Страх

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

СТРАХ 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СТРАХ 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

СТРАХ 

Дмитрий Петрович Силин кончил курс в университете и служил в Петербурге, но в 30 лет бросил службу и занялся сельским 
хозяйством. Хозяйство шло у него недурно, но все–таки мне казалось, что он не на своем месте и что хорошо бы он сделал, если 
бы опять уехал в Петербург. Когда он, загорелый, серый от пыли, 
замученный работой, встречал меня около ворот или у подъезда и 
потом за ужином боролся с дремотой, и жена уводила его спать, 
как ребенка, или когда он, осилив дремоту, начинал своим мягким, душевным, точно умоляющим голосом излагать свои хорошие мысли, то я видел в нем не хозяина и не агронома, а только 
замученного человека, и мне ясно было, что никакого хозяйства 
ему не нужно, а нужно, чтоб день прошел – и слава богу. 
Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его усадьбе дня 
по два, по три. Я любил и его дом, и парк, и большой фруктовый 
сад, и речку, и его философию, немножко вялую и витиеватую, 
но ясную. Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное, так как до сих пор еще не могу разобраться в 
своих тогдашних чувствах. Это был умный, добрый, нескучный и 
искренний человек, но помню очень хорошо, что когда он поверял мне свои сокровенные тайны и называл наши отношения 
дружбою, то это неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было что–то неудобное, тягостное, 
и я охотно предпочел бы ей обыкновенные приятельские отношения. 
Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его жена, Мария 
Сергеевна. Я влюблен в нее не был, но мне нравились ее лицо, 
глаза, голос, походка, я скучал по ней, когда долго не видал ее, и 
мое воображение в то время никого не рисовало так охотно, как 
эту молодую, красивую и изящную женщину. Относительно ее я 
не имел никаких определенных намерений и ни о чем не мечтал, 
но почему–то всякий раз, когда мы оставались вдвоем, я вспоминал, что ее муж считал меня своим другом, и мне становилось неловко. Когда она играла на рояле мои любимые пьесы или рассказывала мне что–нибудь интересное, я с удовольствием слушал, и в то же время почему–то в мою голову лезли мысли о том, 
что она любит своего мужа, что он мой друг и что она сама считает меня его другом, настроение мое портилось, и я становился 

3 

вял, неловок и скучен. Она замечала эту перемену и обыкновенно 
говорила: 
– Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним в поле. 
И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила: 
– Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь. 
Так продолжалось года полтора. 
Как–то раз в одно из июльских воскресений я и Дмитрий Петрович, от нечего делать, поехали в большое село Клушино, чтобы 
купить там к ужину закусок. Пока мы ходили по лавкам, зашло 
солнце и наступил вечер, тот вечер, которого я, вероятно, не забуду никогда в жизни. Купивши сыру, похожего на мыло, и окаменелой колбасы, от которой пахло дегтем, мы отправились в 
трактир спросить, нет ли пива. Наш кучер уехал в кузницу подковывать лошадей, и мы сказали ему, что будем ждать его около 
церкви. Мы ходили, говорили, смеялись над своими покупками, а 
за нами молча и стаинственным видом, точно сыщик, следовал 
человек, имевший у нас в уезде довольно странное прозвище: 
Сорок Мучеников. Этот Сорок Мучеников был не кто иной, как 
Гаврила Северов, или попросту Гаврюшка, служивший у меня 
недолго лакеем и уволенный мною за пьянство. Он служил и у 
Дмитрия Петровича, и им тоже был уволен всё за тот же грех. 
Это был лютый пьяница, да и вообще вся его судьба была пьяною 
и такою же беспутною, как он сам. Отец у него был священник, а 
мать дворянка, значит, по рождению принадлежал он к сословию 
привилегированному, но как я ни всматривался в его испитое, 
почтительное, всегда потное лицо, в его рыжую, уже седеющую 
бороду, в жалкенький рваный пиджак и красную рубаху навыпуск, я никак не мог найти даже следа того, что у нас в общежитии зовется привилегиями. Он называл себя образованным и рассказывал, что учился в духовном училище, где курса не кончил, 
так как его уволили за курение табаку; затем пел в архиерейском 
хоре и года два жил в монастыре, откуда его тоже уволили, но уж 
не за курение, а за «слабость». Он исходил пешком две губернии, 
подавал зачем–то прошения в консистории и в разные присутственные места, четыре раза был под судом. Наконец, застрявши у 
нас в уезде, он служил в лакеях, лесниках, псарях, церковных 
сторожах, женился на гулящей вдове–кухарке и окончательно погряз в холуйскую жизнь и так сжился с ее грязью и дрязгами, что 
уже сам говорил о своем привилегированном происхождении с 
некоторым недоверием, как о каком–то мифе. В описываемое 

4 

время он шатался без места, выдавая себя за коновала и охотника, 
а жена его пропадала где–то без вести. 
Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти в ожидании 
кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и поднес руку ко рту, 
чтобы почтительно кашлянуть в нее, когда понадобится. Было 
уже темно; сильно пахло вечерней сыростью и собиралась восходить луна. На чистом, звездном небе было только два облака и 
как раз над нами: одно большое, другое поменьше; они одинокие, 
точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой в ту сторону, где 
догорала вечерняя заря. 
– Славный сегодня день, – сказал Дмитрий Петрович. 
– До чрезвычайности... – согласился Сорок Мучеников и почтительно кашлянул в руку. – Как это вы, Дмитрий Петрович, изволили надумать сюда приехать? – спросил он вкрадчивым голосом, видимо, желая завязать разговор. 
Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок Мучеников глубоко вздохнул и проговорил тихо, не глядя на нас: 
– Страдаю единственно через причину, за которую должен 
дать ответ всемогущему богу. Оно, конечно, человек я потерянный и неспособный, но верьте совести: без куска хлеба и хуже 
собаки... Простите, Дмитрий Петрович! 
Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о чем–то думал. Церковь стояла на краю улицы, на высоком берегу, и нам 
сквозь решетку ограды были видны река, заливные луга по ту 
сторону и яркий, багровый огонь от костра, около которого двигались черные люди и лошади. А дальше за костром еще огоньки: 
это деревушка... Там пели песню. 
На реке и кое–где на лугу поднимался туман. Высокие, узкие 
клочья тумана, густые и белые, как молоко, бродили над рекой, 
заслоняя отражения звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту 
меняли свой вид и казалось, что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали к небу свои руки с широкими поповскими рукавами, как будто молились... Вероятно, они навели Дмитрия Петровича на мысль о привидениях и покойниках, потому 
что он обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь: 
– Скажите мне, дорогой мой, почему это, когда мы хотим рассказать что–нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то 
черпаем материал не из жизни, а непременно из мира привидений 
и загробных теней? 
– Страшно то, что непонятно. 

5 

– А разве жизнь вам понятна? Скажите: разве жизнь вы понимаете больше, чем загробный мир? 
Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так что я 
чувствовал на своей щеке его дыхание. В вечерних сумерках его 
бледное, худощавое лицо казалось еще бледнее, а темная борода 
– чернее сажи. Глаза у него были грустные, искренние и немножко испуганные, как будто он собирался рассказать мне что–
нибудь страшное. Он смотрел мне в глаза и продолжал своим, по 
обыкновению, умоляющим голосом: 
– Наша жизнь и загробный мир одинаково непонятны и 
страшны. Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и 
этих огней, и неба, так как всё это, если вдуматься хорошенько, 
непостижимо и фантастично не менее, чем выходцы с того света. 
Принц Гамлет не убивал себя потому, что боялся тех видений, 
которые, быть может, посетили бы его смертный сон; этот его 
знаменитый монолог мне нравится, но, откровенно говоря, он никогда не трогал меня за душу. Признаюсь вам, как другу, я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя 
фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, 
и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее действительности. 
Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь. Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть может, я больной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку 
кажется, что он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял 
это «кажется» и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь – боязнь пространства, так вот и я болен боязнью жизни. 
Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее 
жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя. 
– Что же собственно вам страшно? – спросил я. 
– Мне всё страшно. Я человек от природы не глубокий и мало 
интересуюсь такими вопросами, как загробный мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в высь поднебесную. Мне 
страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас 
не может спрятаться. Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня; я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что 
вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, 
чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне 

6 

страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой 
лжи. Сегодня яделаю что–нибудь, а завтра уж не понимаю, зачем 
я это сделал. Поступил я в Петербурге на службу и испугался, 
приехал сюда, чтобы заняться сельским хозяйством, и тоже испугался... Я вижу, что мы мало знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, 
расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для 
чего и кому всё это нужно. Я, голубчик, не понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на мужиков, я не знаю, для каких 
таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если 
жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если 
же цель и смысл жизни – в нужде и непроходимом, безнадежном 
невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна 
эта инквизиция. Никого и ничего я не понимаю. Извольте–ка вы 
понять вот этого субъекта! – сказал Дмитрий Петрович, указывая 
на Сорок Мучеников. – Вдумайтесь! 
Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок Мучеников 
почтительно кашлянул в кулак и сказал: 
– У хороших господ я завсегда был верной слугой, но главная 
причина – спиртные напитки. Ежели бы мне теперь уважили, несчастному человеку, и дали место, то я бы образ поцеловал. Слово мое твердо! 
Церковный сторож прошел мимо, с недоумением посмотрел 
на нас и стал дергать за веревку. Колокол медленно и протяжно, 
резко нарушая тишину вечера, пробил десять. 
– Однако, уже десять часов! – сказал Дмитрий Петрович. – 
Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик мой, – вздохнул он, – если 
бы вы знали, как я боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в 
которых, кажется, не должно быть ничего страшного. Чтоб не 
думать, я развлекаю себя работой и стараюсь утомиться, чтоб 
крепко спать ночью. Дети, жена – у других это обыкновенно, но у 
меня как это тяжело, голубчик! 
Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся. 
– Если б я мог рассказать вам, какого я дурака разыграл в жизни! – сказал он. – Мне все говорят: у вас милая жена, прелестные 
дети и сами вы прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив, и завидуют мне. Ну, коли на то пошло, то скажу вам по секрету: моя счастливая семейная жизнь – одно только печальное 
недоразумение, и я боюсь ее. 

7 

Его бледное лицо стало некрасивым от напряженной улыбки. 
Он обнял меня за талию и продолжал вполголоса: 
– Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко уважаю вас. 
Дружбу посылает нам небо для того, чтобы мы могли высказываться и спасаться от тайн, которые угнетают нас. Позвольте же 
мне воспользоваться вашим дружеским расположением ко мне и 
высказать вам всю правду. Моя семейная жизнь, которая кажется 
вам такою восхитительной, – мое главное несчастье и мой главный страх. Я женился странно и глупо. Надо вам сказать, что до 
свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал за нею два года. Я 
делал ей предложение пять раз, и она отказывала мне, потому что 
была ко мне совершенно равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши от любви, ползал перед ней на коленях и просил руки, как 
милостыни, она согласилась... Так она сказала мне: «Я вас не 
люблю, но буду вам верна»... Такое условие я принял с восторгом. Я тогда понимал, что это значит, но теперь, клянусь богом, 
не понимаю. «Я вас не люблю, но буду вам верна», – что это значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь так же сильно, как 
в первый день свадьбы, а она, мне кажется, по–прежнему равнодушна и, должно быть, бывает рада, когда я уезжаю из дому. Я не 
знаю наверное, любит она меня или нет, не знаю, не знаю, но 
ведь мы живем под одной крышей, говорим друг другу ты, спим 
вместе, имеем детей, собственность у нас общая... Что же это 
значит? К чему это? И понимаете ли вы что–нибудь, голубчик? 
Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях я ничего не 
понимаю, я ненавижу то ее, то себя, то обоих вместе, всё у меня в 
голове перепуталось, я мучаю себя и тупею, а как назло она с каждым днем всё хорошеет, она становится удивительной... По–
моему, волосы у нее замечательные, а улыбается она, как ни одна 
женщина. Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная 
любовь к женщине, от которой имеешь уже двух детей! Разве это 
понятно и не страшно? Разве это не страшнее привидений? 
Он находился в таком настроении, что говорил бы еще очень 
долго, но, к счастью, послышался голос кучера. Пришли наши 
лошади. Мы сели в коляску, и Сорок Мучеников, сняв шапку, 
подсадил нас обоих и с таким выражением, как будто давно уже 
ждал случая, чтобы прикоснуться к нашим драгоценным телам. 
– Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, – проговорил 
он, сильно моргая глазами и склонив голову набок. – Явите божескую милость! Пропадаю с голоду! 

8 

– Ну, ладно, – сказал Силин. – Приходи, поживешь три дня, а 
там увидим. 
– Слушаю–с! – обрадовался Сорок Мучеников. – Я сегодня же 
приду–с. 
До дому было шесть верст. Дмитрий Петрович, довольный 
тем, что наконец высказался перед другом, всю дорогу держал 
меня за талию, и уж не с горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что если бы у него в семье было благополучно, то он 
вернулся бы в Петербург и занялся там наукой. То веяние, говорил он, которое погнало в деревню столько даровитых молодых 
людей, было печальное веяние. Ржи и пшеницы у нас в России 
много, но совсем нет культурных людей. Надо, чтобы даровитая, 
здоровая молодежь занималась науками, искусствами и политикой; поступать иначе – значит быть нерасчетливым. Он философствовал с удовольствием и выражал сожаление, что завтра рано 
утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать на лесные 
торги. 
А мне было неловко и грустно, и казалось мне, что я обманываю человека. И в то же время мне было приятно. Я смотрел на 
громадную, багровую луну, которая восходила, и воображал себе 
высокую, стройную блондинку, бледнолицую, всегда нарядную, 
пахнущую какими–то особенными духами, похожими на мускус, 
и мне почему–то весело было думать, что она не любит своего 
мужа. 
Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна, смеясь, 
угощала нас нашими покупками, а я находил, что у нее в самом 
деле замечательные волосы и что улыбается она, как ни одна 
женщина. Я следил за ней, и мне хотелось в каждом ее движении 
и взгляде видеть то, что она не любит своего мужа, и мне казалось, что я это вижу. 
Дмитрий Петрович скоро стал бороться с дремотой. После 
ужина он посидел с нами минут десять и сказал: 
– Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно вставать в три 
часа. Позвольте оставить вас. 
Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью пожал 
мне руку и взял с меня слово, что я непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра не проспать, он пошел ночевать во 
флигель. 
Мария Сергеевна ложилась спать поздно, по–петербургски, и 
теперь почему–то я был рад этому. 

9 

– Итак? – начал я, когда мы остались одни. – Итак, вы будете 
добры, сыграете что–нибудь. 
Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать разговор. 
Она села за рояль и сыграла, не помню что. Я сидел возле, смотрел на ее белые, пухлые руки и старался прочесть что–нибудь на 
ее холодном, равнодушном лице. Но вот она чему–то улыбнулась 
и поглядела на меня. 
– Вам скучно без вашего друга, – сказала она. 
Я засмеялся. 
– Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в месяц, а 
я бываю тут чаще, чем каждую неделю. 
Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из угла в угол. 
Она тоже встала и отошла к камину. 
– Вы что хотите этим сказать? – спросила она, поднимая на 
меня свои большие, ясные глаза. 
Я ничего не ответил. 
– Вы сказали неправду, – продолжала она, подумав. – Вы бываете здесь только ради Дмитрия Петровича. Что ж, я очень рада. 
В наш век редко кому приходится видеть такую дружбу. 
«Эге!» – подумал я и, не зная, что сказать, спросил: – Хотите 
пройтись по саду? 
– Нет. 
Я вышел на террасу. По голове у меня бегали мурашки и мне 
было холодно от волнения. Я уже был уверен, что разговор наш 
будет самый ничтожный и что ничего особенного мы не сумеем 
сказать друг другу, но что непременно в эту ночь должно случиться то, о чем я не смел даже мечтать. Непременно в эту ночь, 
или никогда. 
– Какая хорошая погода! – сказал я громко. 
– Для меня это решительно всё равно, – послышался ответ. 
Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по–прежнему стояла 
около камина, заложив назад руки, о чем–то думая, и смотрела в 
сторону. 
– Почему же это для вас решительно всё равно? – спросил я. 
– Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только без вашего друга, а мне всегда скучно. Впрочем... это для вас не интересно. 
Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая, что она 
скажет. 

10