Пустоплясы

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

ПУСТОПЛЯСЫ

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ПУСТОПЛЯСЫ 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Пустоплясы. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 13 с. — 
(Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104600-5 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104600-5 

Подписано в печать 01.09.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ПУСТОПЛЯСЫ 

 
 
На одном дорожном ночлеге по старому тракту сбилось так 
много людей, что все места в просторной избе были заняты. Случились тут люди и конные, и пешие, и швецы, и жнецы, и удалые 
разносчики, и чернорабочие, которые ходили дорогу чистить. На 
дворе было студено, и все, с надворья входя, лезли погреться у 
припечка, а потом раскладывались, где кто место застал, и начали 
разговаривать. Сначала поболтали про такие дела, как неурожай 
да подати, а потом дошли и до «судьбы божества». Стали говорить — отчего это бог Иосифу за семь лет открыл, что в Египте 
«неурожай сойдет»; а вот теперь так не делает: теперь живут люди и беды над собою не ожидают, а она тут и вот она! И начали 
говорить об этом всякий по-своему, но только один кто-то с печки откликнулся и сразу всех занял; он так сказал: 
— А вы думаете, что если бы нам было явлено, когда беда 
придет, так разве бы мы отвели беду? 
— А разумеется. 
— Ну, напрасно! Мало что ли у всех в виду самого ясного, чего отвести надо, а однако не отводим. 
— А что, например? 
— Да вот, например, чего еще ясней того, что бедных и несчастных людей есть великое множество, и что пока их так много, до 
тех пор никому спокойно жить нельзя; а ведь вот про это никто и 
не думает. 
— Вот то-то и есть! А если б предвещение об этом было — 
небось бы поправились. 
А тот с печи отвечает: 
— Ничего б не поправились: не в предвещении дело, а в хорошем разуме. А разума-то и не слушают; ну а как предвещения 
придут, так они не обрадуют. 
Его и стали просить рассказать про какой-нибудь такой пример предвещения; и он начал сразу сказывать. 
— Я ведь уже старик, мне седьмой десяток идет. Первый 
большой голод я помню за шесть лет перед тем, как наши на 
венгра шли, и вышла тогда у нас в селе удивительность. 
Тут его перебили излишним вопросом: откуда он? 
Рассказчик быстро, но нéхотя оторвал: 

 3

— Из села Пустоплясова. Знаешь что ль? 
— И не слышали. 
— Ну, так услышишь, чтó у нас в Пустоплясах случилось-то; 
смотри, чтобы и у вас в своем селе чего-нибудь на такой манер не 
состроилось. А теперь помолчите, пока я докончу вам: моя сказка 
не длинная. 
Стало в том у нас удивительно, что вокруг нас у всех хлеба 
совсем не родило, а у нас поле как-то так островком вышло задачное, — урожай бог дал средственный. Люди плачут, а мы бога 
благодарим: слава тебе, господи! А что нам от соседей теснота 
придет, о том понимать не хочем. А соседи нам все завидуют; так 
и говорят про нас: «божьи любимчики: мы у господа в наказании, 
а вы в милости». «И каким-де вы святителям молились и которым 
чудотворцам обещались?» А наши уж и чванятся, что в самом деле они в любови у господа: убираем, жнем, копны домой возим и 
снопы на овины сажаем да на токах молотим... Такая трескотня 
идет, что люба-два! И сейчас после этого сряду пошло баловство: 
накололи убоины, свезли попам новины, наварили бражки, а потом мужики норовят винца попить, а бабы с утра затевают: «аль 
натúрушков натúрить! аль лепешечек спечь!» И едим да пьем во 
вред себе больше, чем надобно. По другим деревням вокруг мякиною и жмыхом давятся, а мы в утеху себе говорим: ведь мы не 
причинны в том, что у других голодно. Мы ведь им вреда на полях не делали и даже вместе с ними по весне на полях молитвовали, а вот нашу молитву господь услыхал и нам урожай сослал, 
а им не пожаловал. Все в его воле: господь праведен; а мы своих соседов не покидаем и перед ними не горжаемся: мы им помогаем кусочками. А соседи-то к нам и взаправду повадились кажиден да и бесперечь, и все идут да идут и что дальше, то больше, и 
стали они нам очень надокучисты. Так пришло, что не токмо не 
кажись на улице, а и в избе-то стало посидеть нельзя, потому что 
слышно, как все тянут голодные свою скорбинку: «б-о-ж-ь-и л-юб-и-м-ч-и-к-и! сотворите святую милостыньку Христа ради!» Ну, 
раз дашь, и два дашь, а потом уж дальше постучишь в окно да 
скажешь: «Бог подаст, милые! Не прогневайся!» Что же делатьто! Хорошо, что мы «божьи любимчики», а им хоть и пять ковриг 
изрежь, их все равно не накормишь всех! А когда отошлешь его 
от окошка, — другая беда: самому стыдно делается себе хлеб резать... То есть ясно, как не надо яснее, господь тебе в сердце кла
 
4 

дет, что надо не отсылать, а надо иначе сделать, а пока чего 
должно не сделаешь — нельзя и надеяться жить во спокойствии. 
И надо бы, кажется, это понять, а вот однако не поняли; тогда 
и провозвестник пришел, — его прогнали. 
Тут по избе шепотком пронеслось: 
— Слушайте, братцы, слушайте! 
Запечный гость продолжал: 
— Так доняли нас голодные соседи, что нам совсем стало 
жить нельзя, а как помочь беде — не ведаем. А у нас лесник был 
Федос Иванов, большой грамотник, и умел хорошо все дела разбирать. Он и стал говорить: 
— А ведь это нехорошо, братцы, что мы живем как бесчувственные! Что ни суди, а живем мы все при жестокости: бедственным людям норовим корочку бросить, — нечто это добродетель 
есть? — а сами для себя все ведь с затеями: то лепешечек нам, то 
натирушков. Ах, не так-то совсем бы надо по-божьи жить! Ах, 
по-божьи-то надо бы нам жить теперь в строгости, чтобы себе как 
можно меньше известь, а больше дать бедственным. Тогда, может 
быть, легкость бы в душе осветилася, а то прямо сказать — продыханья нет! В безрассудке-то омрачение, а чуть станешь думать 
и в свет себя приводить — такое предстанет терзательство, что не 
знаешь, где легче мучиться, и готов молить: убей меня, господи, 
от разу! 
Федос, говорю, начитавшись был и брал ото всего к размышлению человечнему, как, то есть, что человеку показано... в обчестве... То есть, как вот один перст болит — и все тело неспокойно. Но не нравилось это Федосово слово игрунам и забавникам во 
всем Пустоплясове; он, бывало, говорит: 
— Вы, почкенные старички, и вы, молодой народ, на мои слова не сердитеся: мои слова — это не сам я выдумал, а от другого 
взял; сами думайте: эти люди, которые хотят веселиться, когда за 
порогом другие люди бедствуют, они напрасно так думают, будто помехи не делают, — они сеют зависть и тем суть богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не 
праздновать — не вино пить да лепешкой закусывать. 
Старики за это на Федоса кривилися, а молодые ему стрекотали в ответ: 
— Чего ты тут, дядя Федос, очень развякался! Что ты поп, что 
ли, какой непостриженный! Нам и поп таких речей не уставливал. Если нам бог милость сослал, что нам есть что есть, то отче
 5

го нам и не радоваться? Пьем-едим тоже ведь все в славу божию: 
съедим и запьем и отойдем — перекрестимся: слава-те, господи! 
А тебе-то что надобно? 
Федос не сердился, а только знал, чтó ответить. 
— Несмысленные! Что тут за слава? Никакой славы нет, что 
вы будете лепешки жевать до отвалу, когда люди кожурой давятся! А вы вот такую славу вознесите Христу, чтобы видели все, 
что вы у него в послушании... Ведь его же есть слово к нам: 
«Пусть знают все, что вы мои ученики, если имеете любовь между собою!» 
Но только ничего Федос не успевал, и все ему наотрез грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, — одна только она у него и осталась от всего поколения, и 
он с нею с одною и жил в избе, а была она с ним несогласная: такая-то была вертеница и Федоса не слушалась, и даже озорничала 
с ним. 
— Ты, — бывало, скажет, — очень уж стар стал, так вот и пужаешь всех и нет совсем при тебе никакой веселости. Чего ты 
пристаешь ко всем: «бог» да «бог»! Это мы и в церкви слышали, 
и крестились, и кланялись, а теперь надо веселого! 
Он ей, бывало, скажет: 
— Эй, нехорошо, Мавра! Бога надо постоянно видеть перед 
собою, на всех местах ходящего и к тебе понятно глаголющего, 
что тебе хорошо, а чего ненадобе. — А девка на эти слова от себя 
зачастит, зачастит и всякий раз кончит тем, что: 
— Ты простой мужик, а не поп, и я не хочу тебя слушаться! 
А он ей: 
— Я простой мужик — я в попы и не суюся, а ты не суди, кто 
я такой, а суди только мое слово: оно ведь идет на добро и от жалости. 
А внучка отвечает: 
— Ну, ладно: в молодом-то веку не до жалости; в .молодом 
веку надо счастье попробовать. 
А Федос ей и сказал: 
— Ну, что делать — испробуешь, только ведь не насытишься. 
И так, где, бывало, с дедом Федосом люди ни сойдутся — сейчас все против него; а он все толкует, что надо жить в тихости, 
без шума и грохота, да только никак с людьми не столкуется и с 
Мавруткою к празднику нелады у него по домашеству; пристает 
она: 

 
6 

— Дай, дедко, мучицы просеять, спечь лепешечек! 
А он этого не хочет, говорит: 
— Ешь решотный хлеб, от других не отличай себя. 
Мавра и злится: 
— Нас, — говорит, — бог отличил, а ты морить хочешь! 
Федос отвечает: 
— Эх, глупая! Еще неведомо, для чего вы отличены; может 
быть, и не для радости, а в поучение. 
И когда раз один Маврутка так на Федоса рассердилась, так 
взяла да и сказала ему: 
— Не дай бог с тобой долго жить, хоть бы помер ты. 
Но Федос и тут не рассердился. 
— Что же такое!.. Ничего!! погоди, вот скоро похороните; может быть, потом поминать станете. 
А молодые-то — и расхохоталися: 
— Еще, мол, чего! Тебя, старого ворчуна, вспоминать будем! 
Да и старички-то, которых звал он «почкенные», не на его 
стороне становилися, а тоже, бывало, говорят: 
— Чтò он презвышается — лучше всех хочет быть во всем в 
Пустоплясове! Довольно знаем мы все его: вместе и водку с ним 
пили, и с бабами песни играли — чего великатится! 
Молодые это слышать и рады, и иной озорной подойдет к нему и говорит: 
— Дед Федос! 
— А что тако? 
— А вон что про тебя старики-то сказывают! 
— Да! Ну-ка, давай, послухаем. 
— Говорят... будто ты... Стыдно сказывать! 
— Ну что?.. ну что? Не тебе это стыдно-то! 
— Когда молодой-то был... 
— У, был пакостник!.. Школы нам, братцы, не было! Бойло 
было, а школы не было. 
— Говорят, ты солдатке в половень гостинцы носил! 
— Да и хуже того, братцы мои, делывал. Слава богу, многое 
уже позабылося... Видно, бог простил, а вот... людям-то все еще 
помнится. Не живите, братцы, как я прожил, живите по-лучшему: 
чтоб худого про вас людям вспоминать было нечего. 
А мы, раз от раза больше все ошибаючись, попали, братцы, 
перед святками в такое бесстыжество, что мало нам стало натирухов да лепешек, а захотели мы завести забавы и игрища. Сго
 7

ворилися мы, потаймя от своих стариков, нарядиться как можно 
чуднее, медведями да чертями, а девки — цыганками, и махнуть 
за реку на постоялый двор шутки шутить. А Федос как-то узнал 
про это и пошел ворчать: 
— Ах вы, — говорит, — бесстыжие! Это вы мимо голодныхто, дразнить их пойдете, что ли, с песнями? Слушай, Мавра! Нет 
тебе моего позволения! 
Мы все ее у Федоса отпрашиваем: 
— Пусти, мол, ее, Федос Иванович, что тебе ее век томить! 
А он отвечает: 
— Пошли вы, пустошни! Какое в этом утомление, чтобы не 
пустить человека из себя дурака строить! 
— Ну, да ты, мол, уж всегда такой: ото всех все премудрости 
требуешь! 
— Не премудрости, — говорит, — а требую, что господь велит, — на ближние разумения: ближний в скорбях, а ты не попрыгивай. 
— Да разве ближнему-то хуже от этого? 
— А разумеется, — не вводи его в искушение, а в себе не погубляй доброту ума. 
— Ну, вот, мол, ты опять все про вумственность! Это надокучило! Небось, когда молод был сам, так не рассуживал, а играл, 
как и прочие. 
— Ну, и что же такое, — отвечает дед Федос. — Я ведь уже не 
раз сознавался вам, что в молодых годах я много худого делал, 
так неужели же и вам теперь должен тоже советовать делать худое, а не доброе! Эх, неразумные! С пьяным-то, чай, ведь надо 
говорить не тогда, когда он пьян, а когда выспится. Молодой я 
пьян был всякой хмелиною, а теперь, слава богу, повыспался. А 
если бы я был человек не грешный, а праведный, так я бы и говорил-то с вами совсем на другой манер: я бы вам, может, прямо 
сказал: бог это вам запрещает, и может за это придти на вас наказание! 
Тут за это слово все на Федоса поднялись. 
— Нет, нет! — закричали: — что ты, как ворон, все каркаешь! 
Это все ты сам повыдумывал! Веселье и в церквах поминается. 
Давыд-царь и играл, и плясал, и на свадьбе-то мало ли вина было 
попито. Ты своего не уставляй, — это нам не запретное. Если бы 
похотел господь, чтобы поворотить народ на другую путь, он бы 
не тебя послал, а особого посла-благовестника. 

 
8 

Федос им желал внушить, что не нам судить, какого посла куда посылает бог, а что слово господне — духовное и через кого 
оно доходит, через того все равно и засеменяется: кто в божьих 
смыслах говорит, того и послушайся, а нарочных послов не жди. 
Нарочный-то, бывает, так придет, что и не поймешь его. 
Ну, а все же хоть и все с дедом спорили, а в открытость супротив его делать стыдилися, потому что — когда вспомянется нам 
то, что старики про половень говорили, мы Федоса будто и не 
уважаем, а потом вздумаем, что он давно уже человек справедливый стал, а те «почкенные»-то, все еще вокруг половня ходят —
 нам Федоса и совестно. Грешник-то он, правда, что грешник 
был, да ведь он отстоялся уж и повернул себя на хорошее! Своето нам справить хочется, а его все-таки стыдно. И стали мы с 
своими намерениями крыться и сделали уговор вечером на Рожествин день собираться все в ригу и ждать друг дружку в угле, в 
колосе, а потом идти всей гурьбой переряженным к дворнику. А 
мы знали, что у дворника праздник как следует: быка залобанили, 
трех свиней зарезали и две бочки браги наварено. Пойдем, мол, 
налопаемся, а на обратном пути девки пусть себе где знают хоронятся. 
Такие зашли затеи хорошие! 
Пошли у нас хлопоты: разные мы одежи припасаем да прячем 
в потайных местах. Боимся только, чтобы не подсмотрели за нами соседи неимущие да наши похоронки не украли бы. 
Мы им до сочельника все подавали кусочки, а под сочельник 
бабы и девки сказали им: 
— Слушайте, вы, неимущие! Вы чтобы завтра не сметь приходить сюда, потому что мы завтра будем сами в печках мыться и 
топорами лавки скресть. Завтра нам не до вас. Обходитесь как 
знаете. 
Маврутка захотела свои уборы вынесть в ригу, когда дед Федос в лес пойдет, и вот, когда все, что надо было, у себя в избе 
отмыла и отскребла, да поглядела в окно, а на улице, видит, — 
метель и сиверка, так что дышать трудно. Маврутка думает: «Дай 
скорей сомчу, а то дед воротится!» И только что отворила дверь, 
как сдушило ее сиверкой, а перед самым ее лицом на жерновом 
камне у порожка нищенское дитя стоит, и какое-то будто особенное: облик нежный, а одежи на нем только одна рваная свиточка 
и в той на обоих плечах дыры, соломкой заправлены, будто крылышки сломаны да в соломку завернуты и тут же приткнуты. 

 9