Корней Васильев

Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

КОРНЕЙ ВАСИЛЬЕВ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

СОДЕРЖАНИЕ 

I........................................................................................................3 
II ......................................................................................................9 
III...................................................................................................10 
IV...................................................................................................12 
V....................................................................................................13 
VI...................................................................................................16 

2 

I 

Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он в последний раз приезжал в деревню. В густых курчавых волосах у 
него не было еще ни одного седого волоса, и только в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все сильное тело обложилось жиром от сытой городской жизни. 
Он двадцать лет тому назад отбыл военную службу и вернулся 
со службы с деньгами. Сначала он завел лавку, потом оставил 
лавку и стал торговать скотиной. Ездил в Черкасы за «товаром» 
(скотиной) и пригоняя в Москву. 
В селе Гаях, в его каменном, крытом железом доме, жила старуха мать, жена с двумя детьми (девочка и мальчик), еще сирота 
племянник, немой пятнадцатилетний малый, и работник. Корней 
был два раза женат. Первая жена его была слабая, больная женщина и умерла без детей, и он, уже немолодым вдовцом, женился 
второй раз на здоровой, красивой девушке, дочери бедной вдовы 
из соседней деревни. Дети были от второй жены. 
Корней так выгодно продал последний «товар» в Москве, что 
у него собралось около трех тысяч денег. Узнав от земляка, что 
недалеко от его села выгодно продается у разорившегося помещика роща, он вздумал заняться еще и лесом. Он знал это дело и 
еще до службы жил помощником приказчика у купца в роще. 
На железнодорожной станции, с которой сворачивали, в Гаи, 
Корней встретил земляка, гаевского кривого Кузьму. Кузьма к 
каждому поезду выезжал из Гаев за седоками на своей парочке 
плохоньких косматых лошаденок. Кузьма был беден и оттого не 
любил всех богатых, а особенно богача Корнея, которого он знал 
Корнюшкой. 
Корней, в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке, вышел 
на крыльцо станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и 
оглядываясь. Было утро. Погода была тихая, пасмурная, с легким 
морозцем. 
- Что ж, не нашел седоков, дядя Кузьма? - сказал он, - Свезешь, что ли? 
- Что ж, давай рублевку. Свезу. 
- Ну и семь гривен довольно. 

3 

- Брюхо наел, а тридцать копеек у бедного человека оттянуть 
хочешь. 
- Ну, ладно, давай, что ль, - сказал Корней. И, уложив в маленькие санки чемодан и узел, он широко уселся на заднем месте. 
Кузьма остался на козлах. 
- Ладно. Трогай. 
Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку. 
- Ну, а что, как у вас, не у вас, а у нас на деревне? - спросил 
Корней. 
- Да хорошего мало. 
- А что так? Моя старуха жива? 
- Старуха-то жива. Надысь в церкви была. Старуха твоя жива. 
Жива и молодая хозяйка твоя. Что ей делается. Работника нового 
взяла. 
И Кузьма засмеялся как-то чудно, как показалось Корнею. 
- Какого работника? А Петра что? 
- Петра заболел. Взяла Евстигнея Белого из Каменки, - сказал 
Кузьма, из своей деревни, значит. 
- Вот как? - сказал Корней. 
Еще когда Корней сватал Марфу, в народе что-то бабы болтали про Евстигнея. 
- Так-то, Корней Васильич, - сказал Кузьма. - Очень уж бабы 
нынче волю забрали. 
- Что и говорить! - промолвил Корней. - А стара твоя сивая 
стала, прибавил он, желая прекратить разговор. 
- Я и сам не молод. По хозяину, - проговорил Кузьма в ответ 
на слова Корнея, постегивая косматого, кривоногого мерина. 
На полдороге был постоялый двор. Корней велел остановить и 
вошел в дом. Кузьма приворотил лошадь к пустому корыту и оправлял шлею, не глядя на Корнея и ожидая, что он позовет его. 
- Заходи, что ль, дядя Кузьма, - сказал Корней, выходя на 
крыльцо, выпьешь стаканчик. 
- Ну что ж, - отвечал Кузьма, делая вид, что не торопится. 
Корней потребовал бутылку водки и поднес Кузьме. Кузьма, 
не евши с утра, тотчас же захмелел. И как только захмелел, стал 
шепотом, пригибаясь к Корнею, рассказывать ему, что говорили в 
деревне. А говорили, что Марфа, его жена, взяла в работники 
своего прежнего полюбовника и живет с ним. 
- Мне что ж. Мне тебя жалко, - говорил пьяный Кузьма. - 
Только нехорошо, народ смеется. Видно, греха не боится. Ну, да 

4 

погоди же ты, говорю. Дай срок, сам приедет. Так-то, брат, Корней Васильич. 
Корней молча слушал то, что говорил Кузьма, и густые брови 
все ниже и ниже спускались над блестящими черными, как уголь, 
глазами. 
- Что ж, поить будешь? - сказал он только, когда бутылка была 
выпита. А нет, так и едем. 
Он расплатился с хозяином и вышел на улицу. 
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый 
Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. 
Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо 
заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал 
головой. «Наврал, старый пес, - подумал он на слова Кузьмы. - А 
кто их знает. Да уж я дознаюсь». 
Кузьма стоял у лошади и подмигивал своим одним глазом на 
Евстигнея. 
- У нас, значит, живешь? - спросил Корней. 
- Что ж, надо где-нибудь работать, - отвечал Евстигней. 
- Топлена горница-то? 
- А то как же? Матвевна тама, - отвечал Евстигней. 
Корней поднялся на крыльцо. Марфа, услыхав голоса, вышла 
в сени и, увидав мужа, вспыхнула и торопливо и особенно ласково поздоровалась с ним. 
- А мы с матушкой уж и ждать перестали, - сказала она и вслед 
за Корнеем вошла в горницу. 
- Ну что, как живете без меня? 
- Живем всё по-старому, - сказала она и, подхватив на руки 
двухлетнюю дочку, которая тянула ее за юбку и просила молока, 
большими решительными шагами вошла в сени. 
Корнеева мать с такими же черными глазами, как у Корнея, с 
трудом волоча ноги в валенках, вошла в горницу. 
- Спасибо проведать приехал, - сказала она, покачивая трясущейся головой. 
Корней рассказал матери, по какому делу заехал, и, вспомнив 
про Кузьму, пошел вынести ему деньги. Только он отворил дверь 
в сени, как прямо перед собой он увидал у двери на двор Марфу и 
Евстигнея. Они близко стояли друг от друга, и она говорила 
что-то. Увидав Корнея, Евстигней шмыгнул во двор, а Марфа подошла к самовару, поправляя гудевшую над ним трубу. 

5 

Корней молча прошел мимо ее согнутой спины и, взяв узел, 
позвал Кузьму пить чай в большую избу. Перед чаем Корней роздал московские гостинцы домашним: матери шерстяной платок, 
Федьке книжку с картинками, немому племяннику жилетку и жене ситец на платье. 
За чаем Корней сидел насупившись и молчал. Только изредка 
неохотно улыбался, глядя на немого, который забавлял всех своей радостью. Он не мог нарадоваться на жилетку. Он укладывал и 
развертывал ее, надевал ее и целовал свою руку, глядя на Корнея, 
и улыбался. 
После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где спал 
с Марфой и маленькой дочкой. Марфа оставалась в большой избе 
убирать посуду. Корней сидел один у стола, облокотившись на 
руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась в 
нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную 
книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе. 
Несколько раз он слышал, как отворялась дверь в избу и 
кто-то выходил в сени, но это все была не она. Наконец послышались ее шаги, дернулась дверь, отлипла, и она, румяная, красивая, в красном платке, вошла с девочкой на руках. 
- Небось с дороги-то уморился, - сказала она, улыбаясь, как 
будто не замечая его угрюмого вида. 
Корней глянул на нее и стал опять считать, хотя считать уж 
нечего было. 
- Уж не рано, - сказала она и, спустив с рук девочку, прошла за 
перегородку. 
Он слышал, как она убирала постель и укладывала спать дочку. 
«Люди смеются, - вспомнил он слова Кузьмы. - Погоди же 
ты... « подумал он, с трудом переводя дыхание, и медленным 
движением встал, положил обгрызок карандаша в жилетный карман, повесил счеты на гвоздь, снял пиджак и подошел к двери 
перегородки. Она стояла лицом к иконам и молилась. Он остановился, ожидая. Она долго крестилась, кланялась и шепотом говорила молитвы. Ему казалось, что она давно перечитала все молитвы и нарочно по нескольку раз повторяет их. Но вот она положила земной поклон, выпрямилась, прошептала в себя какие-то 
молитвенные слова и повернулась к нему лицом. 

6 

- А Агашка-то уж спит, - сказала она, указывая на девочку, и, 
улыбаясь, села на заскрипевшую кровать. 
- Евстигней давно здесь? - сказал Корней, входя в дверь. 
Она спокойным движением перекинула одну толстую косу через плечо на грудь и начала быстрыми пальцами расплетать ее. 
Она прямо смотрела на него, и глаза ее смеялись. 
- Евстигней-то? А кто его знает, - недели две али три. 
- Ты живешь с ним? - проговорил Корней. 
Она выпустила из рук косу, но тотчас же поймала опять свои 
жесткие густые волосы и опять стала плести. 
- Чего не выдумают. Живу с Евстигнеем? - сказала она, особенно звучно произнося слово Евстигней, - Выдумают же! Тебе 
кто сказал? 
- Говори: правда, нет ли? - сказал Корней и сжал в кулаки засунутые в карманы могучие руки. 
- Будет болтать пустое. Снять сапоги-то? 
- Я тебя спрашиваю, - повторил он. 
- Ишь добро какое. На Евстигнея польстилась, - сказала она. - 
И кто только наврал тебе? 
- Что ты с ним в сенях говорила? 
- Что говорила. Говорила, на бочку обруч набить надо. Да ты 
что ко мне пристал? 
- Я тебе велю: говори правду. Убью, сволочь поганая. 
Он схватил ее за косу. 
Она выдернула у него из руки косу, лицо ее скосилось от боли. 
- Только да то тебя и взять, что драться. Что я от тебя хорошего видела? От такого житья не знаю, что сделаешь. 
- Что сделаешь? - проговорил он, надвигаясь на нее. 
- За что полкосы выдрал? Во, так шмотами и лезут. Что пристал. И правда, что... 
Она не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул с кровати и 
стал бить по голове, по бокам, по груди. Чем больше он бил, тем 
больше разгоралась в нем злоба. Она кричала, защищалась, хотела уйти, но он не пускал ее. Девочка проснулась и бросилась к 
матери. 
- Мамка, - ревела она. 
Корней ухватил девочку за руку, оторвал от матери и, как котенка, бросил в угол. Девочка визгнула, и несколько секунд ее не 
слышно было. 

7 

- Разбойник! Ребенка убил, - кричала Марфа и хотела подняться к дочери. 
Но он опять схватил ее и как ударил в грудь, что она упала навзничь и тоже перестала кричать. Только девочка кричала отчаянно, не переводя духа. 
Старуха, без платка, с растрепанными седыми волосами, с 
трясущейся головой, шатаясь, вошла в каморку и, не глядя ни на 
Корнея, ни на Марфу, подошла к внучке, заливавшейся отчаянными слезами, и подняла ее. 
Корней стоял, тяжело дыша и оглядываясь, как будто спросонья, не понимая, где он и кто тут с ним. 
Марфа подняла голову и, стоная, вытирала окровавленное лицо рубахой. 
- Злодей постылый! - проговорила она. - И живу с Евстигнеем 
и жила. На, убей до смерти. И Агашка не твоя дочь; с ним прижила, - быстро выговорила она и закрыла локтем лицо, ожидая 
удара. 
Но Корней как будто ничего не понимал и только сопел и оглядывался. 
- Ты глянь, что с девчонкой сделал: руку вышиб, - сказала старуха, показывая ему вывернутую висящую ручку не переставая 
заливавшейся криками девочки. Корней повернулся и молча вышел в сени и на крыльцо. 
На дворе было все так же морозно и пасмурно. Снежинки инея 
падали ему на горевшие щеки и лоб. Он сел на приступки и ел 
горстями снег, собирая его на перилах. Из-за дверей слышно было, как стонала Марфа и жалостно плакала девочка; потом отворилась дверь в сени, и он слышал, как мать с девочкой вышла из 
горницы и прошла через сени в большую избу. Он встал и вошел 
в горницу. Завернутая лампа горела малым светом на столе. Из-за 
перегородки слышались усилившиеся, как только он вошел, стоны Марфы. Он молча оделся, достал из-под лавки чемодан, уложил в него свои вещи и завязал его веревкой. 
- За что убил меня? За что? Что я тебе сделала? - заговорила 
Марфа жалостным голосом. Корней, не отвечая, поднял чемодан 
и понес к двери. Каторжник. Разбойник! Погоди ж ты. Али на тебя суда нет? - совсем другим голосом злобно проговорила она. 
Корней, не отвечая, толкнул дверь ногой и так сильно захлопнул ее, что задрожали стены. 

8 

Войдя в большую избу, Корней разбудил немого и велел ему 
запрягать лошадь. Немой, не сразу проснувшись, удивленно-вопросительно поглядывал на дядю и обеими руками расчесывал голову. Поняв, наконец, что от него требовали, он вскочил, 
надел валенки, рваный полушубок, взял фонарь и пошел на двор. 
Уж было совсем светло, когда Корней выехал с немым в маленьких пошевнях за ворота и поехал назад по той же дороге, по 
которой с вечера приехал с Кузьмою. 
Он приехал на станцию за пять минут до отхода поезда. Немой 
видел, как он брал билет, как взял чемодан и как сел в вагон, кивнув ему головой, и как вагон укатился из вида. 
У Марфы, кроме побоев на лице, были сломаны два ребра и 
разбита голова. Но сильная, здоровая молодая женщина справилась через полгода, так что не осталось никаких следов побоев. 
Девочка же навек осталась полукалекой. У ней были переломлены две кости руки, и рука осталась кривая. 
Про Корнея же с тех пор, как он ушел, никто ничего не знал. 
Не знали, жив ли он, или умер. 

II 

Прошло семнадцать лет. Была глухая осень. Солнце ходило 
низко, и в четвертом часу вечера уж смеркалось. Андреевское 
стадо возвращалось в деревню. Пастух, отслужив срок, до заговенья ушел, и гоняли скотину очередные бабы и ребята. 
Стадо только что вышло с овсяного жнивья на грязную, испещренную раздвоенно-копытными следами черноземную, взрытую колеями большую грунтовую дорогу и с неперестающим 
мычанием и блеянием подвигалось к деревне. По дороге впереди 
стада шел в потемневшем от дождя, заплатанном зипуне, в большой шапке, с кожаным мешком за сутуловатой спиной высокий 
старик с седой бородой и курчавыми седыми волосами; только 
одни густые брови были у него черные. Он шел, тяжело двигая по 
грязи мокрыми и разбившимися грубыми хохлацкими сапогами и 
через шаг равномерно подпираясь дубовой клюкой. Когда стадо 
догнало его, он, опершись на клюку, остановился. Гнавшая стадо 
молодайка, покрывшись с головой дерюжкой, в подтыкан-ной 
юбке и мужских сапогах, перебегала быстрыми ногами то на ту, 

9 

то на другую сторону-дороги, подгоняя отстающих овец и свиней. Поравнявшись с стариком, она остановилась, оглядывая его. 
- Здорово, дедушка, - сказала она звучным, нежным, молодым 
голосом. 
- Здорово, умница, - проговорил старик. 
- Что ж, ночевать, что ль? 
- Да видно так. Уморился, - хрипло проговорил старик. 
- А ты, дед, к десятскому не ходи, - ласково проговорила молодайка. Иди прямо к нам, - третья изба с краю. Странных людей 
свекровь так пущает. 
- Третья изба. Зиновеева, значит? - сказал старик, как-то значительно поводя черными бровями. 
- А ты разве знаешь? 
- Бывал. 
- Ты чего, Федюшка, слюни распустил, - хромая-то вовсе отстала, крикнула молодайка, указывая на ковылявшую позади стада трехногую овцу, и, взмахнув правой рукой хворостиной и 
как-то странно, снизу, кривой левой рукой перехватив дерюжку 
на голове, побежала назад за отставшей хромой мокрой черной 
овцой. 
Старик был Корней. А молодайка была та самая Агашка, которой он выломал руку семнадцать лет тому назад. Она была выдана в Андреевку, в богатую семью, за четыре версты от Гаев. 

III 

Корней Васильев из сильного, богатого, гордого человека стал 
тем, что он был теперь: старым побирушкой, у которого ничего 
не было, кроме изношенной одежи на теле, солдатского билета и 
двух рубах в сумке. Вся эта перемена сделалась так понемногу, 
что он не мог бы сказать, когда это началось и когда сделалось. 
Одно, что он знал, в чем был твердо уверен, это то, что виною его 
несчастия была его злодейка жена. Ему странно и больно было 
вспоминать то, что он был прежде. И когда он вспоминал про это, 
он с ненавистью вспоминал про ту, кого он считал причиной всего того дурного, что он испытал в эти семнадцать лет. 
В ту ночь, когда он избил жену, он поехал к помещику, где 
продавалась роща. Рощи не довелось купить. Она была уже куплена, и он вернулся в Москву и там запил. Он и прежде пивал, но 

10 

теперь пьянствовал без просыпу две недели, и когда опомнился, 
уехал на низ за скотиной. Покупка была неудачная, и он понес 
убыток. Он поехал в другой раз. И вторая покупка не задалась. И 
через год у него из трех тысяч осталось двадцать пять рублей и 
пришлось наниматься к хозяевам. Он и прежде пил, а теперь стал 
выпивать чаще и чаще. 
Сначала он прожил год приказчиком у скотопромышленника, 
но дорогой запил, и купец расчел его. Потом он нашел по знакомству место торговца вином, но и тут прожил недолго. Запутался в расчетах, и ему отказали. Домой ехать и стыдно было, и 
злоба брала. «Проживут и без меня. Может, и мальчишка-то не 
мой», - думал он. 
Все шло хуже и хуже. Без вина он не мог жить. Стал наниматься уж не в приказчики, а в погонщики к скотине, потом и в 
эту должность не стали брать. 
Чем хуже ему становилось, тем больше он обвинял ее, и тем 
больше разгоралась его злоба на нее. 
В последний раз Корней нанялся в погонщики к скотине к незнакомому хозяину. Скотина заболела. Корней не был виноват, 
но хозяин рассердился и рассчитал и приказчика и его. Наниматься некуда было, и Корней решил идти странствовать. Состроил себе сапоги хорошие, сумку, взял чаю, сахару, денег восемь рублей и пошел в Киев. В Киеве ему не понравилось, и он 
пошел на Кавказ, в Новый Афон. Не доходя Нового Афона, его 
захватила лихорадка. Он вдруг ослабел. Денег оставалось рубль 
семьдесят копеек, знакомых никого не было, и он решил идти 
домой к сыну. «Может, она и померла теперь, злодейка моя, - думал он. - А жива, так хоть перед смертью выскажу ей все; чтоб 
знала она, мерзавка, что со мной сделала», - думал он и пошел к 
дому. 
Лихорадка трепала его через день. Он слабел все больше и 
больше, так что не мог уходить больше десяти, пятнадцати верст 
в день. Не доходя двухсот верст до дому деньги все вышли, и он 
шел уж Христовым именем и ночевал по отводу десятского. «Радуйся, до чего довела меня!» - думал он про жену, и, по старой 
привычке, старые и слабые руки сжимались в кулаки. Но и бить 
некого было, да и силы в кулаках уже на было. 
Две недели шел он эти двести верст и, совсем больной и слабый, добрел до того места, в четырех верстах от дома, где встре
11