Припадок

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

ПРИПАДОК 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПРИПАДОК 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................4 
II ......................................................................................................6 
III.....................................................................................................9 
IV...................................................................................................11 
V....................................................................................................14 
VI...................................................................................................17 
VII .................................................................................................22 

3 

I 

Студент–медик Майер и ученик московского училища живописи, ваяния и зодчества Рыбников пришли как–то вечером к 
своему приятелю студенту–юристу Васильеву и предложили ему 
сходить с ними в С–в переулок. Васильев сначала долго не соглашался, но потом оделся и пошел с ними. 
Падших женщин он знал только понаслышке и из книг, и в тех 
домах, где они живут, не был ни разу в жизни. Он знал, что есть 
такие безнравственные женщины, которые под давлением роковых обстоятельств – среды, дурного воспитания, нужды и т. п. 
вынуждены бывают продавать за деньги свою честь. Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны; матери и 
сестры оплакивают их, как мертвых, наука третирует их, как зло, 
мужчины говорят им ты. Но, несмотря на всё это, они не теряют 
образа и подобия божия. Все они сознают свой грех и надеются 
на спасение. Средствами, которые ведут к спасению, они могут 
пользоваться в самых широких размерах. Правда, общество не 
прощает людям прошлого, но у бога святая Мария Египетская 
считается не ниже других святых. Когда Васильеву приходилось 
по костюму или по манерам узнавать на улице падшую женщину 
или видеть ее изображение в юмористическом журнале, то всякий раз он вспоминал одну историю, где–то и когда–то им вычитанную: какой–то молодой человек, чистый и самоотверженный, 
полюбил падшую женщину и предложил ей стать его женою, она 
же, считая себя недостойною такого счастия, отравилась. 
Васильев жил в одном из переулков, выходящих на Тверской 
бульвар. Когда он вышел с приятелями из Дому, было около 11 
часов. Недавно шел первый снег, и всё в природе находилось под 
властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах – всё было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали 
иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, 
экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег. 
– «Невольно к этим грустным берегам, – запел медик приятным тенором, – меня влечет неведомая сила...» 

4 

– «Вот мельница... – подтянул ему художник. – Она уж развалилась...» 
– «Вот мельница... Она уж развалилась...», – повторил медик, 
поднимая брови и грустно покачивая головою. 
Он помолчал, потер лоб, припоминая слова, и запел громко и 
так хорошо, что на него оглянулись прохожие: 
– «Здесь некогда меня встречала свободного свободная любовь...» 
Все трое зашли в ресторан и, не снимая пальто, выпили у буфета по две рюмки водки. Перед тем, как выпить по второй, Васильев заметил у себя в водке кусочек пробки, поднес рюмку к 
глазам, долго глядел в нее и близоруко хмурился. Медик не понял его выражения и сказал: 
– Ну, что глядишь? Пожалуйста, без философии! Водка дана, 
чтобы пить ее, осетрина – чтобы есть, женщины – чтобы бывать у 
них, снег – чтобы ходить по нем. Хоть один вечер поживи по–
человечески! 
– Да я ничего... – сказал Васильев, смеясь. – Разве я отказываюсь? 
От водки у него потеплело в груди. Он с умилением глядел на 
своих приятелей, любовался ими и завидовал. Как у этих здоровых, сильных, веселых людей всё уравновешено, как в их умах и 
душах всё законченно и гладко! Они и поют, и страстно любят 
театр, и рисуют, и много говорят, и пьют, и голова у них не болит 
на другой день после этого; они и поэтичны, и распутны, и нежны, и дерзки; они умеют и работать, и возмущаться, и хохотать 
без причины, и говорить глупости; они горячи, честны, самоотверженны и как люди ничем не хуже его, Васильева, который 
сторожит каждый свой шаг и каждое свое слово, мнителен, осторожен и малейший пустяк готов возводить на степень вопроса. И 
ему захотелось хоть один вечер пожить так, как живут приятели, 
развернуться, освободить себя от собственного контроля. Понадобится водку пить? Он будет пить, хотя бы завтра у него лопнула голова от боли. Его ведут к женщинам? Он идет. Он будет хохотать, дурачиться, весело отвечать на затрогивания прохожих... 
Вышел он из ресторана со смехом. Ему нравились его приятели – один в помятой широкополой шляпе с претензией на художественный беспорядок, другой в котиковой шапочке, человек не 
бедный, но с претензией на принадлежность к ученой богеме; 
нравился ему снег, бледные фонарные огни, резкие, черные сле
5 

ды, какие оставляли по первому снегу подошвы прохожих; нравился ему воздух и особенно этот прозрачный, нежный, наивный, 
точно девственный тон, какой в природе можно наблюдать только два раза в году: когда всё покрыто снегом и весною в ясные 
дни или в лунные вечера, когда на реке ломает лед. 
– «Невольно к этим грустным берегам, – запел он вполголоса, 
– меня влечет неведомая сила...» 
И всю дорогу почему–то у него и у его приятелей не сходил с 
языка этот мотив, и все трое напевали его машинально, не в такт 
друг другу. 
Воображение Васильева рисовало, как минут через десять он и 
его приятели постучатся в дверь, как они по темным коридорчикам и по темным комнатам будут красться к женщинам, как он, 
воспользовавшись потемками, чиркнет спичкой и вдруг осветит и 
увидит страдальческое лицо и виноватую улыбку. Неведомая 
блондинка или брюнетка наверное будет с распущенными волосами и в белой ночной кофточке; она испугается света, страшно 
сконфузится и скажет: «Ради бога, что вы делаете! Потушите!» 
Всё это страшно, но любопытно и ново. 

II 

Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро 
вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. 
Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и с настежь 
открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок – 
звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную 
путаницу, похожую на то, как будто где–то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и 
сказал: 
– Как много домов! 
– Это что! – сказал медик. – В Лондоне в десять раз больше. 
Там около ста тысяч таких женщин. 
Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, 
как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, 
как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в 
воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой... 
И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в 
ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что–то 

6 

очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, 
во время оно на рабовладельческих рынках было так же весело и 
шумно и лица и походка людей выражали такое же равнодушие. 
– Начнем с самого начала, – сказал художник. Приятели вошли в узкий коридорчик, освещенный лампою с рефлектором. 
Когда они отворили дверь, то в передней с желтого дивана лениво поднялся человек в черном сюртуке, с небритым лакейским 
лицом и с заспанными глазами. Тут пахло, как в прачечной, и 
кроме того еще уксусом. Из передней вела дверь в ярко освещенную комнату. Медик и художник остановились в этой двери и, 
вытянув шеи, оба разом заглянули в комнату. 
– Бона–сэра, сеньеры, риголетто–гугеноты–травиата! – начал 
художник, театрально раскланиваясь. 
– Гаванна–таракано–пистолето! – сказал медик, прижимая к 
груди свою шапочку и низко кланяясь. 
Васильев стоял позади них. Ему тоже хотелось театрально 
раскланяться и сказать что–нибудь глупое, но он только улыбался, чувствовал неловкость, похожую на стыд, и с нетерпением 
ждал, что будет дальше. В дверях показалась маленькая блондинка лет 17–18, стриженая, в коротком голубом платье и с белым 
аксельбантом на груди. 
– Что ж вы в дверях стоите? – сказала она. – Снимите ваши 
пальты и входите в залу. 
Медик и художник, продолжая говорить по–итальянски, вошли в залу. Васильев нерешительно пошел за ними. 
– Господа, снимайте ваши пальты! – сказал строго лакей. – 
Так нельзя. 
Кроме блондинки, в зале была еще одна женщина, очень полная и высокая, с нерусским лицом и с обнаженными руками. Она 
сидела около рояля и раскладывала у себя на коленях пасьянс. На 
гостей она не обратила никакого внимания. 
– Где же остальные барышни? – спросил медик. 
– Они чай пьют, – сказала блондинка. – Степан, – крикнула 
она, – пойди скажи барышням, что студенты пришли! 
Немного погодя в залу вошла третья барышня. Эта была в ярко–красном платье с синими полосами. Лицо ее было густо и неумело накрашено, лоб прятался за волосами, глаза глядели не мигая и испуганно. Войдя, она тотчас же запела сильным, грубым 
контральто какую–то песню. За нею показалась четвертая барышня, за нею пятая... 

7 

Во всем этом Васильев не видел ничего ни нового, ни любопытного. Ему казалось, что эту залу, рояль, зеркало в дешевой 
золотой раме, аксельбант, платье с синими полосами и тупые, 
равнодушные лица он видел уже где–то и не один раз. Потемок 
же, тишины, тайны, виноватой улыбки, всего того, что ожидал он 
здесь встретить и что пугало его, он не видел даже тени. 
Всё было обыкновенно, прозаично и неинтересно. Одно только слегка раздражало его любопытство – это страшная, словно 
нарочно придуманная безвкусица, какая видна была в карнизах, в 
нелепых картинах, в платьях, в аксельбанте. В этой безвкусице 
было что–то характерное, особенное. 
«Как всё бедно и глупо! – думал Васильев. – Что во всей этой 
чепухе, которую я теперь вижу, может искусить нормального человека, побудить его совершить страшный грех – купить за рубль 
живого человека? Я понимаю любой грех ради блеска, красоты, 
грации, страсти, вкуса, но тут–то что? Ради чего тут грешат? 
Впрочем... не надо думать!» 
– Борода, угостите портером! – обратилась к нему блондинка. 
Васильев вдруг сконфузился. 
– С удовольствием... – сказал он, вежливо кланяясь. – Только 
извините, сударыня, я... я с вами пить не буду. Я не пью. 
Минут через пять приятели шли уже в другой дом. 
– Ну, зачем ты потребовал портеру? – сердился медик. – Миллионщик какой! Бросил шесть рублей, так, здорово–живешь, на 
ветер! 
– Если она хочет, то отчего же не сделать ей этого удовольствия? – оправдывался Васильев. 
– Ты доставил удовольствие не ей, а хозяйке. Требовать от 
гостей угощения приказывают им хозяйки, которым это выгодно. 
– «Вот мельница... – запел художник. – Она уж развалилась...» 
Придя в другой дом, приятели постояли только в передней, но 
в залу не входили. Так же, как и в первом доме, в передней с дивана поднялась фигура в сюртуке и с заспанным лакейским лицом. Глядя на этого лакея, на его лицо и поношенный сюртук, 
Васильев подумал: «Сколько должен пережить обыкновенный, 
простой русский человек, прежде чем судьба забрасывает его сюда в лакеи? Где он был раньше и что делал? Что ждет его? Женат 
ли он? Где его мать и знает ли она, что он служит тут в лакеях?» И уж Васильев невольно в каждом доме обращал свое внимание прежде всего на лакея. В одном из домов, кажется, в чет
8 

вертом по счету, был лакей маленький, тщедушный, сухой, с цепочкой на жилетке. Он читал «Листок» и не обратил никакого 
внимания на вошедших. Поглядев на его лицо, Васильев почему–
то подумал, что человек с таким лицом может и украсть, и убить, 
и дать ложную клятву. А лицо в самом деле было интересное: 
большой лоб, серые глаза, приплюснутый носик, мелкие, стиснутые губы, а выражение тупое и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки, когда она догоняет зайца. Васильев подумал, 
что хорошо бы потрогать этого лакея за волосы: жесткие они или 
мягкие? Должно быть, жесткие, как у собаки. 

III 

Художник оттого, что выпил два стакана портеру, как–то 
вдруг опьянел и неестественно оживился. 
– Пойдемте в другой! – командовал он, размахивая руками. – 
Я вас поведу в самый лучший! 
Приведя приятелей в тот дом, который, по его мнению, был 
самым лучшим, он изъявил настойчивое желание танцевать кадриль. Медик стал ворчать на то, что 
музыкантам придется платить рубль, но согласился быть vis–
а–vis. Начали танцевать. 
В самом лучшем было так же нехорошо, как и в самом худшем. Тут были точно такие же зеркала и картины, такие же прически и платья. Осматривая обстановку и костюмы, Васильев уже 
понимал, что это не безвкусица, а нечто такое, что можно назвать 
вкусом и даже стилем С–ва переулка и чего нельзя найти нигде в 
другом месте, нечто цельное в своем безобразии, не случайное, 
выработанное временем. После того, как он побывал в восьми 
домах, его уж не удивляли ни цвета платьев, ни длинные шлейфы, ни яркие банты, ни матросские костюмы, ни густая фиолетовая окраска щек; он понимал, что всё это здесь так и нужно, что 
если бы хоть одна из женщин оделась по–человечески или если 
бы на стене повесили порядочную гравюру, то от этого пострадал 
бы общий тон всего переулка. 
«Как неумело они продают себя! – думал он. – Неужели они 
не могут понять, что порок только тогда обаятелен, когда он красив и прячется, когда он носит оболочку добродетели? Скромные 
черные платья, бледные лица, печальные улыбки и потемки 

9 

сильнее действуют, чем эта аляповатая мишура. Глупые! Если 
они сами не понимают этого, то гости бы их поучили, что ли...» 
Барышня в польском костюме с белой меховой опушкой подошла к нему и села рядом с ним. 
– Симпатичный брюнет, что ж вы не танцуете? – спросила она. 
– Отчего вы такой скучный? 
– Потому что скучно. 
– А вы угостите лафитом. Тогда не будет скучно. 
Васильев ничего не ответил. Он помолчал и спросил: 
– Вы в котором часу ложитесь спать? 
– В шестом. 
– А встаете когда? 
– Когда в два, а когда и в три. 
– А вставши, что делаете? 
– Кофий пьем, в седьмом часу обедаем. 
– А что вы обедаете? 
– Обыкновенно... Суп или щи, биштекс, дессерт. Наша мадам 
хорошо содержит девушек. Да для чего вы всё это спрашиваете? 
– Так, чтоб поговорить... 
Васильеву хотелось поговорить с барышней о многом. Он 
чувствовал сильное желание узнать, откуда она родом, живы ли 
ее родители и знают ли они, что она здесь, как она попала в этот 
дом, весела ли и довольна или же печальна и угнетена мрачными 
мыслями, надеется ли выйти когда–нибудь из своего настоящего 
положения... Но никак он не мог придумать, с чего начать и какую форму придать вопросу, чтоб не показаться нескромным. Он 
долго думал и спросил: 
– Вам сколько лет? 
– Восемьдесят, – сострила барышня, глядя со смехом на фокусы, какие выделывал руками и ногами плясавший художник. 
Вдруг она чему–то захохотала и сказала громко, так, что все 
слышали, длинную циническую фразу. Васильев оторопел и, не 
зная, какое выражение придать своему лицу, напряженно улыбнулся. Улыбнулся только один он, все же остальные – его приятели, музыканты и женщины даже и не взглянули на его соседку, точно не слышали. 
– Угостите лафитом! – опять сказала соседка. Васильев почувствовал отвращение к ее белой опушке и к голосу и отошел от 
нее. Ему уж казалось душно и жарко, и сердце начинало биться 
медленно, но сильно, как молот: раз!–два!–три! 

10