Ракушанский меламед

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

Ракушанский 
меламед 

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

РАКУШАНСКИЙ 
МЕЛАМЕД 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Ракушанский меламед. — М.: ИНФРА-М, 2015. —  
36 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104604-3 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104604-3 

Подписано в печать 01.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

СОДЕРЖАНИЕ 

Ракушанский меламед ...............................................................4 

Глава первая ..............................................................................4 
Глава вторая ..............................................................................9 
Глава третья.............................................................................14 
Глава четвертая.......................................................................17 
Глава пятая ..............................................................................22 
Глава шестая............................................................................26 
Глава седьмая..........................................................................31 

 3

РАКУШАНСКИЙ МЕЛАМЕД 

 
 
 

Глава первая 

 
 
Дело было для нас неудачливо: мы отступили, но, к счастию, 
неприятель нас более не тревожил и давал нам время отдохнуть и 
оправиться. Мы расположились бивуаком в безопасном ущелье, 
разделясь самыми маленькими сторожевыми отрядами. Нашим 
отрядом командовал маиор Никанор Иванович Плескунов, очень 
добрый, спокойный и мужественный офицер и изрядный оригинал, из вымирающей породы лермонтовских Максим Максимовичей. Он считал за собой одно немаловажное, по его мнению, 
преимущество, что с тех пор как произведен в офицеры, все время служил «в серых войсках». Так он называл таможенную стражу, по которой числился, состоя начальником небольшой команды на одном из весьма известных контрабандных пунктов на австрийской границе. Война с турками его рассердила, и он бросил 
свой «серый пост», и перевелся в действующую армию. 
Маиор Плескунов был не стар и не молод, не высок ростом, 
коренаст и немножко мужиковат в манерах и в движениях, но 
был, как я сказал, прямая душа, добрая, и во всех своих суждениях и взглядах на вещи оригинал. Он был беззаветно храбр, хотя 
по наружности казался изрядным рохлей: не горячился, не вскидывался, не подымался на дыбы, но не робел и не падал духом, а 
всегда и везде рассуждал и действовал с настоящим твердым мужеством и с «прохладкой». Похвальбы он терпеть не мог и считал 
ее недостойною военного человека и вредною. 
– Это, – говорил он, – дело купеческое; наври, чтобы было 
можно из чего уступить, а потом и спускай. А наше дело солдатское, тут что Бог даст. 
Понятно, что, держась такого правила, он не имел в своем 
обычае ни малейшей тени самохвальства и задора. Речей он ни
 
4 

каких не говорил, ни обширных, ни кратких, кроме общего внушения: 
– Делай свое дело, не стой на месте, когда шлют вперед, и не 
хвались вперед, чья будет горка, а работай. 
Горка – это была его поговорка, то есть, чья возьмет, чей верх 
будет. 
Солдаты Плескунова любили и называли его «настоящим командиром». 
– Форсу, – говорили, – не задает, а воюет как надо и судит умно: делай, говорит, как надо, а горку кому Бог даст, на то Его воля, а не твое распоряжение. 
Хорош Плескунов был и с офицерами, и с нами, юнкерами, 
которых у него в батальоне было немало. Между нашими офицерами водились люди довольно различного калибра: были у нас и 
настоящие армейцы, были и «привилегиранты», прибывшие к 
Балканам из дальней северной столицы. Никанор Иванович не 
делал между ними никакого различия и держал себя со всеми с 
нами на самой короткой, товарищеской ноге, хотя, впрочем, очевидно, в деле оказывал больше доверия настоящим армейцам и 
политиковал, говоря, что «у привилегирантов мундиры дорого 
стоят, их надо пожалеть». Но, поступая таким образом, он всетаки не любил, чтобы армейцы задирали привилегирантов или 
как-нибудь над ними подсмеивались. 
О храбрости Плескунова и о его преданности делу, за которое 
он пришел сражаться, покинув свою таможенную стражу, не 
могло быть и речи; первая достаточно доказывалась многочисленными рубцами, которыми все лицо Никанора Ивановича было 
изборождено от контрабандистов, с которыми он вел тридцатилетнюю войну, без единого дня перемирия. А что он считал войну за славян близкою своему сердцу, в этом убеждало то, что он 
оставил для нее свою старуху, о которой ничего не говорил, кроме как то, что «она набожна», но которую, очевидно, любил 
очень сильно. 
Ни главного, ни ближайшего своего начальства Плескунов никогда не критиковал и терпеть не мог слышать что-нибудь подобное от других. 
– Что тебе до него за дело? – говорил он, стараясь всегда остановить критика. – Хорошо нам с тобой рас суждать, как у нас ума 
мало, а они, может быть, больше знают и путаются. Ты, что ли, в 
ответ за него пойдешь? Свой нос, смотри, в чистоте содержи. 

 5

Плескунов имел нерасположение к «политиканам», в числе 
которых считал всех интересующихся газетными толками и делающих по этим толкам какие бы то ни было предположения о 
высших соображениях и общей судьбе событий. Газеты же просто ненавидел, – и все равно без различия, какого бы они ни были 
направления, о чем, впрочем, он едва ли и имел надлежащее понятие. Он был о газетах того мнения, какое одно из грибоедовских лиц высказывало о календарях: «Все врут календари». 
– Врут-с, – говорил Никанор Иванович. 
Впрочем, Никанор Иванович и вообще с печатью не дружил, 
окромя как с церковною, в которой был весьма начитан, так как, 
по его рассказам, они с женой эти книги всегда друг другу в зимние вечера «гласно» читали. Если же у кого-нибудь в отряде появлялся листок газеты, которую тот намеревался прочесть прочим, то Плескунов сейчас звал казака и нарочно громко чемнибудь распоряжался. Иной раз, не зная что сказать, он посылал 
«пошарить», нельзя ли где-нибудь достать для него бутылку чуфурляр-лафиту. 
Что это за вино имело быть, этот «чуфурляр-лафит» – мы не 
могли себе представить, и думали, что Плескунов его просто нам 
на смех выдумал. Но Никанор Иванович уверял, что в Балканах 
непременно есть такое вино, что его отец, когда делал прошедшую турецкую кампанию, так пил чуфурляр-лафит и помнил о 
нем до самой смерти; а потому как Никанору Ивановичу станет 
что-нибудь досадительно, он сейчас и вспомнит. 
– Ведь не может же быть, чтобы наши тогда его весь выпили; а 
если выпили, так с тех пор нового надо было намять. Ступай, 
братец казак, пошарь хорошенько, – непременно должен найти. 
Казак отправлялся «шарить», но обыкновенно всегда шарил 
безуспешно: вина или совсем не было, или же казак, шаря, находил вино, но только это было не чуфурляр-лафит. 
Плескунов и этим довольствовался: он пил, что ему добывал 
казак, и говорил, что чуфурляр-лафиту надо будет в другом месте 
пошарить. Впрочем, вся эта возня с чуфурляр-лафитом поднималась только тогда, когда маиору угрожало слушание газет. 
Все мы знали эту слабость нашего доброго маиора и порой его 
щадили, а порой ему досаждали: нарочно заводили с ним спор, 
доказывали, что в наше время невозможно так вести дела, чтобы 
не читать газет, не думать и не соображать по ходу дел: чья будет 
горка? И в тот раз, с которого начинается мой рассказ, мы были 

 
6 

на этот счет очень упрямы: горе каждого из нас брало, и досады 
много накопилось, и ничего-то путем нигде узнать не можем, а 
тут еще этот чудак с своими рацеями. 
– Что тебе знать хочется? Себя знай хорошенько! Ума, что ли, 
очень много набралось, тяготить начало! Ступай за пригорок, высунь лоб. Турок сейчас лишнее выпустит. 
Мы его и принялись допекать и, может быть, первый раз за 
всю кампанию так пропекли, что он уж не одного, а двух казаков 
послал шарить, как мы в ту пору думали, нигде не существующего чуфурляр-лафита, а сам даже отошел от нас в сторону. Но добрая душа его не умела долго сердиться, да верно и он не всем был 
доволен после несчастливого дела, выбравшись из которого мы 
не досчитывали и половины своих товарищей. 
Нельзя было не чувствовать, что нам жутко и горько, и Плескунов, понимая это, сдал тону: он вернулся к нашему кружку, 
где жарился болгарский баран, и терпеливо слушал наши сетования. 
Тут ему кто-то из нас и молвил: 
– Что же, Никанор Иваныч, и теперь еще не станете ли ругаться, что смеем считать себя несчастливыми? 
Он вздохнул и отвечает: 
– Нет; что же ругаться: мы с женой у Исаии пророка читали, 
что «усталый и голодный на самого Бога ропщет», стало уж этому так надо быть. Поругайтесь, поругайтесь, может быть, вам от 
этого полегчает; а как отлежитесь да поедите, так, может, и сдобритесь. 
Но мы и на это не сдавались. 
– Поесть, – говорим, – мы поедим, а при своем останемся, что 
нехорошо идет. 
– Нехорошо-то, – отвечает, – нехорошо, и говорить нечего, а 
все еще повременим: чья будет горка? 
– Да нечего, – говорим, – и временить, когда уже видно: на 
чьей стороне горка, если все так будет. 
– Ну, я еще этого не вижу, да и удивляюсь, в чем вы это видите? 
Тут наши политиканы и пошли: 
– Как в чем? – говорят: – а во что вы ставите все эти подыски 
всей Европы при коварном нейтралитете Беконсфильда, виляньях 
Андраши и… 

 7

Словом, и пошли, и пошли. Все ему высчитали, чего от кого 
ждать, кому не верить и чего бояться. И свели опять к тому, что 
нынче-де уже не те времена, когда можно было во всем полагаться на силу да на отвагу, а нужен ум и расчет, да капитал. Что капитал – душа движения, и что где будет больше дальнозоркой сообразительности, тонкого расчета и капитала, на той стороне будет и горка. А у нас, мол, и ни того-то, и ни этого-то, да и жиды 
одолели: и в Лондоне жид, и в Вене жиды, страсть что жидов, и у 
нас они в гору пошли – даже и кормит нас подрядчик, женатый 
на Беконсфильдовой племяннице, да и самые славяне-то, за которых воюем, в руках венских жидов. Что же этого безотраднее: 
жид страшный человек, – он все разочтет, всех заберет в свои лапы и всех опутает. 
Никанор Иваныч и рассердился. 
– Ну вот, – говорит, – еще что вздумаете: уж и жид у вас стал 
страшный человек. 
– А, разумеется, страшный, потому что он коварный, а коварство – большая сила: она, как зубная боль, сильного в бессилие 
приведет. 
А Никанор Иванович отвечает: 
– А мы зубную боль заговорим. 
– Да, да; вот это разве! Ну, так пошлите-ка казака «пошарить», 
где такого мастера найдете? 
– А что же, казак, разумеется, найдет. 
– Да; найдет он их, вот все равно как вашего чуфурляр-лафиту. 
– А что же: надо веру иметь и ждать, и лафиту достанет. 
И что же вы думаете. В эту самую минуту, как нарочно, к 
Плескунову бежит казак и подает бутылку, а на бутылке надпись: 
«чуфурляр-лафит». Даже сам Никанор Иванович смутился и 
спросил: 
– Где ты это спер, благодетель? 
А казак отвечает: 
– Никак нет, ваше высокоблагородие: у маркитанта взял. 
– Что же он прежде-то его не давал? 
– Давно, – говорит, – с собой вожу, только подавать не смел, 
больно пакостное. 
Маиор отбил горлышко, сплеснул немного в сторону, попробовал и говорит: 
– Хорошо, братец, маркитант тебе правду сказал: винишко поганое, и я теперь вспомнил, что мой отец его пил совсем не в 

 
8 

Турции, а на Кавказе; ну да не в том дело; а это, господа, вам ответ: видите, – пошарить, так все найдешь. Я политики не читаю и 
споров не люблю, но ничего, чем вы меня пугаете, не боюсь. 
Спросите: почему? Отвечу вам: «по Писанию». О Тире сказано, 
что там не будет горка, где «князья купцы и где сильные земли 
барышничают», а сила в тех, кои «не видали самоцветных камней 
и не завистны на золото». Оно так и бывает, как пророк говорит, 
и мне теперь приходит на память одна история про самого что ни 
на есть каверзнейшего тонкого израильского политика, который в 
своем месте все пружины в руках держал и во всем собаку съел, а 
запил таким чуфурляром, что и с ума спятил. И я, чтобы не позабыть и чтобы вас кстати немножко поразвлечь, пока баран сжарится, пожалуй, готов вам это рассказать в виде притчи… 
Тут все и заговорили: 
– Помилуйте, Никанор Иванович, да когда же мы не хотим вас 
слушать? пожалуйста, расскажите. 
Никанор Иванович и начал. 
 

Глава вторая 

 
Старый Схария, про которого я вам буду рассказывать, был, 
так сказать, прирожденный политик, ученый-преученый и притом святой, которому, казалось, все было открыто и само небо с 
ним перешептывалось. По занятиям он был меламед, держал 
школу, где юные сыны Израиля получали высшее направление на 
весь проспект жизни. Жил Схария от меня всего в полуверсте, в 
торговом местечке, по тот бок австрийской границы; а славен 
был по обе ее стороны. 
Схария был человек старый и для своих мест очень богатый. 
Состояние он нажил своею обширною ученостью, святостью и 
плутовством. Если бы вы знали еврея как следует, то не удивились бы, что все эти три вещи в нем не только совершенно совместимы, но даже одна другую требуют, а не исключают. 
Сколько именно было лет этому патриарху, я с точностью определить не берусь, потому что, когда я, тридцать лет тому назад, 
поступил на таможню, Схария уже был меламед, обучивший ряд 
поколений, и тогда уже был почти так же стар и ходил с такою же 
седою бородой, с какою ходит и нынче. Только нынче он слывет 

 9