Verknüpfung, darin ich 
stehe, ins unabsehlich Grosse mit 
Welten über Welten und Systemen 
von Systemen, überdern noch in 
grenzenlose 
Zeiten 
ihrer 
periodischen 
Bewegung, 
deren 

4 

Anfang und Fortdauer. Das zweite 
fängt von meinem unsichtbaren 
Selbst, meiner Persönlichkeit an, 
und stellt mich in einer Welt dar, die 
wahre Unendlichkeit hat, aber nur 
dem Verstande spürbar ist, und mit 
welcher ich mich, nicht wie dort in 
blos zufälliger, sondern allgemeiner 
und 
notwendiger 
Verknüpfung 
erkenne. 
Kant. (Krit. der pract. Vern. Beschluss).1 
 
«Заповедь новую даю вам, да 
любите друг друга». 
Ев. Ioaн. XII, 34. 
 

ВСТУПЛЕНИЕ 

 
Представим себе человека, которого единственным средством 
к жизни была бы мельница. Человек этот – сын и внук мельника 
                                                 
1 Две вещи наполняют душу постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением и тем больше, чем чаще и внимательнее занимается ими размышление: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне. То и другое, как бы покрытые мраком или бездною, находящиеся вне моего горизонта, я не должен исследовать, а только предполагать; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием своего существования. Первое начинается с того пункта, какой 
занимаю я во внешнем чувственном мире, и расширяет связь, в которой 
нахожусь я, в неизмеримую величину в сравнении с мирами миров и с 
системами систем и сверх того расширяет свое периодическое движение, его начало и продолжение в беспредельные времена. Второе начинается с моего невидимого «я», с моей личности и изображает меня в 
мире, который имеет истинную бесконечность и постигается только 
рассудком, и с которым, а через него и со всеми другими видимыми мирами, я познаю себя не только в случайной, как там, но во всеобщей и 
необходимой связи. 
Кант. (Критика практического разума. Заключение. )  
 

5 

и по преданию твердо знает, как надо во всех частях ее обращаться с мельницей, чтобы она хорошо молола. Человек этот, не зная 
механики, прилаживал, как умел, все части мельницы так, чтобы 
размол был спорый, хороший, и человек жил и кормился. 
Но случилось этому человеку раздуматься над устройством 
мельницы, услыхать кое-какие неясные толки о механике, и он 
стал наблюдать, что от чего вертится. 
И от порхлицы до жернова, от жернова до вала, от вала до колеса, от колеса до заставок, плотины и воды, дошел до того, что 
ясно понял, что все дело в плотине и в реке. И человек так обрадовался этому открытию, что вместо того, чтобы, по-прежнему, 
сличая качество выходящей муки, опускать и поднимать жернова, ковать их, натягивать и ослаблять ремень, стал изучать реку. 
И мельница его совсем разладилась. Стали мельнику говорить, 
что он не то делает. Он спорил и продолжал рассуждать о реке. И 
так много и долго работал над этим, так горячо и много спорил с 
теми, которые показывали ему неправильность его приема мысли, что под конец и сам убедился в том, что река и есть самая 
мельница. 
На все доказательства неправильности его рассуждений, такой 
мельник будет отвечать: никакая мельница не мелет без воды; 
следовательно, чтоб знать мельницу, надо знать, как пускать воду, надо знать силу ее движения и откуда она берется, – следовательно, чтобы знать мельницу, надо познать реку. 
Логически мельник неопровержим в своем рассуждении. 
Единственное средство вывести его из его заблуждения состоит в 
том, чтобы показать ему, что в каждом рассуждении не столько 
важно само рассуждение, сколько занимаемое рассуждением место, т. е. что для того, чтобы плодотворно мыслить, необходимо 
знать, о чем прежде надо мыслить и о чем после; показать ему, 
что разумная деятельность отличается от безумной только тем, 
что разумная деятельность распределяет свои рассуждения по 
порядку их важности: какое рассуждение должно быть 1-м, 2-м, 
3-м, 10-м и т. д. Безумная же деятельность состоит в рассуждениях без этого порядка. Нужно показать ему и то, что определение 
этого порядка не случайно, а зависит от той цели, для которой и 
производятся рассуждения. 
Цель всех рассуждений и устанавливает порядок, в котором 
должны располагаться отдельные рассуждения, для того чтобы 
быть разумными. 

6 

И рассуждение, не связанное с общей целью всех рассуждений, безумно, как бы оно ни было логично. 
Цель мельника в том, чтобы у него был хороший размол, и 
эта-то цель, если он не будет упускать ее из вида, определит для 
него несомненный порядок и последовательность его рассуждений о жерновах, о колесе, плотине и о реке. 
Без этого же отношения к цели рассуждений, рассуждения 
мельника, как бы они ни были красивы и логичны, сами в себе 
будут неправильны и, главное, праздны; будут подобны рассуждениям Кифы Мокеевича, рассуждавшего о том, какой толщины 
должна бы быть скорлупа слонового яйца, если бы слоны выводились из яиц как птицы. И таковы, по моему мнению, рассуждения нашей современной науки о жизни. 
Жизнь есть та мельница, которую хочет исследовать человек. 
Мельница нужна для того, чтобы она хорошо молола, жизнь 
нужна только затем, чтобы она была хорошая. И эту цель исследования человек не может покидать ни на одно мгновение безнаказанно. Если он покинет ее, то его рассуждения неизбежно потеряют свое место и сделаются подобны рассуждениям Кифы 
Мокеевича о том, какой нужен порох, чтобы пробить скорлупу 
слоновых яиц. 
Исследует человек жизнь только для того, чтобы она была 
лучше. Так и исследовали жизнь люди, подвигающие вперед человечество на пути знания. Но, рядом с этими истинными учителями и благодетелями человечества, всегда были и теперь есть 
рассудители, покидающие цель рассуждения и вместо нее разбирающие вопрос о том, отчего происходит жизнь, отчего вертится 
мельница. Одни утверждают, что от воды, – другие, что от устройства. Спор разгорается, и предмет рассуждения отодвигается 
все дальше и дальше и совершенно заменяется чуждыми предметами. 
Есть старинная шутка о споре жидовина с христианином. Рассказывается, как христианин, отвечая на запутанные тонкости 
жидовина, ударил его ладонью по плеши так, что щелкануло, и 
задал вопрос: от чего щелкануло? от ладони или от плеши? И 
спор о вере заменился новым неразрешимым вопросом. 
Что-то подобное с древнейших времен рядом с истинным знанием людей происходит и по отношению к вопросу о жизни. 
С древнейших времен известны рассуждения о том, отчего 
происходит жизнь? от невещественного начала или от различных 

7 

комбинаций материи? И рассуждения эти продолжаются до сих 
пор, так что не предвидится им никакого конца, именно потому, 
что цель всех рассуждений оставлена и рассуждается о жизни независимо от ее цели; и под словом жизнь разумеют уж не жизнь, 
а то, отчего она происходит, или то, что ей сопутствует. 
Теперь, не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем, – о жизни, 
сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и которые 
ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю; 
а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры случайности 
по некоторым физическим законам, а может быть и от того, что 
имеет в себе таинственную причину. 
Теперь слово «жизнь» приписывается чему-то спорному, не 
имеющему в себе главных признаков жизни: сознания страданий 
и наслаждений, стремления к благу. 
«La vie est l’ensemble des fonctions, qui résistent à la mort. La vie 
est l’ensemble des phénomènes, qui se succèdent pendant un temps 
limité dans un être organisé». 
«Жизнь есть двойной процесс разложения и соединения, общего и вместе с тем непрерывного. Жизнь есть известное сочетание разнородных изменений, совершающихся последовательно. 
Жизнь есть организм в действии. Жизнь есть особенная деятельность органического вещества. Жизнь есть приспособление внутренних отношений к внешним». 
Не говоря о неточностях, тавтологиях, которыми наполнены 
все эти определения, сущность их всех одинакова, именно та, что 
определяется не то, что все люди одинаково бесспорно разумеют 
под словом «жизнь», а какие-то процессы, сопутствующие жизни 
и другим явлениям. 
Под большинство этих определений подходит деятельность 
восстанавливающегося кристалла; под некоторые подходит деятельность брожения, гниения, и под все подходит жизнь каждой 
отдельной клеточки моего тела, для которых нет ничего – ни хорошего, ни дурного. Некоторые процессы, происходящие в кристаллах, в протоплазме, в ядре протоплазмы, в клеточках моего 
тела и других тел, называют тем словом, которое во мне неразрывно соединено с сознанием стремления к моему благу. 
Рассуждение о некоторых условиях жизни, как о жизни, все 
равно, что рассуждение о реке, как о мельнице. Рассуждения эти, 
может быть, для чего-нибудь очень нужны. Но рассуждения эти 

8 

не касаются того предмета, который они хотят обсуживать. И потому все заключения о жизни, выводимые из таких рассуждений, 
не могут не быть ложны. 
Слово «жизнь» очень коротко и очень ясно, и всякий понимает, что оно значит. Но именно потому, что все понимают, что оно 
значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном 
всем значении. Ведь слово это понятно всем не потому, что оно 
очень точно определено другими словами и понятиями, а, напротив, потому, что слово это означает основное понятие, из которого выводятся многие, если не все другие понятия, и поэтому для 
того, чтобы делать выводы из этого понятия, мы обязаны прежде 
всего принимать это понятие в его центральном, бесспорном для 
всех значении. А это-то самое, мне кажется, и было упущено спорящими сторонами по отношению к понятию жизни. Случилось 
то, что основное понятие жизни, взятое вначале не в его центральном значении, вследствие споров о нем все более и более 
удаляясь от основного, всеми признаваемого центрального значения, потеряло наконец свой основной смысл и получило другое, несоответствующее ему значение. Сделалось то, что самый 
центр, из которого описывали фигуры, оставлен и перенесен в 
новую точку. 
Спорят о том, есть ли жизнь в клеточке или в протоплазме или 
еще ниже, в неорганической материи? Но прежде чем спорить, 
надо спросить себя: имеем ли мы право приписывать понятие 
жизни клеточке? 
Мы говорим, например, что в клеточке есть жизнь, что клеточка есть живое существо. А между тем основное понятие жизни человеческой и понятие той жизни, которая есть в клеточке, 
суть два понятия, не только совершенно различные, но и несоединимые. Одно понятие исключает другое. Я открываю, что мое 
тело все без остатка состоит из клеточек. Клеточки эти, мне говорят, имеют то же свойство жизни, как и я, и суть такие же живые 
существа, как и я; но себя я признаю живым только потому, что я 
сознаю себя со всеми клеточками, составляющими меня, одним 
нераздельным живым существом. Весь же я без остатка, мне говорят, составлен из живых клеточек. Чему же я припишу свойство жизни – клеточкам или себе? Если я допущу, что клеточки 
имеют жизнь, то я от понятия жизни должен отвлечь главный 
признак своей жизни, сознание себя единым живым существом; 
если же я допущу, что я имею жизнь, как отдельное существо, то 

9 

очевидно, что клеточкам, из которых состоит все мое тело и о 
сознании которых я ничего не знаю, я никак не могу приписать 
того же свойства. 
Или я живой и во мне есть неживые частицы, называемые клеточками, – или есть сонмище живых клеточек, а мое сознание 
жизни не есть жизнь, а только иллюзия. 
Мы ведь не говорим, что в клеточке есть что-то такое, что мы 
называем брызнъ,  а говорим, что есть «жизнь». Мы говорим: 
«жизнь», потому что под этим словом разумеем не какой-то х,  а 
вполне определенную величину, которую мы знаем все одинаково и знаем только из самих себя, как сознание себя с своим телом 
единым, нераздельным с собою, и потому такое понятие неотносимо к тем клеточкам, из которых состоит мое тело. 
Какими бы исследованиями и наблюдениями ни занимался человек, для выражения своих наблюдений он обязан под каждым 
словом разуметь то, что всеми одинаково бесспорно разумеется, а 
не какое-либо такое понятие, которое ему нужно, но никак не 
сходится с основным, всем известным понятием. Если можно 
слово «жизнь» употреблять так, что оно обозначает безразлично: 
и свойство всего предмета, и совсем другие свойства всех составных частей его, как это делается с клеточкой и животным, состоящим из клеточек, то можно также употреблять и другие слова, – можно, например, говорить, что так как все мысли из слов, а 
слова из букв, а буквы из черточек, то рисование черточек есть то 
же, что изложение мыслей, и потому черточки можно назвать 
мыслями. 
Самое обычное явление, например, в научном мире – слышать 
и читать рассуждения о происхождении жизни  из игры физических, механических сил. 
Да едва ли не большинство научных людей держится этого… 
затрудняюсь, как сказать… мнения не мнения, парадокса не парадокса, а скорее шутки или загадки. 
Утверждается, что жизнь происходит от игры физических и 
механических сил, – тех физических сил, которые мы назвали 
физическими и механическими только в противоположность понятию жизни. 
Очевидно, что неправильно прилагаемое к чуждым ему понятиям слово «жизнь», уклоняясь далее и далее от своего основного 
значения, в этом значении удалилось от своего центра до того, 
что жизнь предполагается уже там, где, по нашему понятию, 

10 

жизни и быть не может. Утверждается подобное тому, что есть 
такой круг или шар, в котором центр вне его периферии. 
В самом деле, жизнь, которую я не могу себе представить иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области, где 
я не могу видеть ни блага, ни зла. Очевидно, что центр понятия 
жизни перестановлен совсем. Мало того, следя за исследованиями об этом чем-то, называемом жизнью, я вижу даже, что исследования эти и не касаются почти никаких известных мне понятий. Я вижу целый ряд новых понятий и слов, имеющих свое условное значение в научном языке, но не имеющих ничего общего 
с существующими понятиями. 
Известное мне понятие жизни понимается не так, как все понимают его, и выводные из него понятия тоже не сходятся с 
обычными понятиями, а являются новые, условные понятия, получающие соответствующие выдуманные названия. 
Человеческий язык вытесняется все более и более из научных 
исследований, и вместо слова, средства выражения существующих предметов и понятий, воцаряется научный воляпюк, отличающийся от настоящего воляпюка только тем, что настоящий 
воляпюк общими словами называет существующие предметы и 
понятия, а научный – несуществующими словами называет несуществующие понятия. 
Единственное средство умственного общения людей есть слово, и для того, чтобы общение это было возможно, нужно употреблять слова так, чтобы при каждом слове несомненно вызывались у всех соответствующие и точные понятия. Если же можно 
употреблять слова как попало и под словами разуметь, что нам 
вздумается, то лучше уж не говорить, а показывать все знаками. 
Я согласен, что определять законы мира из одних выводов разума без опыта и наблюдения есть путь ложный и ненаучный, 
т. е. не могущий дать истинного знания; но если изучать явления 
мира опытом и наблюдениями, и вместе с тем руководствоваться 
в этих опытах и наблюдениях понятиями не основными, общими 
всем, а условными, и описывать результаты этих опытов словами, 
которым можно приписывать различное значение, то не будет ли 
еще хуже? Самая лучшая аптека принесет величайший вред, если 
ярлыки на банках будут наклеиваться не по содержанию, а как 
удобнее аптекарю. 
Но мне скажут: наука и не ставит себе задачей исследования 
всей совокупности жизни (включая в нее волю, желание блага и 

11 

душевный мир); она только делает отвлечение от понятия жизни 
тех явлений, которые подлежат ее опытным исследованиям. 
Вот это было бы прекрасно и законно. Но мы знаем, что это 
совсем не так в представлении людей науки нашего времени. Если бы было прежде всего признано понятие жизни в его центральном значении, в том, в котором все его понимают, и потом 
было бы ясно определено, что наука, сделав от этого понятия отвлечение всех сторон его, кроме одной, подлежащей внешнему 
наблюдению, рассматривает явления с одной этой стороны, для 
которой она имеет свойственные ей методы исследования, тогда 
бы было прекрасно и было бы совсем другое дело: тогда и место, 
которое заняла бы наука, и результаты, к которым бы мы приходили на основании науки, были бы совсем другие. Надо говорить 
то, что есть, а не скрывать того, что мы все знаем. Разве мы не 
знаем, что большинство опытно-научных исследователей жизни 
вполне уверены, что они изучают не одну только сторону жизни, 
а всю жизнь. 
Астрономия, механика, физика, химия и все другие науки вместе, и каждая порознь, разрабатывают каждая подлежащую ей 
сторону жизни, не приходя ни к каким результатам о жизни вообще. Только во времена своей дикости, т. е. неясности, неопределенности, некоторые науки эти пытались с своей точки зрения 
охватить все явления жизни и путались, сами выдумывая новые 
понятия и слова. Так это было с астрономией, когда она была астрологией, так было и с химией, когда она была алхимией. То же 
происходит и теперь с той опытной эволюционной наукой, которая, рассматривая одну сторону или некоторые стороны жизни, 
заявляет притязания на изучение всей жизни. 
Люди с таким ложным взглядом на свою науку никак не хотят 
признать того, что их исследованиям подлежат только некоторые 
стороны жизни, но утверждают, что вся жизнь со всеми ее явлениями будет исследована ими путем внешнего опыта. «Если, – 
говоря? они, – «психика»  (они любят это неопределенное слово 
своего воляпюка) неизвестна еще нам, то она будет нам известна». Исследуя одну или несколько сторон жизненных явлений, 
мы узнаем все стороны; т. е., другими словами, что если очень 
долго и усердно смотреть на предмет с одной стороны, то мы 
увидим предмет со всех сторон и даже из середины. 
Как ни удивительно такое странное учение, объяснимое только фанатизмом суеверия, оно существует, и, как всякое дикое фа
12