Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Благодарная почва

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 626757.01.99
Толстой, Л.Н. Благодарная почва [Электронный ресурс] / Л.Н. Толстой. - Москва : Инфра-М, 2015. - 7, с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/504894 (дата обращения: 29.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
Л.Н. Толстой  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА 

Из дневника 

Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. 
Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на 
границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. 
Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, 
кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы 
этой губернии, чтобы видеться с ним. 
Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. 
Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой 
лошади, и слышу сердитое старинное: «Вылезь!» – с особенным 
ударением на втором слоге. И изредка: «У! Дьявол!» И опять: – 
«Вылезь... Дьявол». Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, 
сойдусь, когда он будет подходить к дороге. «Коли сойдусь, то и 
поговорю с ним, если придется», – думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; 
молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, 
ласково отвечает на мой привет: «Бог на помощь». 
Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается. 
– Что же, лучше сохи? 
– Как же, много легче. 
– А давно завел? 
– Недавно, да вот украли было. 
– Как же, нашли? 
– Нашли, своей же деревни. 
– Что же, и в суд подали? 
– А то как же? 
– Зачем же подавать, коли плуг нашелся? 
– Да ведь вор. 
– Что ж, что вор, посидит в остроге – хуже воровать научится. 

2 

Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая 
ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль. 
Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, 
очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за 
ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла 
влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал 
плуг, он выскочил, и я остановил лошадь. 
– Нет, вы не можете. 
– Только тебе борозду испортил. 
– Это ничего, справлю. 
Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал 
пахать. 
– На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, – пригласил он, 
указывая на лесок вплоть у конца полосы. 
Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него. 
– Из какой деревни? 
– Из Ботвиньина. 
– Далече? 
– Вон маячит на горке. – И он показал мне. 
– Что же так далеко от дома пашешь? 
– Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся. 
– Как нанялся, на лето? 
– Не, посеять нанялся – вспахать, передвоить, как должно. 
– Что же, у него земли много? 
– Да мер двадцать высевает. 
– Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь. 
– Да кобыла ничего, – говорит он с спокойной гордостью. 
Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких 
редко видишь у крестьян. 
– Верно, живешь в людях, извозом занимаешься? 
– Не, дома, один и хозяи 1000 н. 
– Такой молодой? 
– Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на 
фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, 
– сказал он с спокойным сознанием своего достоинства. 
– Женат? 

3 

– Нет. 
– Так кто же у тебя по домашности? 
– А матушка? 
– И корова есть? 
– Коров две. 
– Вот как! Сколько же тебе лет? – спросил я. 
– Восемнадцать, – отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что 
меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И 
это, очевидно, было ему приятно. 
– Какой еще молодой, – сказал я. – Что же, и в солдаты придется? 
– Как же, лобовой, – сказал он с тем спокойным выражением, 
с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем 
рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо. 
Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что 
земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то 
и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал. 
– Ну, а вино пьешь? 
Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду. 
– Пью, – сказал он тихо, пожимая плечами. 
– А грамоте знаешь? 
– Хорошо знаю. 
– Что же, не читал книг о вине? 
– Нет, не читал. 
– Что же, а лучше бы не пить совсем. 
– Известно, добра от него мало. 
– Так и бросить бы. 
Он молчит, и видно, что понимает и думает. 
– Ведь можно, – говорю я, – а как хорошо бы. Вот я третёва 
дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин 
здоровывается со мною и называет меня по имени–отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь? 
– Как же. Сергей Тимофеич. 

4 

И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, 
хотя и пил прежде, перестал пить совсем. 
– И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, 
что отстал от этой пакости, – сказал я. – И живет, видно, очень 
исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и 
совсем не то бы было. 
– Да, это точно. 
– Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе 
вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. 
Брось и ты, и как хорошо будет. 
Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку. 
– Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было. 
Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание. 
– Ну что же, можно, – совершенно неожиданно, как–то весело 
и решительно говорит он. 
– Неужели обещаешь? – говорю я с удивлением. 
– А то что ж? Обещаю, – говорит он, кивая головой и чуть 
улыбаясь. 
И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно 
хочет исполнить то, что обещает. 
От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я 
стал слаб на слезы; на слезы умиления – радости. Простые слова 
этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и 
такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я 
отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова. 
Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к 
нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут): 
– Так смотри же, Александр: не давши слова – крепись, а давши слово держись. 
– Да это уж как есть, верно будет. 
Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него. 
Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать 
ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против 
пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. 

5 

Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, 
и – грешный человек – мне пришло в голову, что весь разговор 
наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и 
не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не 
было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. 
Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за 
книгами. Я с гостями сидел на великолепной террасе перед разбитыми клумбами с урнами среди цветовых горок. Вообще среди 
той роскошной обстановки, за которую всегда стыдно перед 
людьми рабочего народа, когда вступаешь с ними в человеческие 
отношения. 
Я вышел к нему и первым делом повторил вопрос: не раздумал ли? верно ли будет держать обещание? Опять с той же доброй улыбкой он сказал: 
– А то как же, я и матушке сказал. Она рада, благодарит вас. 
За ухом у него я увидал бумажку. 
– А куришь? 
– Курю, – сказал он, очевидно ожидая, что я буду уговаривать 
его и это бросить. Но я не стал. Он помолчал и по какой–то 
странной связи мыслей, связь эта, я думаю, была в том, что, видя 
во мне сочувствие к своей жизни, он хотел сообщить мне то важное событие, которое ожидало его осенью, – он сказал: 
– А я вам не сказывал: меня уже сосватали. – И он улыбнулся, 
вопросительно глядя мне в глаза. – Осенью. 
– Вот как! Хорошее дело. Где берете? 
Он сказал. 
– С приданым? 
– Нет, какое приданое. Девушка хорошая. 
И мне пришло в голову сделать ему тот вопрос, который всегда занимает меня, когда имеешь дело с хорошими молодыми 
людьми нашего времени. 
– А что, – спросил я, – уж ты прости меня, что я тебя спрашиваю, но, пожалуйста, скажи правду: или не отвечай, или всю 
правду скажи. 
Он уставил на меня спокойный, внимательный взгляд. 
– Отчего ж не сказать. 
– Имел ты грех с женщиной? 
Ни минуты не колеблясь, он просто отвечал: 
– Помилуй бог, не было этого. 

6 

– Вот и хорошо, очень хорошо, – сказал я. – Радуюсь за тебя. 
Говорить больше было сейчас нечего. 
– Ну так вот, я сейчас вынесу тебе книжки, и помогай тебе бог. 
И мы простились. 
Да, какая чудная для посева земля, какая восприимчивая. И 
какой ужасный грех бросать в нее семена лжи, насилия, пьянства, 
разврата. Да, какая чудная земля не переставая парует, дожидаясь 
семени, и зарастает сорными травами. Мы же, имеющие возможность отдать этому народу хоть что–нибудь из того, что мы не 
переставая берем от него, – что мы даем ему? Аэропланы, дредноуты, тридцатиэтажные дома, граммофоны, кинематограф и все 
те ненужные глупости, которые мы называем наукой и искусством. И главное – пример пустой, безнравственной, преступной 
жизни. Да еще хорошо, если бы мы за то, что берем от него, давали бы ему только одна ненужные, глупые и дурные примеры. А 
то вместо уплаты хоть части своего неоплатного долга перед ним 
мы засеиваем эту алчущую истинного знания землю одними 
«терниями и волчцами», запутываем этих милых, открытых на 
все доброе, чистых, как дети, людей коварными, умышленными 
обманами. 
Да, «горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; 
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит». 
Мещерское, 21–го июня 1910 года, – Ясная Поляна, 9–го июля 
1910 года.