Актёрская гибель

 
 
А.П. Чехов 
 
 
 
 
 
АКТЁРСКАЯ ГИБЕЛЬ 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Москва 
ИНФРА-М 
2013 

1 

УДК 822 
ББК  84 (2 Рос=Рус) 
 
Ч 56 
 
 
 
Чехов А.П. 
Актерская гибель. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 7 с. – (Библиотека русской классики). 
 

     

 

 

 

 
 
ISBN 978-5-16-007006-3           
© Оформление. ИНФРА-М, 2013 
 
 

 
         
Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16.  
Гарнитура Newton.  Бумага офсетная. 
Усл. печ. л. 15,0. Уч.изд. л. 18,72. 
Тираж 5000 экз. Заказ № 
Цена свободная. 

 
«Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 3800540, 3800543.  Факс: (495) 3639212 
E-mail: books@infra-m.ru    http://www.infra-m.ru 
 
 
 
 
 

2 

АКТЁРСКАЯ ГИБЕЛЬ 
 
Благородный отец и простак Щипцов, высокий, плотный старик, славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько 
своей необычайной физической силой, "вдрызг" поругался во время спектакля с антрепренером и в самый разгар руготни вдруг почувствовал, что у него в груди что-то оборвалось. Антрепренер 
Жуков обыкновенно в конце каждого горячего объяснения начинал истерически хохотать и падал в обморок, но Щипцов на сей 
раз не стал дожидаться такого конца и поспешил восвояси. Брань и 
ощущение разрыва в груди так взволновали его, что, уходя из театра, он забыл смыть с лица грим и только сорвал бороду.  
Придя к себе в номер, Щипцов долго шагал из угла в угол, потом сел на кровать, подпер голову кулаками и задумался. Не шевелясь и не издав ни одного звука, просидел он таким образом до 
двух часов другого дня, когда в его номер вошел комик Сигаев.  
- Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? - 
набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер 
запахом винного перегара. - Где ты был?  
Щипцов ничего не ответил и только взглянул на комика мутными, подкрашенными глазами.  
- Хоть бы рожу-то вымыл! - продолжал Сигаев. - Стыдно глядеть! Ты натрескался или... болен, что ли? Да что ты молчишь? Я 
тебя спрашиваю: ты болен?  
Щипцов молчал. Как ни была опачкана его физиономия, но комик, вглядевшись попристальнее, не мог не заметить поразительной бледности, пота и дрожания губ. Руки и ноги тоже дрожали, да 
и всё громадное тело верзилы-простака казалось помятым, приплюснутым. Комик быстро оглядел номер, но не увидел ни штофов, ни бутылок, ни другой какой-либо подозрительной посуды.  
- Знаешь, Мишутка, а ведь ты болен! -встревожился он. - Накажи меня бог, ты болен! На тебе лица нет!  
Щипцов молчал и уныло глядел в пол.  
- Это ты простудился! - продолжал Сигаев, беря его за руку. - 
Ишь какие руки горячие! Что у тебя болит?  
- До... домой хочу, - пробормотал Щипцов.  
- А ты нешто сейчас не дома?  
- Нет... в Вязьму...  
- Эва, куда захотел! До твоей Вязьмы и в три года не доскачешь... Что, к папашеньке и мамашеньке захотелось? Чай, давно 
уж они у тебя сгнили и могилок их не сыщешь...  
- У меня там ро... родина...  

3 

- Ну, нечего, нечего мерлехлюндию распускать. Эта психопатия 
чувств, брат, последнее дело... Выздоравливай, да завтра тебе нужно в "Князе Серебряном" Митьку играть. Больше ведь некому. 
Выпей-ка чего-нибудь горячего да касторки прими. Есть у тебя 
деньги на касторку? Или постой, я сбегаю и куплю.  
Комик пошарил у себя в карманах, нашел пятиалтынный и побежал в аптеку. Через четверть часа он вернулся.  
- На, пей! - сказал он, поднося ко рту благородного отца склянку. Пей прямо из пузырька... Разом! Вот так... На, теперь гвоздичкой закуси, чтоб душа этой дрянью не провоняла.  
Комик посидел еще немного у больного, потом нежно поцеловал его и ушел. К вечеру забегал к Щипцову jeune-premier 
1 БрамаГлинский. Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, 
имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах 
гелиотропа, но, тем не менее, все-таки сильно напоминал путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни 
портных...  
- Ты, я слышал, заболел? - обратился он к Щипцову, перевернувшись на каблуке. - Что с тобой? Ей-богу, что с тобой?..  
Щипцов молчал и не шевелился.  
- Что же ты молчишь? Дурнота в голове, что ли? Ну, молчи, не 
стану приставать... молчи...  
Брама-Глинский (так он зовется по театру, в паспорте же он 
значится Гуськовым) отошел к окну, заложил руки в карманы и 
стал глядеть на улицу. Перед его глазами расстилалась громадная 
пустошь, огороженная серым забором, вдоль которого тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья-то 
заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы 
кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная картина начинала уже подергиваться вечерними сумерками.  
- Домой надо! - услышал jeune-premier.  
- Куда это домой?  
- В Вязьму... на родину...  
- До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот верст... -вздохнул БрамаГлинский, барабаня по стеклу. - А зачем тебе в Вязьму?  
- Там бы помереть...  
- Ну, вот еще, выдумал! Помереть... Заболел первый раз в жизни 
и уж воображает, что смерть пришла... Нет, брат, такого буйвола, 
как ты, никакая холера не проберет. До ста лет проживешь... Что у 
тебя болит?  
                                                 
1 первый любовник (франц.)  
 

4 

- Ничего не болит, но я... чувствую...  
- Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего здоровья. Силы в тебе бушуют. Тебе бы теперь дербалызнуть хорошенечко, выпить этак, знаешь, чтоб во всем теле пертурбация произошла. Пьянство отлично освежает... Помнишь, как ты в Ростовена-Дону насвистался? Господи, даже вспомнить страшно! Бочонок 
с вином мы с Сашкой вдвоем еле-еле донесли, а ты его один выпил 
да потом еще за ромом послал... Допился до того, что чертей мешком ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. Помнишь? Тогда 
еще ты ходил греков бить...  
Под влиянием таких приятных воспоминаний лицо Щипцова 
несколько прояснилось и глаза заблестели.  
- А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? - забормотал 
он, поднимая голову. - Да что говорить! Бил я на своем веку тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не упомню. 
И каких антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли 
до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника!  
- Что ж ты плачешь?  
- В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз на 
меня ночью жулики, человек пятнадцать, Я поснимал с них шапки, 
а они идут за мной да просят: "Дяденька, отдай шапку!" Такие-то 
дела.  
- Что ж ты, дурило, плачешь?  
- А теперь шабаш... чувствую. В Вязьму бы ехать!  
Наступила пауза. После молчания Щипцов вдруг вскочил и 
схватился за шапку. Вид у него был расстроенный.  
- Прощай! В Вязьму еду! - проговорил он покачиваясь.  
- А деньги на дорогу?  
- Гм!.. Я пешком пойду!  
- Ты ошалел...  
Оба взглянули друг на друга, вероятно, потому, что у обоих 
мелькнула в голове одна и та же мысль - о необозримых полях, 
нескончаемых лесах, болотах.  
- Нет, ты, я вижу, спятил! - решил jeune-premier. - Вот что, 
брат... Первым делом ложись, потом выпей коньяку с чаем, чтоб в 
пот ударило. Ну, и касторки, конечно. Постой, где бы коньяку 
взять?  
Брама-Глинский подумал и решил сходить к купчихе Цитринниковой, попытать ее насчет кредита: авось, баба сжалится - отпустит в долг! Jeune-premier отправился и через полчаса вернулся с 
бутылкой коньяку и с касторкой. Щипцов по-прежнему сидел неподвижно на кровати, молчал и глядел в пол. Предложенную това
5 

рищем касторку он выпил, как автомат, без участия сознания. Как 
автомат, сидел он потом за столом и пил чай с коньяком; машинально выпил всю бутылку и дал товарищу уложить себя в постель. Jeune-premier укрыл его одеялом и пальто, посоветовал пропотеть и ушел.  
Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не 
спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на темный потолок, потом, увидев луну, глядевшую в окно, он перевел глаза с потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами до 
самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер Жуков.  
- Что это вы, ангел, хворать вздумали? -закудахтал он, морща 
нос. Ай, ай! Нешто при вашей комплекции можно хворать? Стыдно, стыдно! А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на него 
наш разговор подействовал? Душенька моя, надеюсь, что вы не от 
меня заболели! Ведь и вы меня, тово... И к тому же между товарищами не может быть без этого. Вы меня там и ругали и... с кулаками даже лезли, а я вас люблю! Ей-богу, люблю! Уважаю и люблю! 
Ну, вот объясните, ангел, за что я вас так люблю? Не родня вы мне, 
не сват, не жена, а как узнал, что вы прихворнули, - словно кто 
ножом резанул.  
Жуков долго объяснялся в любви, потом полез целоваться и в 
конце концов так расчувствовался, что начал истерически хохотать 
и хотел даже упасть в обморок, но, спохватившись, вероятно, что 
он не у себя дома и не в театре, отложил обморок до более удобного случая и уехал.  
Вскоре после него явился трагик Адабашев, личность тусклая, 
подслеповатая и говорящая в нос... Он долго глядел на Щипцова, 
долго думал и вдруг сделал открытие:  
- Знаешь что, Мифа? - спросил он, произнося в нос вместо ш - ф 
и придавая своему лицу таинственное выражение. - Знаешь что?! 
Тебе нужно выпить касторки!!  
Щипцов молчал. Молчал он и немного погодя, когда трагик 
вливал ему в рот противное масло. Часа через два после Адабашева пришел в номер театральный парикмахер Евлампий, или, как 
называли его почему-то актеры, Риголетто. Он тоже, как и трагик, 
долго глядел на Щипцова, потом вздохнул, как паровоз, и медленно, с расстановкой начал развязывать принесенный им узел. В узле 
было десятка два банок и несколько пузырьков.  
- Послали б за мной, и я б вам давно банки поставил! - сказал он 
нежно, обнажая грудь Щипцова. - Запустить болезнь не трудно!  
Засим Риголетто погладил ладонью широкую грудь благородного отца и покрыл ее всю кровососными банками.  

6 

- Да-с... - говорил он, увязывая после этой операции свои орудия, обагренные кровью Щипцова. - Прислали бы за мной, я и 
пришел бы... Насчет денег беспокоиться нечего... Я из жалости... 
Где вам взять, ежели тот идол платить не хочет? Таперя вот извольте капель этих принять. Вкусные капли! А таперя извольте 
маслица выпить. Касторка самая настоящая. Вот так! На здоровье! 
Ну, а таперя прощайте-с...  
Риголетто взял свой узел и, довольный, что помог ближнему, 
удалился.  
Утром следующего дня комик Сигаев, зайдя к Щипцову, застал 
его в ужаснейшем состоянии. Он лежал под пальто, тяжело дышал 
и водил блуждающими глазами по потолку. В руках он судорожно 
мял скомканное одеяло.  
- В Вязьму! - зашептал он, увидав комика. - В Вязьму!  
- Вот это, брат, уж мне и не нравится! - развел руками комик. - 
Вот... вот... вот это, брат, и нехорошо! Извини, но... даже, брат, 
глупо...  
- В Вязьму надо! Ей-богу, в Вязьму!  
- Не... не ожидал от тебя!.. - бормотал совсем растерявшийся 
комик. Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э... э... э... и нехорошо! 
Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актеру можно плакать?  
- Ни жены, ни детей, - бормотал Щипцов. - Не идти бы в актеры, а в Вязьме жить! Пропала, Семен, жизнь! Ох, в Вязьму бы!  
- Э... э... э... и нехорошо! Вот и глупо... подло даже!  
Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал 
утешать Щипцова, врать ему, что товарищи порешили его на общий счет в Крым отправить и проч., но тот не слушал и всё бормотал про Вязьму... Наконец, комик махнул рукой и, чтобы утешить 
больного, сам стал говорить про Вязьму.  
- Хороший город! - утешал он. - Отличный, брат, город! Пряниками прославился. Пряники классические, но - между нами говоря 
- того... подгуляли. После них у меня целую неделю потом был 
того... Но что там хорошо, так это купец! Всем купцам купец. Уж 
коли угостит тебя, так угостит!  
Комик говорил, а Щипцов молчал, слушал и одобрительно кивал головой.  
К вечеру он умер.