Дочь коммерции советника

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ДОЧЬ КОММЕРЦИИ 
СОВЕТНИКА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ДОЧЬ КОММЕРЦИИ СОВЕТНИКА 

Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, 
Машу и Сашу. За каждой из них положено в банк по сто тысяч 
приданого. Впрочем, не в этом дело. 
Саша и Маша особенного из себя ничего не представляют. 
Они отлично пляшут, вышивают, вспыхивают, мечтают, любят 
поручиков – и больше, кажется, ничего; но зато старшая, Зина, 
принадлежит к числу редких, недюжинных натур. Легче встретиться на жизненном пути с непьющим репортером, чем с этакой 
натурой. 
Были именины Саши. Мы, соседи–помещики, нарядились в 
лучшие одежды, запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова. Лет 20 тому назад на месте этого 
имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос в прекраснейшую 
ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями. Приехав и поздравив, мы тотчас же сели обедать. Подали 
суп жульен. Перед жульен мы выпили по две рюмки и закусили. 
– Не выпить ли нам по третьей? – предложил Механизмов. – 
Бог троицу любит и тово... трое хвациунт консылиум... Латынь, 
братцы! Яшка, подай–ка, свиная твоя морда, с того стола селедочку! Господа дворяне, ну–кася! Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер! 
– Ах, папа! – заметила Маша. – Зачем же ты пристаешь? Ты 
точно купец Водянкин... с угощениями. 
– Знаю, что говорю! Твое дело – зась! Это я только при гостях 
позволяю им на себя тыкать! – зашептал мне через стол Механизмов. – Для цивилизации! А без гостей – ни–ни! 
– Из хама не выйдет пана! – вздохнул сидевший рядом со 
мной генерал с лентой. – Свиньей был, свинья и есть... 
Механизмов мало–помалу напился, вспомнил свою кабацкую 
старину и задурил. Он икал, брался говорить по–французски, 
сквернословил... 
– Перестань! – заметил ему его друг генерал. – Всякому безобразию есть свое приличие! Какой же ты... братец! 
– Безображу не за твои деньги, а за свои! Сам «Льва и Солнца» 
имею! Господа, а сколько вы с меня взяли, чтоб меня в почетные 
мировые произвести? 
На одном конце стола отчаянно заворочался и треснул чей–то 
стул. Мы поглядели по направлению треска и увидели два боль
2 

ших черных глаза, метавших молнии и искры на Механизмова. 
Эти два глаза принадлежали Зине, высокой, стройной брюнетке, 
затянутой во всё черное. По ее бледному лицу бегали розовые 
пятна, а в каждом пятне сидела злоба. 
– Прошу тебя, отец, перестать! – сказала Зина. – Я не люблю 
шутов! 
Механизмов робко взглянул на ее глаза, завертелся, выпил 
залпом стакан коньяку и умолк. 
«Эге! – подумали мы. – Эта не Саша и не Маша... С этой нельзя шутить... Натура не дюжинная... Тово–с...» 
И я залюбовался разгневанным лицом. Признаюсь, я и ранее 
был неравнодушен к Зине. Она прекрасна, глядит, как Диана, и 
вечно молчит. А вечно молчащая дева, сами знаете, носит в себе 
столько тайн! Это бутыль с неизвестного рода жидкостью – выпил бы, да боишься: а вдруг яд? 
После обеда я подошел к Зине и, чтобы показать ей, что есть 
люди, которые понимают ее, заговорил о среде заедающей, о 
правде, труде, женской свободе. С женской свободы под влиянием «шофе» переехал я на паспортную систему, денежный курс, 
женские курсы... Я говорил с жаром, с дрожью, раз десять порывался схватить ее за руку... Говорил, впрочем, искренно, и складно, точно передовую статью вслух читал. А она слушала и глядела на меня. Глаза ее становились всё шире и круглее... Щеки заметно побледнели под влиянием моей речи... Наконец в глазах ее 
почему–то мелькнул испуг. 
– Неужели вы говорите всё это искренно? – спросила она, почему–то млея от ужаса. 
– Я... не искренно?!.. Вам? Мне... Да клянусь вам, что... 
Она схватила меня за руку, нагнулась к моему лицу и, задыхаясь, прошептала: 
– Будьте сегодня в десять часов вечера в мраморной беседке... 
Умоляю вас! Я вам всё скажу! Всё! 
Прошептала и скрылась за дверью. Я замер... 
«Полюбила! – подумал я, заглядывая на себя в зеркало. – Не 
устояла!» 
Я – к чему скромничать? – обаятельный мужчина. Рослый, 
статный, с черной, как смоль, бородой... В голубых глазах и на 
смуглом лице выражение пережитого страдания. В каждом жесте 
сквозит разочарованность. И, кроме всего этого, я богат. (Состояние нажил я литературой.) 

3 

В десятом часу я уже сидел в беседке и умирал от ожидания. В 
моей голове и в груди шумела буря. В сладкой, мучительной истоме закрывал я глаза и во мраке своих орбит видел Зину... Рядом 
с ней во мраке торчала почему–то и одна ехидная картинка, виденная мной в каком–то журнале: высокая рожь, дамская шляпка, 
зонт, палка, цилиндр... Да не осудит читатель меня за эту картинку! Не у одного только меня такая клубничная душа. Я знаю одного поэта–лирика, который облизывается и причмокивает губами всякий раз, когда к нему, вдохновенному, является муза... 
Ежели поэт позволяет себе такие вольности, то нам, прозаикам, и 
подавно простительно. 
Ровно в десять у дверей беседки показалась освещенная луной 
Зина. Я подскочил к ней и схватил ее за руку. 
– Дорогая моя... – забормотал я. – Я люблю вас... Люблю бешено, страстно! 
– Позвольте! – сказала она, садясь и медленно поворачивая ко 
мне свое бледное лицо. – Отстраните (sic!) вашу руку! 
Это было сказано так торжественно, что быстро один за другим повыскакивали из моей головы и цилиндр, и палка, и женская шляпка, и рожь... 
– Вы говорите, что вы меня любите... Вы тоже мне нравитесь. 
Я могу выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас, 
несчастный. Вы на краю погибели. Ваши убеждения губят вас! 
Неужели, несчастный, вы этого не видите? И неужели вы смеете 
думать, что я соединю свою судьбу с человеком, у которого такие 
убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я сумею пересилить свое 
чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот... 
вот это прочтите! Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь! 
И она сунула в мою руку какую–то бумагу. Я зажег спичку и в 
своей бедной руке увидел прошлогодний нумер «Гражданина». 
Минуту я сидел молча, неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову. 
– Батюшки! – воскликнул я. – Одна во всем Лохмотьевском 
уезде недюжинная натура, да и та... и та дура! Боже мой! 
Через десять минут я уже сидел в бричке и катил к себе домой.