Ленин- моментальная фотография

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ЛЕНИН — 
МОМЕНТАЛЬНАЯ 
ФОТОГРАФИЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ЛЕНИН - МОМЕНТАЛЬНАЯ ФОТОГРАФИЯ 

 
В первый и, вероятно, последний раз за всю мою жизнь я пошел к человеку с единственной целью – поглядеть на него: до 
этого я всегда в интересных знакомствах и встречах полагался на 
милость случая.  
Дело, которое у меня было к самодержцу всероссийскому, не 
стоило ломаного гроша. Я тогда затеивал народную газету – не 
только беспартийную, но даже такую, в которой не было бы и 
намека на политику, внутреннюю и внешнюю. Горький в Петербурге сочувственно отнесся к моей мысли, но заранее предсказал 
неудачу. Каменев в Москве убеждал меня, для успеха дела, непременно ввести в газету полемику. «Вы можете хоть ругать 
нас», – сказал он весело. Но я подумал про себя: «Спасибо! Мы 
знаем, что в один прекрасный день эта непринужденная полемика 
может окончиться дискуссией на Лубянке, в здании ЧК», – и отказался от любезного совета.  
Я и сам переставал верить в успех моего дикого предприятия, 
но воспользовался им как предлогом.  
Свидание состоялось необыкновенно легко. Я позвонил по телефону секретарю Ленина, г-же Фотиевой, прося узнать, когда 
Владимир Ильич может принять меня. Она справилась и ответила: «Завтра товарищ Ленин будет ждать вас у себя в Кремле к девяти часам утра».  
Надо было заручиться удостоверением личности от какойнибудь организации. Мне его охотно дали в Комиссии по ликвидации армии Южного фронта. (Все это происходило в начале 
1919 года.) С ним я и отправился утром в Кремль. За мной, как за 
лоцманским судном, увязался один молодой московский поэт. Он 
составил какой-то календарь для красноармейского солдата и в 
этом изданьице, между прочим, высказал замечательную сентенцию: «Красный воин не должен быть бабой». Жена Ленина, г-жа 
Крупская, обиделась за женский коллектив и в «Московской 
правде» отчитала поэта. «У автора старорежимные представления 
о женщинах. Те женщины, которых выдвинула в первые красные 
ряды великая русская революция, ничем не уступают ее самым 
смелым и пламенным борцам-мужчинам». Поэт испугался и шел 
оправдываться. Для этого он держал под мышкой целую стопку 
каких-то прежних брошюрок.  

2 

В проходе башни Кутафьи мы предъявили наши бумаги солдатскому караулу. Здесь нам сказали, что тов. Ленин живет в комендантском крыле, и указали вход в канцелярию. Оттуда по каменной, грязной, пахнувшей кошками лестнице мы поднялись на 
третий этаж в приемную – жалкую, пустую, полутемную, с непромытыми окнами, с деревянными скамейками по стенам, с 
единственным хромым столом в углу. Из большой двери, обитой 
черной рваной клеенкой, показалась барышня – бледнолицая, с 
блекло-голубыми глазами, спросила фамилию и скрылась. Надо 
сказать, нигде нас не обыскивали.  
Ждали мы недолго, минуты три. Та же клеенчатая Дверь слегка приоткрылась, и из нее наполовину высунулся рослый серьезный человек в поношенном пиджаке поверх черной косоворотки. 
Лицо у него было какого-то жесткого, желтого, дубового вида, 
черные, круглые, упорные глаза без ресниц, маленькие черные 
усы, холодное, враждебное и лениво-уверенное спокойствие в 
фигуре и движениях.  
Подобного вида внушительных мужчин можно было видеть в 
качестве ночных швейцаров в самых подозрительных гостиницах 
на окраинах Киева, Одессы или Варшавы.  
Идите, – сказал он и пропустил нас по очереди, оставляя между собой и дверью такую узкую щель, что я поневоле прикоснулся к нему. Мне кажется, будь у меня в эту минуту с собой револьвер, он сам собою, повинуясь магнитной силе этих черных глаз, 
выскочил бы из кармана.  
В эту дверь, налево.  
Просторный и такой же мрачный и пустой, как передняя, в 
темных обоях кабинет. Три черных кожаных кресла и огромный 
письменный стол, на котором соблюден чрезвычайный порядок. 
Из-за стола подымается Ленин и делает навстречу несколько шагов. У него странная походка: он так переваливается с боку на 
бок, как будто хромает на обе ноги; так ходят кривоногие, прирожденные всадники. В то же время во всех его движениях есть 
что-то «облическое», что-то крабье. Но эта наружная неуклюжесть не неприятна: такая же согласованная, ловкая неуклюжесть 
чувствуется в движениях некоторых зверей, например медведей и 
слонов. Он маленького роста, широкоплеч и сухощав. На нем 
скромный темно-синий костюм, очень опрятный, но не щегольской; белый отложной мягкий воротничок, темный, узкий, длинный галстух. И весь он сразу производит впечатление телесной 

3 

чистоты, свежести и, по-видимому, замечательного равновесия в 
сне и аппетите.  
Он указывает на кресло, просит садиться, спрашивает, в чем 
дело. Разговор наш очень краток. Я говорю, что мне известно, как 
ему дорого время, и поэтому не буду утруждать его чтением проспекта будущей газеты; он сам пробежит его на досуге и скажет 
свое мнение. Но он все-таки наскоро перебрасывает листки рукописи, низко склоняясь к ним головой. Спрашивает -какой я фракции. Никакой, начинаю дело по личному почину.  
– Так! – говорит он и отодвигает листки. – Я увижусь с Каменевым и переговорю с ним.  
Все это занимает минуты три-четыре. Но тут вступает поэт, 
который давно уже нетерпеливо двигал ногами под креслом. Я 
очень доволен тем, что остался в роли наблюдателя, и приглядываюсь, не давая этого чувствовать.  
Ни отталкивающего, ни величественного, ни глубокомысленного нет в наружности Ленина. Есть скуластость и разрез глаз 
вверх, но эти черточки не слишком монгольские; таких лиц очень 
много среди «русских американцев», расторопных выходцев из 
Любимовского уезда Ярославской губернии. Купол черепа обширен и высок, но далеко не так преувеличенно, как это выходит в 
фотографических ракурсах. Впрочем, на фотографиях удаются 
правдоподобно только английские министры, опереточные дивы 
и лошади.  
Ленин совсем лыс. Но остатки волос на висках, а также борода 
и усы до сих пор свидетельствуют, что в молодости он был отчаянно, огненно, красно-рыж. Об этом же говорят пурпурные родинки на его щеках, твердых, совсем молодых и таких румяных, 
как будто бы они только что вымыты холодной водой и крепконакрепко вытерты. Какое великолепное здоровье!  
Разговаривая, он делает близко к лицу короткие, тыкающие 
жесты. Руки у него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось поймать. Но на глаза его я засмотрелся. Другие такие глаза я увидел лишь один раз, гораздо 
позднее.  
От природы они узки; кроме того, у Ленина есть привычка 
щуриться, должно быть, вследствие скрываемой близорукости, и 
это, вместе с быстрыми взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости и, пожалуй, хитрости. Но не эта особенность меня поразила в них, а цвет их райков. Подыскивая 

4 

сравнение к этому густо и ярко-оранжевому цвету, я раньше останавливался на зрелой ягоде шиповника. Но это сравнение не 
удовлетворяет меня. Лишь прошлым летом в парижском Зоологическом саду, увидев золото-красные глаза обезьяны-лемура, я 
сказал себе Удовлетворенно: «Вот, наконец-то я нашел цвет ленинских глаз!» Разница оказывалась только в том, что у лемура 
зрачки большие, беспокойные, а у Ленина они – точно проколы, 
сделанные тоненькой иголкой, и из них точно выскакивают синие 
искры.  
Голос у него приятный, слишком мужественный для маленького роста и с тем сдержанным запасом силы, который неоценим 
для трибуны. Реплики в разговоре всегда носят иронический, 
снисходительный, пренебрежительный оттенок – давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных битвах. «Все, что 
ты скажешь, я заранее знаю и легко опровергну, как здание, возведенное из песка ребенком». Но это только манера, за нею полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности.  
Вот, кажется, и все. Самого главного, конечно, не скажешь; 
это всегда так же трудно, как описывать словами пейзаж, мелодию, запах. Я боялся, что мой поэт никогда не кончит говорить, и 
поэтому встал и откланялся. Поэту пришлось последовать моему 
примеру. Мрачный детина опять выпустил нас в щелочку. Тут я 
заметил, что у него через весь лоб, вплоть до конца правой скулы, 
идет косой багровый рубец, отчего нижнее веко правого глаза 
кажется вывороченным. Я подумал: «Этот по одному знаку может, как волкодав, кинуться человеку на грудь и зубами перегрызть горло».  
Ночью, уже в постели, без огня, я опять обратился памятью к 
Ленину, с необычайной ясностью вызвал его образ и... испугался. 
Мне показалось, что на мгновение я как будто бы вошел в него, 
почувствовал себя им.  
«В сущности, – подумал я, – этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, гораздо страшнее Нерона, Тиберия, Иоанна 
Грозного. Те, при всем своем душевном уродстве, были все-таки 
людьми, доступными капризам дня и колебаниям характера. Этот 
же – нечто вроде камня, вроде утеса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая все на своем 
пути. И при том – подумайте! – камень, в силу какого-то волшебства – мыслящий!. Нет у него ни чувства, ни желаний, ни ин
5 

стинктов. Одна острая, сухая, непобедимая мысль: падая – уничтожаю.