Дурачок

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

ДУРАЧОК

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ДУРАЧОК 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Дурачок. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 9 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104528-2 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104528-2 

Подписано в печать 27.08.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

ДУРАЧОК 

 
Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, 
а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что  
все понимают о дураке не одинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено  
так, что «дурак — слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут»… В подкрепление такого толкования 
приведен словесный пример: «Он был и будет дурак-дураком». 
«Дурачок — смягчение слова дурак». Ученее этого объяснения 
уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать 
таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, 
между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не 
представляют… Это люди любопытные, и про одного такого я 
здесь и расскажу. 
  
Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. 
Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел 
на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у 
него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все 
должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. 
Как сейчас его помню: бывало, зимою, — у нас зимы бывают лютые, — когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет 
на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы 
и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и 
птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что 
он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика. 
Спросишь его, бывало: 
— Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? 
А он шутя отвечает: 
— Как так «с ухой»? — он, гляди-ко, с чистой водицею. 
— А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или 
картошечки! 
А Паня головой мотнет и отвечает: 
— Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, — слава-те, господи! 
Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. 
Работа у него никогда не переводилася, потому что все его за
 3

ставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту 
корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще 
.себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а 
вставал раньше всех дò-света и одет был всегда очень плохо и 
скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят: 
— Ему ведь ничего, — он дурачок. 
— А чем же он дурачок? 
— Да всем… 
— А например? 
— Да что за пример! — вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему… и не просит у 
них, и на них не жалуется. Дурак! 
  
Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки никогда не слыхали, и даже видели от него ласку, 
потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из 
бересты, — однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что 
Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел 
такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить. 
  
Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он 
за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых 
дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке — сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает: 
— Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, 
чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь — я тебе 
вечером при себе велю вдвое дать. 
Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого 
терпеть не мог и еще прибавлял наказание. 
Вот раз, летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее 
топчут и копытами с корнями выколупывают… 
Управитель и расшумелся. 
А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, — сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту 
пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» — словом, он был 
мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на распра
 
4 

ву жидкий. Выгнал он жеребят рано утром «на-росу», и стало его 
знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него 
нашел сон — он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли. 
Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит: 
— Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, 
а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы 
он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. 
Сказал это и уехал. 
А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что 
никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке: 
— Брат милый, Панюшка, очень страшно мне… скажи, как 
мне быть? 
А Панька его по головке погладил и говорит: 
— И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа 
били… 
А Петруша еще горче плачет и говорит: 
— Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся. 
А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал: 
— Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за 
своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, — авось тебя 
бог помилует. Видишь, ты трус какой. 
Петруша спрашивает: 
— А как же ты, Панюшка, постараешься? 
— Да уж я штуку выдумал — постараюся! И побежал Панька 
через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается. 
— Не робей, — говорит, — Петька, все сделано; и не ходи никуда — с тебя наказанье избавлено. 
Петька думает: 
«Все равно: надо верить ему», — и не пошел; а вечером 
управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе: 
— Что, пастушонок утром приходил сечься? 
— Как же, — говорит, — приходил, ваша милость. 
— Взбрызнули его? 
— Да, — говорит, — взбрызнули. — И хорошо? 
— Хорошо, — постаралися. 
Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, 

 5

и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь. 
— Что же, — говорили, — уже если дурак его выручил, — нехорошо двух за одну вину разом наказывать. Ну, не дурак ли, 
взаправду, наш Панька был? 
  
И так он все и дальше жил. 
Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдатьто не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются — всякой 
своего сына жалко. 
А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и 
он вдруг приходит к помещику и сам просится: 
— Велите, — говорит, — меня отвести в город — в солдаты 
отдать. 
— Что же тебе за охота? 
— Да так, — отвечает, — очень мне вдруг охота пришла. 
— Да отчего? Ты обдумайся. 
— Нет, — говорит, — некогда думать-то. 
— Отчего некогда? 
— Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у господа, — обо мне плакать немому, — я и хочу идти. 
Его отговаривали. 
— Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на 
войне-то, пожалуй, все расхохочутся. 
А он отвечает: 
— То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; 
если всем весело станет, так тогда все и замирятся. 
Еще раз сказали ему: 
— Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! 
Но он на своем твердо стоял. 
— Нет, мне, — говорит, — это будет утешнее. Его и утешили, 
— отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, — с любопытством их стали расспрашивать: 
— Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после 
сдачи-то? 
— Как же, — говорят, — видели. 
— Небось, смеются все над ним, — какой увалень? 
— Да, — говорят, — на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, 

 
6 

на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем 
по одному роздал, а себя позабыл… Все стали головами качать и 
стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит: 
— Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. 
Рекрута его стали дружно похлопывать: 
— Какой, мол, ты ласковый! 
А на утро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его и старики у нас спрашивали: — что он у вас, дурачок, что ли? 
Сдатчики отвечали: 
— Не дурак, а… малость сроду так. 
Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел 
всю войну в «профосах» — за всеми позади рвы копал да пакость 
закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти. 
Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, 
а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных РынПесков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. 
А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то 
на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел — казнил, кого хотел — того миловал. 
За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он, как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он 
так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он 
угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго 
никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было 
такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было 
остановиться и сделать над Хабибулою суд и казнить его такою 
страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров. 
Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и 
решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним 
конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого: 
— Береги этого человека, как свою душу! Понял? 
Панька говорит: 
— Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так 
точно и сделаю. 

 7

Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле: 
— Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой 
молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы 
лучше исправился. 
А Хабибула ему отвечает: 
— Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда. 
— Как это «некогда»! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет… В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и 
пойдет все хорошее. 
А Хабибула слушает и вздыхает. 
— Нет, — говорит, — уже про это некстати и думать теперь! 
— Да отчего же некстати-то? 
— Да оттого, что я окован и смерти жду. 
— А я тебя возьму да и выпущу. Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит: 
— Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я 
тебя «как свою душу берег», а ведь знаешь ли, как надо сберечь 
душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает — вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не 
могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и 
ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить — ну, уж тогда не меня обманешь, а господа. 
И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, и сказал: 
— Ступай с миром на все стороны. 
А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара,- — 
и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. 
Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей; свитой. 
Осмотрелся хан и спрашивает: 
— А где Хабибула? 
Панька отвечает: 
— Я отпустил его. 
— Как отпустил? Что ты такое рассказываешь? 
— Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению 
и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я 
свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за 

 
8 

ближнего… Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, — вот возьми меня и вели меня вместо 
его мучить, — пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов 
свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других — никого не 
боюся ни капельки. 
Тут Хан-Джангар стал водить глаза во все стороны, а потом на 
голове тюбетейку поправил и говорит своим: 
— Подойдите-ка все поближе ко мне: я вам скажу, что мне 
кажется. 
Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку: 
— А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе 
его, может быть, ангел был… 
— Да, — отвечали татары все одним тихим голосом, — нельзя 
нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в 
одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный.