Бесстыдник

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

БЕССТЫДНИК

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

БЕССТЫДНИК 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Бесстыдник. — М.: ИНФРА-М, 2015. — 14 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104512-1 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104512-1 

Подписано в печать 26.08.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

БЕССТЫДНИК 

Мы выдержали в море шторм на самом утлом суденышке, недостатков которого я, впрочем, не понимал. Став на якорь, в какие-нибудь полчаса матросы всё привели в порядок, и мы тоже 
все сами себя упорядочили, пообедали чем бог послал и находились в несколько праздничном настроении. 
Нас было немного: командир судна, два флотских офицера, 
штурман, да я и старый моряк Порфирий Никитич, с которым  
мы были взяты на это судно просто ради компании, «по знакомству» — проветриться. 
На радостях, что беда сошла с рук, все мы были словоохотливы и разболтались, а темой для разговора служила, конечно, 
только что прошедшая непогода. По поводу ее припоминали разные более серьезные случаи из морской жизни и незаметно заговорили о том, какое значение имеет море на образование характера человека, вращающегося в его стихии. Разумеется, среди 
моряков море нашло себе довольно горячих апологетов, выходило, что будто море едва ли не панацея от всех зол, современного 
обмеления чувств, мысли и характера. 
— Гм! — заметил старик Порфирий Никитич, — что же? — 
это хорошо; значит, все очень легко поправить: стоит только 
всех, кто на земле очень обмелел духом, посадить на корабли да 
вывесть на море. 
— Ну, вот какой вы сделали вывод! 
— А что же такое? 
— Да мы так не говорили: здесь шла речь о том, что море воспитывает постоянным обращением в морской жизни, а не то что 
взял человека, всунул его в морской мундир, так он сейчас и переменится. Разумеется, это, что вы выдумали, — невозможно. 
— Позвольте, позвольте, — перебил Порфирий Никитич, — 
во-первых, это совсем не я выдумал, а это сказал один исторический мудрец. 
— Ну, к черту этих классиков! 
— Во-первых, мой исторический мудрец был вовсе не классический, а русский и состоял на государственной службе по провиантской части; а во-вторых, все то, что им было на этот счет 
сказано, в свое время было публично признано за достоверную и 
несомненную истину в очень большой и почтенной компании. И 

 3

я, как добрый патриот, хочу за это стоять, потому что все это относится к многосторонности и талантливости русского человека. 
— Нельзя ли рассказать, что это за историческое свидетельство? 
— Извольте. 
  
Прибыв вскоре после Крымской войны в Петербург, я раз очутился у Степана Александровича Хрулева, где встретил очень 
большое и пестрое собрание: были военные разного оружия, и 
между ними несколько наших черноморцев, которые познакомились со Степаном Александровичем в севастопольских траншеях. 
Встреча с товарищами была для меня, разумеется, очень приятна, 
и мы, моряки, засели за особый столик: беседуем себе и мочим 
губы в хересе. А занятия на хрулевских вечерах были такие, что 
там все по преимуществу в карты играли, и притом «по здоровой», «и приписывали и отписывали они мелом и так занимались 
делом». Храбрый покойничек, не тем он будь помянут, любил 
сильные ощущения, да это ему о ту пору было к необходимо. Ну, 
а мы, моряки, без карт обходились, а завели дискурс и, как сейчас 
помню, о чем у нас была речь: о книге, которая тогда вышла, под 
заглавием «Изнанка Крымской войны». Она в свое время большого шума наделала, и все мы ее тогда только что поначитались 
и были ею сильно взволнованы. Оно и понятно: книга трактовала 
о злоупотреблениях, бывших причиною большинства наших недавних страданий, которые у всех участвовавших в севастопольской обороне тогда были в самой свежей памяти: все шевелило 
самые живые раны. Главным образом книга обличала воровство и 
казнокрадство тех комиссариатщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть. 
Естественное дело, что печатное обличение этих гадостей у 
каждого из нас возбудило свои собственные воспоминания и 
подняло давно накипевшую желчь: ну, мы, разумеется, и пошли 
ругаться. Занятие самое компанское: сидим себе да оных своих 
благодетелей из подлеца в подлеца переваливаем. А тут мой сосед, тоже наш черноморский, капитан Евграф Иванович (необыкновенно этакий деликатный был человек, самого еще доброго 
морского закала), львенок нахимовский, а доброты преестественной и немножко заика, ловит меня под столом рукою за колено и 
весь ежится… 

 
4 

«Что такое, — думаю, — чего ему хочется?» 
— Извините, — говорю, — мой добрейший. Если вам чтонибудь нужно по секрету — кликните слугу: я здесь тоже гость и 
всех выходов не знаю. 
А он заикнулся и опять за свое. А я ведь по глупости своей 
пылок, где не надо, да и разгорячен был всеми этими воспоминаниями-то, и притом же я еще чертовски щекотлив, а Евграф Иванович меня этак как-то несмело, щекотно, пальцами за колено забирает, совершенно будто теленок мягкими губами жеваться хочет. 
— Да перестаньте же, — говорю, — Евграф Иванович, что вы 
это еще выдумали? Я ведь не дама, чтобы меня под столом за колено хватать, — можете мне ваши чувства при всех открыть. 
А Евграф Иванович — милота бесценная — еще больше 
сконфузился и шепчет: 
— Бе-е-е-сстыд-д-ник, — говорит, — вы, Порфирий Никитич. 
— Не знаю, — говорю, — мне кажется, что вы больше бесстыдник. С вами того и гляди попадешь еще в подозрение в принадлежности к какой-нибудь вредной секте. 
— Ка-а-а-к вам… ра-а-зве можно, можно та-а-к про интендантов с комиссионерами гово-орить? 
— А вам, — спрашиваю, — что за дело за них заступаться? 
— Я-а-а за них не за-а-а-ступа-а-юсь, — еще тише шепчет Евграф Иванович, — а разве вы не видите, кто тут за два шага за 
вашей спиной сидит? 
— Кто там такой у меня за спиной сидит? — я не виноват: у 
меня за спиной глаз нет. 
А сам за этим оборачиваюсь и вижу: сзади меня за столиком 
сидит в провиантском мундире этакая огромная туша — совершенно, как Гоголь сказал, — свинья в ермолке. Сидит и режется, 
подлец, по огромному кушу, и с самым этаким возмутительным 
для нашего брата-голяка спокойствием: «дескать, нам что проиграть, что выиграть — все равно: мы ведь это только для своего 
удовольствия, потому у нас житница уготована: пей, ешь и веселись»! Ну, словом сказать, все нутро в бедном человеке поднимает! 
— Ишь ты, — говорю, — птица какая! Как же это я раньше 
его не заметил! — И, знаете, завидев врага воочию-то, черт знает 
каким духом занялся и, вместо того чтобы замолчать, еще громче 

 5

заговорил в прежнем же роде, да начал нарочно, как умел, посолонее пересаливать. 
— Разбойники, — говорю, — кровопийцы эти ненасытные, 
интендантские утробы! В то самое время, как мы, бедные офицеры и солдаты, кровь свою, можно сказать, как бурачный квас из 
втулки в крымскую грязь цедили, — а они нас же обкрадывали, 
свои плутовские карманы набивали, дома себе строили да именья 
покупали! 
Евграф Иванович так и захлебывается шепотом: 
— Пе-е-рестаньте! 
А я говорю: 
— Чего перестать? Разве это неправда, что мы с голоду мерли; 
тухлую солонину да капусту по их милости жрали; да соломой 
вместо корпии раны перевязывали, а они херес да дрей-мадеры 
распивали? 
И всё, знаете, в этом роде на их счет разъезжаю. Собеседники 
мои, видя, что я в таком азарте, уже меня не трогают, а только, 
кои повеселее, посмеиваются да ноготками об рюмки с хересом 
пощелкивают, а милота моя, застенчивый человек Евграф Иванович, весь стыдом за меня проникся — набрал со стола полную 
горсть карточных двоек, растопырил их в обеих руках веером, 
весь ими закрылся и шепчет: 
— Ах, Порфирий Никитич, ах, бес-с-сстыд-д-дник какой, чтоо-о он рассказывает! В ва-с со-о-страдания нет… 
Меня эта краснодевственность его еще больше взорвала. 
«Вот так, — думаю, — у нас всегда, у русских: правый, с чистой совестью, сидит да краснеет, а нахал прожженный, как вороватый кухонный кот-васька, знай уписывает, что стянул, и ухом 
не ведет. 
И с этим оглянулся назад, где за столом сидел раздражавший 
меня провиантщик, и вижу, что он и точно ухом не ведет. Чтобы 
он не слыхал этого моего широковещания насчет всей его почтенной корпорации, — этого и быть не могло; но сидит себе, как 
сидел, курит большую благовонную регалию да козыряет. И как 
все у человека очень много зависит от настроения, то уж мне кажется, что и козыряет-то, или, просто сказать, картами ходит он 
как-то особенно противно: так это, знаете, как-то их словно от 
себя и пальцем не шевеля пошвыривает: «дескать, нà вам, сволочи, — мне все это наплевать». Еще он мне этим стал отвратительнее через то, что как будто он же надо мною своим спокойст
 
6 

вием некоторого верха брал: я надрываюсь, задираю, гавкаю на 
него, как шавка на слона, a он и ухом не хлопнет. Я и полез еще 
далее. 
«Ну так врешь же, — думаю, — волк тебя ешь! Ты у меня повернешься; я, брат, человек русский и церемониться не стану; 
приятен или неприятен буду хозяину, а уж я тебя жигану». И жиганул: все, что знал о нем лично, все в нехитром иносказании и 
пустил. 
— Мы, — говорю, — честные русские люди, которых никто 
не смеет воровством укорить, мы, израненные, искалеченные после войны, еще и места себе нигде добиться не можем, нам и жен 
прокормить не на что, а этим протоканальям, как они по части 
хаптус гевезен отличатся, все так и садит: и в мирное время им 
есть место на службе и даже есть место в обществе, и жены у них 
в шелку да в бархате, а фаворитки еще того авантажнее… 
Шумел я, шумел, болтал, болтал и уморился… Уже у меня и 
слов и голосу стало недоставать, а он все-таки ничего. Просто 
весь преферанс на его стороне: даже Евграф Иванович это заметил и начинает надо мной подтрунивать: 
— А что-о-о? — шепчет, — что-о-о вы, ба-ба-батенька, своим 
бесстыдством взяли? 
— Что, — отвечаю, — вы еше тут со своим «ба-ба-батенька», 
уже сидите лучше смирно. 
А сам, знаете, откровенно сказать, действительно чувствую 
себя сконфуженным. Но все это были-с еще цветочки, а ягодки 
ждали меня впереди. 
  
Игра перед ужином кончилась, и за столом стали рассчитываться; провиантщик был в огромнейшем выигрыше и вытащил 
кз кармана престрашенный толстый бумажник, полнешенек сотенными, и еще к ним приложил десятка два выигрышных, и все 
это опять с тем же невозмутимым, но возмутительным спокойствием в карман спрятал. 
Ну тут и все встали и начали похаживать. В это время подходит к нашему столу хозяин и говорит: 
— А вы что, господа, всё, кажется, бездельничали да злословили? 
— А вам, — говорю, — разве слышно было? 
— Ну еще бы, — говорит, — не слышно; ваша милость точно 
на корабле орали. 

 7

— Ну, вы, — прошу, — Степан Александрович, пожалуйста, 
меня простите. 
— Что же вам прощать; бог вас простит. 
— Не выдержал, — говорю, — не стерпел. 
— Да ведь разве утерпишь? 
— Увидал, — говорю, — все внутри и задвигалось, и хотя 
чувствовал, что против вас неловко поступаю… 
— А против меня-то что же вы такое сделали? 
— Да ведь он ваш гость… 
— Ах, это-то… Ну, батюшка, что мне до этого: мало ли кто ко 
мне ходит: учрежден ковчег, и лезет всякой твари по паре, а нечистых пар и по семи. Да и притом этот Анемподист Петрович 
человек очень умный, он на такие пустяки не обидится. 
— Не обидится? — спрашиваю с удивлением. 
— Конечно, не обидится. 
— Значит, он медный лоб? 
— Ну, вот уж и медный лоб! Напротив, он человек довольно 
чувствительный; но умен и имеет очень широкий взгляд на вещи; 
а к тому же ему это небось ведь и не первоучина: он, может быть, 
и бит бывал; а что ругать, так их брата теперь везде ругают. 
— А они всюду ходят? 
— Да отчего же не ходить, если пускают, и еще зовут? 
Меня зло взяло уже и на самого хозяина. 
— Вот то-то у нас, — говорю, — ваше превосходительство, и 
худо, что у нас дрянных людей везде ругают и всюду принимают. 
Это еще Грибоедов заметил, да и до сих пор это все так продолжается. 
— Да и вперед продолжаться будет, потому что иначе и не 
может быть. 
— Полноте, — говорю я с неподдельной грустью, — отчего 
же это, например, в Англии… (которою все мы тогда бредили 
под влиянием катковского «Русского вестника»). 
Но чуть я только упомянул об Англии, Степан Александрович 
окинул меня своим тяжелым взглядом и перебил: 
— Что это вы катковского туману нам напустить хотите? Англия нам не пример. 
— Отчего, разве там ангелы живут, а не люди? 
— Люди-то тоже люди, да у них другие порядки. 
— Я, — говорю, — политики не касаюсь. 

 
8 

— И я ее не касаюсь: мы ведь, слава богу, русские дворяне, а 
не аглицкие лорды, чтобы нам обременять свои благородные головы политикою? А что в Англии может быть честных или по 
крайней мере порядочных людей побольше, чем у нас, так это 
ваша правда. Тут и удивляться нечего. Там честным человеком 
быть выгодно, а подлецом невыгодно, — ну, вот они там при таких порядках и развелись. Там ведь еще малое дитя воспитывают, 
говорят ему: «будь джентльмен», и толкуют ему, что это такое 
значит; а у нас твердят: «от трудов праведных не наживешь палат 
каменных». Ну, дитя смышлено: оно и смекает, что ему делать. 
Вот оно так и идет. Надо все это представлять себе благоразумно, 
с точки зрения выгоды, а не по-вашему, как у вас там на море, — 
всё идеальничают. Зато вы никуда и не годны. 
— Это, — говорю, — почему мы никуда не годны? 
— Да так, не годны: не к масти, да и баста; поди-ка я сунься 
куда-нибудь, например, вас на службу теперь рекомендовать с 
такой речью, «что вот, мол, черноморский офицер и честнейший 
человек: ни сам не сворует, ни другому не даст своровать, а за 
правду шум и крик поднимет», — я и вас не определю, да и себя 
скомпрометирую: меня за вас дураком назовут. Скажут: «хорош 
ваш молодец, да нам такого не надобе, нам похуже падобе», — и 
я за вас никуда просить и не пойду, а вот за него-то, за этого барина (хозяин кивнул на стоящего у закуски провиантщика), за него я куда вам угодно полезу, потому что при наших порядках это 
люди ходкие и всякий за них может быть уверен в успехе. 
— Что же, это разве, — говорю, — так и должно быть? 
— А разумеется, так должно быть, потому что он человек 
очень ловкий и на все податливый, а это всякому интересно, и 
всякий смекает, на что он ему может пригодиться; а вы на что 
кому нужны? Вы с правдою-то с своею со всеми перессоритесь, а 
потому вашего брата только и остается, что с берега опять за 
хвост, да назад на корабль перекинуть, чтобы вы тут на суше не 
пылились. 
— Заметьте это себе, господа, — подчеркнул Порфирий Никитич, — ведь это я вам не вру, не сочинение для забавы вашей сочиняю, а передаю вам слова человека исторического, которые непременно должны иметь свое историческое значение хотя если не 
в учебной истории, то по крайней мере в устных преданиях нашей морской семьи. Так, господа, смотрели тогда на нас, как на 
людей вокруг себя чистых и… этак, знаете, всесовершенно чис
 9