Антука

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

Н.С. Лесков 
 

Антука

Н.С. Лесков 
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

АНТУКА 

 
 
 
 

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ 
 

 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2015 

 1

УДК 822 
 
ББК 84(2 Рос=Рус) 
Л50 

    
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Лесков Н.С. 
Антука — М.: ИНФРА-М, 2015. — 29 с. — (Библиотека русской классики) 
 
ISBN 978-5-16-104506-0 
 

ББК 84(2 Рос=Рус)

© Оформление. ИНФРА-М, 2015 
ISBN 978-5-16-104506-0 

Подписано в печать 26.08.2015. Формат 60x90/16.  
Гарнитура Times New Roman.  Бумага офсетная. 
Тираж 500 экз. Заказ № 
Цена свободная. 
 
ООО «Научно-издательский центр ИНФРА-М» 
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1 
Тел.: (495) 280-15-96, 280-33-86. Факс: (495) 280-36-29 
E-mail: books@infra-m.ru                 http://www.infra-m.ru 
 

 
2 

СОДЕРЖАНИЕ 

Антука ...........................................................................................4 

Глава первая ..............................................................................4 
Глава вторая ..............................................................................7 
Глава третья.............................................................................11 
Глава четвертая.......................................................................15 
Глава пятая ..............................................................................17 
Глава шестая............................................................................19 
Глава седьмая..........................................................................21 
Глава восьмая..........................................................................22 
Глава девятая...........................................................................25 
Глава десятая...........................................................................26 

 3

АНТУКА 

 
 
 
«En-tout-cas» — зонтик  
на всякую погоду. 
(Из модного прейскуранта) 
 
 
На скором поезде между чешской Прагой и Веной я очутился 
vis-vis с неизвестным мне славянским братом, с которым мы 
вступили по дороге в беседу. Предметом наших суждений был 
«наш век и современный человек». И я, и мой собеседник находили много странного и в веке, и в человеке; но чтобы не впадать 
в отчаяние, я привел на память слово Льва Толстого и сказал: 
— Образуется! 
Собеседник понял значение этого слова и продолжал: 
— Это верно; но только что  образуется-то! Было преобладающее впечатление свирепства, злости, бездушия или слабости 
и распущенности, и все-таки можно было предвидеть, как жизнь 
перетолчет это в своей ступе и что из этого образуется. А теперь 
преобладает во всем какой-то фасон «антука» — что-то готовое 
на всякий случай и годное для всякой погоды: от дождя и от 
солнца. Меня поражает эта удивительная приспособительность, 
которую я замечаю во всех слоях общества и повсюду. Неделя 
тому назад как я видел такой экземпляр в этом роде, что прямо в 
печать просится. 
Я его попросил рассказать, и он мне рассказал следующее. 
 

Глава первая 

 
Недавно мне привелось побывать в соляных копях в Галиции. 
Оттуда, когда выйдешь на землю, представляются два места для 
отдыха и подкрепления: можно идти позавтракать при буфете на 
железнодорожной станции, а можно то же самое сделать и в бли
 
4 

жайшей «старой корчме». В корчме укромнее, проще и теплее, 
чем на станции. 
Здесь в сырое время можно и обсушиться, и обогреться, потому что тут есть огромный кирпичный камин, и чуть холодновато 
— всегда тлеет толстый обрубок дерева, а вокруг него весело потрескивает и издает здоровый, смолистый запах зеленый вереск. 
Там, на «бангофе» — Европа, а здесь, в корчме — еще «stara 
Polska». 
Я бываю в той местности раза два в год и знаю тамошнюю 
корчму много лет назад. Когда тут не было железнодорожного 
«бангофа», корчма была единственным приютом для путников, а 
теперь она занимает второе место, но я ей все-таки верен. 
Лета мало изменили корчму. Тот же низенький, старопольский 
фасад и тот же грязноватый ход через сени с вытоптанным кирпичным полом и с тяжелыми столами, покрытыми не совсем чистыми ширинками грубой ткани. В огромном камине и теперь пылает огонь, в стороне перегородка, и в ней квадратное оконце, за 
которым находится главное место хозяина. Перед оконцем полка 
и на ней неизысканная выставка закусок: жареный гусь, обложенный кисло-сладкой капустой; бигос из колбас и капусты; зразы с кашей, с хлебом и капустой; капустняк с фаршем; жареная 
серна и мелкая дичь, прошпигованная салом, и, вдобавок, щука 
по-жидовски с шафраном. В графинах водка, наливки разных 
цветов, бочонок с пивом и наш добрый красный гольдек в полубутылках. Впрочем, над прилавком есть надпись, что здесь еще 
можно иметь старый мед, и тут же иллюстрированный прейскурант, в котором значится несколько названий венгерских вин, 
между которыми подчеркнут «маслачь». Патрон большой краковской корчмы это вино особенно рекомендует. 
Но самое замечательное здесь собственно в самом патроне, и с 
него начинается дело. И корчма, и мед, и бигос — это все старого 
типа, а в патроне есть обновление во вкусе «антука». Нынешний 
патрон здесь с прошлого года и он мне не знаком, но предместник его внушал мне большие симпатии. Это был пожилой, сухощавый и очень медлительный в своих движениях поляк. Его звали пан Игнаций. Он был человек задумчивый, точно он нес на себе судьбы мира и по дороге зашел в корчму, присел у прилавка, 
пригорюнился и начал хозяйствовать, но совсем без удовольствия, так как это не его дело. В таком грустном, но благородном 
настроении он здесь состарелся и умер, все размышляя о Польше 

 5

и о «ракушанских швабах». Теперь вместо почтенного Игнация 
за буфетом не сидит, а мотается новый арендатор — человек более молодой и несравненно более подвижный, даже чересчур 
подвижный и говорливый. Зовут его пан Мориц или «гер Мориц», — кому как угодно, — он на все откликается. (Игнаций никогда на «гера» не откликался.) 
Между паном Игнацием и Морицем во всем огромная и 
страшная разница: они и по характеру, и по темпераменту, и по 
воспитанию совсем разные типы. 
Игнаций представлял из себя нечто поэтическое и вдохновительное, — особенно для нашего брата-славянина: это был матерый, чистокровный поляк, — «шляхтич на огороде равный воеводе». Он ходил в темной чемарке из довольно грубого, но зато 
настоящего, «хозяйственного», польского сукна, в панталонах, 
заправленных в сапоги, которые называются «бутбми», и в поясе 
с бляхой. Лицо он имел красивое, смуглое, с таинственным и 
мрачным выражением. Высокий лоб его осенял высокий же с 
проседью черный чуб, а над устами его простирались огромные 
черные с проседью усы. В глубоких карих глазах Игнация жила 
какая-то поэтическая, с ним навеки умершая тайна. Он мне очень 
нравился, и я остаюсь в том убеждении, что снедавшая его тайна 
была в своем роде что-то благородное и грустное. 
Теперешний принципал корчмы, пан Мориц, с первого взгляда 
производит совсем иное, как будто легкомысленное впечатление. 
Он среднего роста, проворен, вертляв, с тонкими чертами лица, 
голубыми глазами и точно выточенным тонким носом, на котором у него ловко сидит маленькое стальное pince-nez без шнурка. 
В лице и фигуре Морица не отпечатлелся никакой национальный 
тип. Он с одинаковым удобством может быть принят за поляка, 
как и за чеха или за венского немца. По-видимому, национальность даже нимало и не занимает Морица: он даже, может быть, 
нарочно устроил себе такой туалет, чтобы в нем не было никакой 
цельности. Он весь человек сборный. Во-первых, у него на голове, покрытой густыми русыми волосами, красуется французская 
бархатная ермолка, расшитая шелками и бисером (бархат довольно просален, а шитье местами осыпалось), потом pince-nez в 
дрянной стальной оправе, надетое без шнурочка. Это pince-nez у 
него соскакивает с переносицы от одного движения бровями и 
всегда непременно падает к нему прямо в руки. Потом на Морице 
серая пражская куртка с зелеными выпушками и с пуговицами 

 
6 

неполированного оленьего рога, а под нею поддет длинный коричневый жилет, сшитый камзолом, в стиле Фридриха II. Из кармана свешивается часовая цепочка из фальшивого золота и торчат два огромные железные ключа. 
Нижний этаж фигуры Морица напоминает танцмейстера. На 
нем легонькие панталонцы из самого тонкого светленького трико, а из-под них внизу видны красные шерстяные носки и туфли 
из моржовой кожи шерстью наверх. 
Что содержится на уме у Морица и какое у него прошлое — 
это на его лице ничем не выражено. 
Мориц говорит с одинаковою бойкостью и свободою как попольски, так и по-немецки, и притом не выказывает ни к одному 
из этих языков никакого предпочтения. По-видимому, ему то и 
другое совершенно все равно. С удовольствием и улыбкою он 
только произносит некоторые фразы по-французски. 
Фразы эти Мориц, по собственной его откровенности, усвоил 
в Париже, где он побывал, состоя барабанщиком при одном из 
«победоносных региментов», повергших Францию в лапы прусского орла, через «неожиданный оборот милостию Божией». 
Мориц — познанский поляк; он затесался к австриякам как-то 
случайно, а может быть и умышленно — тоже, чтобы сделать 
«оборот милостию Божиею». 
Человек, одаренный особенно счастливо проницательностью и 
внимательно всматриваясь в его лицо, может быть, подумал бы, 
что Мориц изрядный плут, способный вести довольно сложную и 
ответственную игру, но в нем тоже бездна болтливости и легкомыслия, с которыми плутни вести неудобно. Прежний задумчивый патриот Игнаций непременно вспоминается и в сравнении с 
Морицом представляет какое-то поэтическое олицетворение 
«оных минувших рыцарских веков». Мориц — выжига, но зато 
он ни над чем не задумается и нигде не потеряется. 
 

Глава вторая 

 
Когда я взошел в корчму, в ней было всего только три человека: охотник с ружьем, сидевший в углу за газетой и за кружкой 
пива, да очень старый еврей в шелковом капоте. Этот помещался 
у маленького столика, на котором перед ним стояла горячая вода, 

 7

маленький флакончик гольдека и корзинка с поджаренным белым 
хлебом. Он представлял из себя застывающую жизнь и отогревался теплым вином с водою. В окне стоял и в упор смотрел на 
меня в pince-nez пан Мориц. Он стоял неподвижно всего одну 
минуту, но зато так стойко, как будто это был портрет, вставленный в раму. 
Я сейчас же заметил, что имею дело с человеком нового духа. 
Игнаций никогда не находился в такой бойкой и проницающей позиции. Тот, бывало, всегда сидел на особливом этаблисмане, обитом черною кожею, и ни за что не обеспокоивал себя, чтобы смотреть на входящего посетителя и определять себе, коего 
духа входящий? Это было бы слишком много чести для всякого. 
Игнаций держал свою задумчивую голову, опустив лицо на грудь 
или положив щеку на руку. 
Входящий гость — кто бы он ни был, все равно, черт его 
возьми, — сам прежде должен был сказать Игнацию первое приветствие, и только тогда он мог ожидать к себе ответного внимания. Но теперь, едва я переступил порог, как Мориц уже залепетал мне навстречу: 
— Бонжур мосье! Мете ву плас! 
И главное: «мете»! От кого он это слышал в Париже? Верно 
это ему так перешибло за барабанным боем. 
Но еще я не собрался ему ни слова ответить, как он уже дальше зачастил: 
— Коман са ва? Кё дезире ву? 
С этим он выскочил из-за перегородки, шаркнул своими туфлями и, подвинув мне стул к одному из столов, проговорил: 
— Асее ву. Нузавон кельке шоз а вотр сервиз. 
Вместо ответа я вручил ему карточку моего краковского знакомца, которым был сюда адресован и которого я должен был 
здесь дожидаться. 
Мориц взглянул, сказал: «тре бьен» и сделал такое движение 
бровями, от которого пенсне спало и моментально прямо с носа 
слетело в открытую левую руку. И замечательная вещь: как пенсне соскочило с лица Морица, так словно спал с него и весь его 
прежний шельмоватый вид; он точно нашел, что меня не стоит 
рассматривать с особенно серьезной точки зрения, и начал пошаливать: во-первых, он сразу упростился в выражении и заговорил 
по-польски. 

 
8 

— Чем же смею потчевать, пока придет ваш приятель? Есть у 
меня, пане доброздею, гусь, и самый прекрасный гусь, кормленный чистым хлебом. В буфет на бангоф берут гусей у мазуров, но 
я не беру. Важных панов, которые кушают в бангофе, можно начинять чем угодно, лишь бы был соус с каэнной, но у меня собирается почтенная шляхта, — люди хозяйственные, которые знают, что такое мазурская домашняя птица. Их гуси, откровенно 
сказать, всегда пахнут травою. Есть утка светская и утка дикая. 
Дикая — свежохонькая, вчера только застреленная, и сам стрелок 
здесь налицо: вот он, пан Целестин, который читает газеты и 
проникает во все тайные соображения Бисмарка. Я ни у кого не 
покупаю уток, кроме пана Целестина. Есть также бигось с капустою до услуг панских; есть зразы, есть воловья печень, или, чем 
уже могу похвалиться, есть добрая полендвица; но есть также и 
шинка, — настоящая польская, а не немецкая шинка — и жидовский щупак с шафраном… Что? Как вам это нравится? Щупак 
отлично приготовлен. Знаете — щука в своей коже. Я вам особенно рекомендую эту штуку. Вот реби Фола, — израэлит, а и он 
сейчас бы скушал при благословении Божием, но не смеет, потому что боится своих почтеннейших израэлитов. Он еще наблюдает «кошер». 
Старый еврей, услыхав свое имя, посмотрел и глухо повторил: 
— Кошер. 
— Кожа с этой щуки снята без одной дырочки, как чулок с 
ножки красивой панянки, и вы лучшей щуки не найдете даже в 
самой чешской Праге на жидовском базаре. 
Я попросил дать мне кусочек жареной дичи. 
Мориц одобрил. 
— Да, — сказал он. — Это я понимаю! Я говорю насчет дичи. 
Щука и вообще всякая рыба — это тоже хорошо, но не то… От 
рыбы всегда есть что-то… отдает сыростью; но пернатая легкая 
дичь благородней, и притом она легко варится в желудке. А я вам 
услужу такою дичью, какой вы, может быть, еще и не едали, да 
даже и наверно не едали. Если только вы не бывали в забраном 
крае за Гродном, в Беловежской пуще, то и не могли есть. Дичь 
для меня стреляет Целестин, — человек с философским настроением и добрый патриот. Это чего-нибудь стоит. 
Мориц просыпал все это скоро, словно дробь на барабане, и, 
повернувшись на каблучке, опять очутился на своем месте, в окне 
за перегородкою. Тут он постучал черенком ножа по выставоч
 9