У знакомых

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

У ЗНАКОМЫХ 

 
 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

У ЗНАКОМЫХ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

У ЗНАКОМЫХ 

Утром пришло письмо: 
«Милый Миша, Вы нас забыли совсем, приезжайте поскорее, 
мы хотим Вас видеть. Умоляем Вас обе на коленях, приезжайте 
сегодня, покажите Ваши ясные очи. Ждем с нетерпением. 
Та и Ва. 
Кузьминки 7 июня». 
Письмо было от Татьяны Алексеевны Лосевой, которую лет 
десять – двенадцать назад, когда Подгорин живал в Кузьминках, 
называли сокращенно Та. Но кто же Ва? Вспомнились Подгорину 
длинные разговоры, веселый смех, романсы, прогулки по вечерам 
и целый цветник девушек и молодых женщин, живших когда–то 
в Кузьминках и около, и вспомнилось простое, живое, умное лицо с веснушками, которые так шли к темно–рыжим волосам, – 
это Варя, или Варвара Павловна, подруга Татьяны. Она кончила 
на медицинских курсах и служит где–то за Тулой, на фабрике, и 
теперь, очевидно, приехала в Кузьминки погостить. 
«Милая Ва! – думал Подгорин, отдаваясь воспоминаниям. – 
Какая она славная!» 
Татьяна, Варя и он были почти одних лет; но тогда он был 
студентом, а они уже взрослыми девушками–невестами и на него 
смотрели, как на мальчика. И теперь, хотя он был уже адвокатом 
и начинал седеть, они всё еще называли его Мишей и считали 
молодым, и говорили, что он еще ничего не испытал в жизни. 
Он любил их очень, но больше, кажется, любил в своих воспоминаниях, чем так. Настоящее было ему мало знакомо, непонятно и чуждо. Было чуждо и это короткое, игривое письмо, которое, вероятно, сочиняли долго, с напряжением, и когда Татьяна 
писала, то за ее спиной, наверное, стоял ее муж Сергей Сергеич... 
Кузьминки пошли в приданое только шесть лет назад, но уже разорены этим самым Сергеем Сергеичем, и теперь всякий раз, когда приходится платить в банк или по закладным, к Подгорину 
обращаются за советом, как к юристу, и мало того, уже два раза 
просили у него взаймы. Очевидно, и теперь хотели от него совета 
или денег. 
Уже не тянуло в Кузьминки, как прежде. Грустно там. Нет уже 
ни смеха, ни шума, ни веселых, беспечных лиц, ни свиданий в 
тихие лунные ночи, а главное, нет уже молодости; да и всё это, 
вероятно, очаровательно только в воспоминаниях... Кроме Та и 

3 

Ва, там есть еще На, сестра Татьяны Надежда, которую в шутку и 
серьезно называли его невестой; она выросла на его глазах, рассчитывали, что он на ней женится, и одно время он был влюблен 
в нее и собирался сделать предложение, но вот ей уже двадцать 
четвертый год, а он всё еще не женился... 
«Как всё это сложилось, однако, – думал он теперь, в смущении перечитывая письмо. – А не поехать нельзя, обидятся...» 
То, что он давно уже не был у Лосевых, камнем лежало у него 
на совести. И, походив по комнате, подумав, он сделал над собой 
усилие и решил поехать к ним дня на три, отбыть эту повинность 
и потом быть свободным и покойным по крайней мере до будущего лета. И, собираясь после завтрака на Брестский вокзал, он 
сказал прислуге, что вернется через три дня. 
От Москвы до Кузьминок было два часа езды и потом от станции на лошадях минут двадцать. Уже со станции виден был лес 
Татьяны и три высоких узких дачи, которые начал строить и не 
достроил Лосев, пускавшийся в первые годы после женитьбы на 
разные аферы. Разорили его и эти дачи, и разные хозяйственные 
предприятия, и частые поездки в Москву, где он завтракал в 
«Славянском базаре», обедал в «Эрмитаже» и кончал день на Малой Бронной или на Живодерке у цыган (это называл он «встряхнуться»). Подгорин сам и выпивал, иногда помногу, и бывал у 
женщин без разбора, но лениво, холодно, не испытывая никакого 
удовольствия, и им овладевало брезгливое чувство, когда в его 
присутствии этому отдавались со страстью другие, и он не понимал людей, которые на Живодерке чувствуют себя свободнее, 
чем дома, около порядочных женщин, и не любил таких людей; 
ему казалось, что всякая нечистота пристает к ним, как репейник. 
И Лосева он не любил и считал его неинтересным, ни на что не 
способным, ленивым малым, и в его обществе не раз испытывал 
брезгливое чувство... 
Тотчас за лесом его встретили Сергей Сергеич и Надежда. 
– Дорогой мой, что же это вы нас забыли? – говорил Сергей 
Сергеич, целуясь с ним три раза и потом держа его за талию 
обеими руками. – Вы нас совсем разлюбили, дружище. 
У него были крупные черты, толстый нос, негустая русая борода; волосы он зачесывал набок, по–купечески, чтобы казаться 
простым, чисто русским. Он, когда говорил, дышал собеседнику 
прямо в лицо, а когда молчал, то дышал носом, тяжело. Его упитанное тело и излишняя сытость стесняли его, и он, чтобы легче 

4 

дышать, всё выпячивал грудь, и это придавало ему надменный 
вид. Рядом с ним Надежда, его свояченица, казалась воздушной. 
Это была светлая блондинка, бледная, с добрыми, ласковыми 
глазами, стройная; красивая или нет – Подгорин понять не мог, 
так как знал ее с детства и пригляделся к ее наружности. Теперь 
она была в белом платье, с открытой шеей, и это впечатление белой, длинной, голой шеи было для него ново и не совсем приятно. 
– Мы с сестрой ждем вас с утра, – сказала она. – У нас Варя, и 
тоже ждет вас. 
Она взяла его под руку и вдруг засмеялась без причины и издала легкий радостный крик, точно была внезапно очарована какою–то мыслью. Поле с цветущей рожью, которое не шевелилось 
в тихом воздухе, и лес, озаренный солнцем, были прекрасны; и 
было похоже, что Надежда заметила это только теперь, идя рядом 
с Подгориным. 
– Я приехал к вам на три дня, – сказал он. – Простите, раньше 
никак не мог выбраться из Москвы. 
– Нехорошо, нехорошо, забыли нас совсем, – говорил Сергей 
Сергеич с добродушной укоризной. – Jamais de ma vie! – сказал 
он вдруг и щелкнул пальцами. 
У него была манера неожиданно для собеседника произносить 
в форме восклицания какую–нибудь фразу, не имевшую никакого 
отношения к разговору, и при этом щелкать пальцами. И всегда 
он подражал кому–нибудь; если закатывал глаза, или небрежно 
откидывал назад волосы, или впадал в пафос, то это значило, что 
накануне он был в театре или на обеде, где говорили речи. Теперь 
он шел, как подагрик, мелкими шагами, не сгибая колен, – должно быть, тоже подражал кому–то. 
– Знаете, Таня не верила, что вы приедете, – сказала Надежда. 
– У меня же и у Вари было предчувствие; я почему–то знала, что 
вы приедете именно с этим поездом. 
– Jamais de ma vie! – повторил Сергей Сергеич. 
В саду на террасе поджидали дамы. Десять лет назад Подгорин – он был тогда бедным студентом – преподавал Надежде математику и историю, за стол и квартиру; и Варя, курсистка, кстати брала у него уроки латинского языка. А Таня, тогда уже красивая, взрослая девушка, ни о чем не думала, кроме любви, и хотела только любви и счастья, страстно хотела, и ожидала жениха, 
который грезился ей дни и ночи. И теперь, когда ей было уже бо
5 

лее тридцати лет, такая же красивая, видная, как прежде, в широком пеньюаре, с полными, белыми руками, она думала только о 
муже и о своих двух девочках, и у нее было такое выражение, что 
хотя вот она говорит и улыбается, но всё же она себе на уме, всё 
же она на страже своей любви и своих прав на эту любовь и всякую минуту готова броситься на врага, который захотел бы отнять у нее мужа и детей. Она любила сильно и, казалось ей, была 
любима взаимно, но ревность и страх за детей мучили ее постоянно и метали ей быть счастливой. 
После шумной встречи на террасе все, кроме Сергея Сергеича, 
пошли в комнату Татьяны. Сквозь опущенные шторы сюда не 
проникали солнечные лучи, было сумеречно, так что все розы в 
большом букете казались одного цвета. Подгорина усадили в старое кресло у окна, Надежда села у его ног, на низкой скамеечке. 
Он знал, что, кроме ласковых попреков, шуток, смеха, которые 
слышались теперь и так напоминали ему прошлое, будет еще неприятный разговор о векселях и закладных, – этого не миновать, 
– и подумал, что, пожалуй, было бы лучше поговорить о делах 
теперь же, не откладывая; отделаться поскорее и – потом в сад, на 
воздух... 
– Не поговорить ли нам сначала о делах? – сказал он. – Что у 
вас тут в Кузьминках новенького? Всё ли благополучно в Датском королевстве? 
– Нехорошо у нас в Кузьминках, – ответила Татьяна и печально вздохнула. – Ах, наши дела так плохи, так плохи, что хуже, 
кажется, и быть не может, – сказала она и в волнении прошлась 
по комнате. – Имение наше продается, торги назначены на седьмое августа, уже везде публикации, и покупатели приезжают сюда, ходят по комнатам, смотрят... Всякий теперь имеет право входить в мою комнату и смотреть. Юридически это, быть может, 
справедливо, но это меня унижает, оскорбляет глубоко. Платить 
нам нечем и взять взаймы уже негде. Одним словом, ужасно, 
ужасно! Клянусь вам, – продолжала она, останавливаясь среди 
комнаты; голос ее дрожал и из глаз брызнули слезы, – клянусь 
вам всем святым, счастьем моих детей, без Кузьминок я не могу! 
Я здесь родилась, это мое гнездо, и если у меня отнимут его, то я 
не переживу, я умру с отчаяния. 
– Мне кажется, вы слишком мрачно смотрите, – сказал Подгорин. – Всё обойдется. Ваш муж будет служить, вы войдете в новую колею, будете жить по–новому. 

6 

– Как вы можете это говорить! – крикнула Татьяна; теперь она 
казалась очень красивой и сильной, и то, что она каждую минуту 
была готова броситься на врага, который захотел бы отнять у нее 
мужа, детей и гнездо, было выражено на ее лице и во всей фигуре 
особенно резко. – Какая там новая жизнь! Сергей хлопочет, ему 
обещали место податного инспектора где–то там в Уфимской или 
Пермской губернии, и я готова куда угодно, хоть в Сибирь, я готова жить там десять, двадцать лет, но я должна знать, что рано 
или поздно я все–таки вернусь в Кузьминки. Без Кузьминок я не 
могу. И не могу, и не хочу. Не хочу! – крикнула она и топнула 
ногой. 
– Вы, Миша, адвокат, – сказала Варя, – вы крючок, и это ваше 
дело посоветовать, что делать. 
Был только один ответ, справедливый и разумный: «ничего 
нельзя сделать», но Подгорин не решился сказать это прямо и 
пробормотал нерешительно: 
– Надо будет подумать... Я подумаю. 
В нем было два человека. Как адвокату, ему случалось вести 
дела грубые, в суде и с клиентами он держался высокомерно и 
выражал свое мнение всегда прямо и резко, с приятелями покучивал грубо, но в своей личной интимной жизни, около близких 
или давно знакомых людей он обнаруживал необыкновенную деликатность, был застенчив и чувствителен и не умел говорить 
прямо. Достаточно было одной слезы, косого взгляда, лжи или 
даже некрасивого жеста, как он весь сжимался и терял волю. Теперь Надежда сидела у его ног, и ее голая шея ему не нравилась, 
и это его смущало, даже хотелось уехать домой. Как–то, год назад, он встретился с Сергеем Сергеичем у одной барыни на Бронной, и теперь ему неловко было перед Татьяной, точно он сам 
участвовал в измене. А этот разговор о Кузьминках поставил его 
в большое затруднение. Он привык к тому, что все щекотливые и 
неприятные вопросы решались судьями, или присяжными, или 
просто какой–нибудь статьей закона, когда же вопрос предлагали 
ему лично, на его разрешение, то он терялся. 
– Миша, вы наш друг, все мы вас любим, как своего, – продолжала Татьяна, – и я вам скажу откровенно: на вас вся надежда. 
Научите, бога ради, что нам делать? Может быть, нужно подать 
куда–нибудь прошение? Может быть, еще не поздно перевести 
имение на имя Нади или Вари?.. Что делать? 

7 

– Выручайте, Миша, выручайте, – сказала Варя, закуривая. – 
Вы всегда были умницей. Вы мало жили, еще ничего не испытали 
в жизни, но у вас на плечах хорошая голова... Вы поможете Тане, 
я знаю. 
– Надо подумать... Может быть, придумаю что–нибудь. 
Пошли гулять в сад, потом в поле. Гулял и Сергей Сергеич 
также. Он взял Подгорина под руку и всё уводил его вперед, видимо, собираясь поговорить с ним о чем–то, вероятно, о плохих 
делах. А идти рядом с Сергеем Сергеичем и говорить с ним было 
мучительно. Он то и дело целовался, и всё по три раза, брал под 
руку, обнимал за талию, дышал в лицо, и казалось, что он покрыт 
сладким клеем и сейчас прилипнет к вам; и это выражение в глазах, что ему что–то нужно от Подгорина, что он о чем–то сейчас 
попросит, производило тягостное впечатление, как будто он прицеливался из револьвера. 
Зашло солнце, стало темнеть. По линии железной дороги там и 
сям зажглись огни, зеленые, красные... Варя остановилась и, глядя на эти огни, стала читать: 
Прямо дороженька: насыпи узкие, 
Столбики, рельсы, мосты, 
А по бокам–то всё косточки русские... 
Сколько их!.. 
– Как дальше? Ах, боже мой, забыла всё! 
Мы надрывались под зноем, под холодом, 
С вечно согнутой спиной... 
Она читала великолепным грудным голосом, с чувством, на 
лице у нее загорелся живой румянец, и на глазах показались слезы. Это была прежняя Варя, Варя–курсистка, и, слушая ее, Подгорин думал о прошлом и вспоминал, что и сам он, когда был 
студентом, знал наизусть много хороших стихов и любил читать 
их. 
Не разогнул свою спину горбатую 
Он и теперь еще: тупо молчит... 
Но дальше Варя не помнила... Она замолчала и слабо и вяло 
улыбнулась, и после ее чтения зеленые и красные огни стали казаться печальными... 
– Эх, забыла. 
Зато Подгорин вдруг вспомнил, – как–то случайно уцелело у 
него в памяти со студенчества, – и прочел тихо, вполголоса: 
Вынес достаточно русский народ, 

8 

Вынес и эту дорогу железную, – 
Вынесет всё – и широкую, ясную 
Грудью дорогу проложит себе... 
Жаль только... 
– Жаль только, – перебила его Варя, вспомнив, – жаль только, 
жить в эту пору прекрасную уже не придется ни мне, ни тебе! 
И она засмеялась и хлопнула его рукой по плечу. 
Вернулись домой и сели ужинать. Сергей Сергеич небрежно 
ткнул угол салфетки за ворот – подражая кому–то. 
– Давайте выпьем, – сказал он, наливая водки себе и Подгорину. – Мы, старые студенты, умели и выпить, и красно говорить, и 
дело делать. Пью за ваше здоровье, дружище, а вы выпейте за 
здоровье старого дуралея–идеалиста и пожелайте ему, чтобы он 
так идеалистом и умер. Горбатого могила исправит. 
Татьяна всё время за ужином посматривала нежно на мужа, 
ревнуя и беспокоясь, как бы он не съел или не выпил чего–
нибудь вредного. Ей казалось, что он избалован женщинами, устал, – это ей нравилось в нем, и в то же время она страдала. Варя 
и Надя также были нежны с ним и смотрели на него с беспокойством, точно боялись, что он вдруг возьмет и уйдет от них. Когда 
он хотел налить себе вторую рюмку, Варя сделала сердитое лицо 
и сказала: 
– Вы отравляете себя, Сергей Сергеич. Вы нервный, впечатлительный человек и легко можете стать алкоголиком. Таня, вели 
убрать водку. 
Вообще Сергей Сергеич имел большой успех у женщин. Они 
любили его рост, сложение, крупные черты лица, его праздность 
и его несчастья. Они говорили, что он очень добр и потому расточителен; он идеалист, и потому непрактичен; он честен, чист 
душой, не умеет приспособляться к людям и обстоятельствам, и 
потому ничего не имеет и не находит себе определенных занятий. 
Ему они верили глубоко, обожали его и избаловали его своим поклонением, так что он сам стал верить, что он идеалист, непрактичен, честен, чист душой и что он на целую голову выше и лучше этих женщин. 
– Что же вы не похвалите моих девочек? – говорила Татьяна, 
глядя с любовью на своих двух девочек, здоровых, сытых, похожих на булки, и накладывая им полные тарелки рису. – Вы только вглядитесь в них! Говорят, что все матери хвалят своих детей, 

9 

но, уверяю вас, я беспристрастна, мои девочки необыкновенные. 
Особенно старшая. 
Подгорин улыбался ей и девочкам, но ему было странно, что 
эта здоровая, молодая, неглупая женщина, в сущности такой 
большой, сложный организм, всю свою энергию, все силы жизни 
расходует на такую несложную, мелкую работу, как устройство 
этого гнезда, которое и без того уже устроено. 
«Может быть, это так и нужно, – думал он, – но это неинтересно и неумно». 
– Он ахнуть не успел, как на него медведь насел, – сказал Сергей Сергеич и щелкнул пальцами. 
Поужинали. Татьяна и Варя посадили Подгорина в гостиной 
на диване и стали говорить с ним вполголоса, опять о делах. 
– Мы должны выручить Сергея Сергеича, – сказала Варя, – это 
наша нравственная обязанность. Он имеет свои слабости, он не 
бережлив, не думает о черном дне, но это оттого, что он очень 
добр и щедр. Душа у него совсем детская. Если дать ему миллион, то через месяц же у него ничего не останется, всё раздаст. 
– Правда, правда, – сказала Татьяна, и слезы потекли у нее по 
щекам. – Я настрадалась с ним, но должна сознаться, это чудный 
человек. 
И обе они, Татьяна и Варя, не могли удержаться от маленькой 
жестокости, чтобы не попрекнуть Подгорина: 
– А ваше поколение, Миша, уже не то! 
«А при чем тут поколение? – подумал Подгорин. – Ведь Лосев 
старше меня лет на шесть, не больше...» 
– Нелегко жить на этом свете, – сказала Варя и вздохнула. – 
Человеку постоянно угрожает какая–нибудь потеря. То хотят отнять у тебя имение, то заболел кто–нибудь из близких и боишься, 
как бы он не умер, – и так изо дня в день. Но что делать, друзья 
мои. Надо без ропота подчиняться высшей воле, надо помнить, 
что на этом свете ничто не случайно, всё имеет свои отдаленные 
цели. Вы, Миша, еще мало жили и мало страдали, и вы будете 
смеяться надо мной; смейтесь, но я все–таки скажу: в пору моих 
самых жгучих тревог у меня было несколько случаев ясновидения, и это произвело в моей душе переворот, и теперь я знаю, что 
ничто не случайно и всё, что происходит в нашей жизни, необходимо. 
Как эта Варя, уже седая, затянутая в корсет, в модном платье с 
высокими рукавами, Варя, вертящая папиросу длинными, худы
10