Бабье царство

Б и б л и о т е к а Р у с с к о й К л а с с и к и

А.П. Чехов 
 

БАБЬЕ ЦАРСТВО 

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

БАБЬЕ ЦАРСТВО 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

2 

I. НАКАНУНЕ 

Вот толстый денежный пакет. Это из лесной дачи, от приказчика. Он пишет, что посылает полторы тысячи рублей, которые 
он отсудил у кого–то, выиграв дело во второй инстанции. Анна 
Акимовна не любила и боялась таких слов, как отсудил и выиграл дело. Она знала, что без правосудия нельзя, но почему–то, 
когда директор завода Назарыч или приказчик на даче, которые 
часто судились, выигрывали в пользу ее какое–нибудь дело, то ей 
всякий раз становилось жутко и как будто совестно. И теперь ей 
стало жутко и неловко, и захотелось отложить эти полторы тысячи куда–нибудь подальше, чтобы не видеть их. 
Она думала с досадой: ее ровесницы, – а ей шел двадцать шестой год, – теперь хлопочут по хозяйству, утомились и крепко уснут, а завтра утром проснутся в праздничном настроении; многие 
из них давно уже повыходили замуж и имеют детей. Только она 
одна почему–то обязана, как старуха, сидеть за этими письмами, 
делать на них пометки, писать ответы, потом весь вечер до полуночи ничего не делать и ждать, когда захочется спать, а завтра 
весь день будут ее поздравлять и просить у ней, а послезавтра на 
заводе непременно случится какой–нибудь скандал, – побьют кого, или кто–нибудь умрет от водки, и ее почему–то будет мучить 
совесть; а после праздников Назарыч уволит за прогул человек 
двадцать, и все эти двадцать будут без шапок жаться около ее 
крыльца, и ей будет совестно выйти к ним, и их прогонят, как собак. И все знакомые будут говорить за глаза и писать ей в анонимных письмах, что она миллионерша, эксплоататорша, что она 
заедает чужой век и сосет у рабочих кровь. 
Вот в стороне лежит пачка прочитанных и уже отложенных 
писем. Это от просителей. Тут голодные, пьяные, обремененные 
многочисленными семействами, больные, униженные, непризнанные... Анна Акимовна уже наметила на каждом письме, кому 
три рубля, кому пять; письма эти сегодня же пойдут в контору, и 
завтра там будет происходить выдача пособий, или, как говорят 
служащие, кормление зверей. 
Раздадут по мелочам и 470 рублей – проценты с капитала, завещанного покойным Акимом Иванычем на нищих и убогих. Будет безобразная толкотня. От ворот до дверей конторы потянется 
гусем длинный ряд каких–то чужих людей со звериными лицами, 
в лохмотьях, озябших, голодных и уже пьяных, поминающих 

3 

хриплыми голосами матушку–благодетельницу Анну Акимовну 
и ее родителей; задние будут напирать на передних, а передние – 
браниться нехорошими словами. Конторщик, которому прискучат шум, брань и причитывания, выскочит и даст кому–нибудь по 
уху ко всеобщему удовольствию. А свои люди, рабочие, не получившие к празднику ничего, кроме своего жалованья, и уже истратившие всё до копейки, будут стоять среди двора, смотреть и 
посмеиваться – одни завистливо, другие иронически. 
«Купцы, а особенно купчихи больше любят нищих, чем своих 
рабочих, – подумала Анна Акимовна. – Это всегда так». 
Взгляд ее упал на денежный пакет. Хорошо бы раздать завтра 
эти ненужные, противные деньги рабочим, но нельзя ничего давать рабочему даром, а то запросит в другой раз. Да и что значат 
эти полторы тысячи, если на заводе всех рабочих тысяча восемьсот с лишком, не считая их жен и детей? А то, пожалуй, выбрать 
одного из просителей, писавших эти письма, какого–нибудь несчастного, давно уже потерявшего надежду на лучшую жизнь, и 
отдать ему полторы тысячи. Бедняка ошеломят эти деньги, как 
гром, и, быть может, первый раз в жизни он почувствует себя 
счастливым. Эта мысль показалась Анне Акимовне оригинальной 
и забавной и развлекла ее. Она наудачу потянула из пачки одно 
письмо и прочла. Какой–то губернский секретарь Чаликов давно 
уже без места, болен и проживает в доме Гущина; жена в чахотке, 
пять малолетних дочерей. Гущинский четырехэтажный дом, в котором 
жил 
Чаликов, 
хорошо 
знала 
Анна 
Акимовна. 
Ах, нехороший, гнилой, нездоровый дом! 
– Вот отдам этому Чаликову, – решила она. – Посылать не 
стану, лучше сама свезу, чтобы не было лишних разговоров. Да, – 
рассуждала она, пряча в карман полторы тысячи, – посмотрю и, 
пожалуй, девочек куда–нибудь пристрою. 
Ей стало весело, она позвонила и приказала подавать лошадей. 
Когда она садилась в сани, был седьмой час вечера. Окна во 
всех корпусах были ярко освещены, и оттого на громадном дворе 
казалось очень темно. У ворот и далеко в глубине двора, около 
складов и рабочих бараков горели электрические фонари. 
Этих темных, угрюмых корпусов, складов и бараков, где жили 
рабочие, Анна Акимовна не любила и боялась. В главном корпусе после смерти отца она была только один раз. Высокие потолки 
с железными балками, множество громадных, быстро вертящихся 
колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, 

4 

визг стали, дребезжанье вагонеток, жесткое дыхание пара, бледные или багровые или черные от угольной пыли лица, мокрые от 
пота рубахи, блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и ветер, то очень горячий, то холодный, произвели на нее впечатление ада. Ей казалось, будто колеса, рычаги и горячие шипящие 
цилиндры стараются сорваться со своих связей, чтобы уничтожить людей, а люди, с озабоченными лицами, не слыша друг друга, бегают и суетятся около машин, стараясь остановить их 
страшное движение. Анне Акимовне что–то показывали и почтительно объясняли. Она помнит, как в кузнечном отделении вытащили из печи кусок раскаленного железа и как один старик с 
ремешком на голове, а другой – молодой, в синей блузе, с цепочкой на груди и с сердитым лицом, должно быть, из старших, ударили молотками по куску железа, и как брызнули во все стороны 
золотые искры, и как, немного погодя, гремели перед ней громадным куском листового железа; старик стоял навытяжку и 
улыбался, а молодой вытирал рукавом мокрое лицо и объяснял ей 
что–то. И она еще помнит, как в другом отделении старик с одним глазом пилил кусок железа, и сыпались железные опилки, и 
как рыжий, в темных очках и с дырами на рубахе, работал у токарного станка, делая что–то из куска стали; станок ревел и визжал и свистел, а Анну Акимовну тошнило от этого шума, и казалось, что у нее сверлят в ушах. Она глядела, слушала, не понимала, благосклонно улыбалась, и ей было стыдно. Кормиться и получать сотни тысяч от дела, которого не понимаешь и не можешь 
любить, – как это странно! 
А в рабочих бараках она не была ни разу. Там, говорят, сырость, клопы, разврат, безначалие. Удивительное дело: на благоустройство бараков уходят ежегодно тысячи рублей, а положение 
рабочих, если верить анонимным письмам, с каждым годом становится все хуже и хуже... 
«При отце было больше порядка, – думала Анна Акимовна, 
выезжая со двора, – потому что он сам был рабочий и знал, что 
нужно. Я же ничего не знаю и делаю одни глупости». 
Ей опять стало скучно, и она была уже не рада, что поехала, и 
мысль о счастливце, на которого сваливаются с неба полторы тысячи, уже не казалась ей оригинальной и забавной. Ехать к какому–то Чаликову, когда дома постепенно разрушается и падает 
миллионное дело, и рабочие в бараках живут хуже арестантов, – 
это значит делать глупости и обманывать свою совесть. По шоссе 

5 

и около него через поле, направляясь к городским огням, шли 
толпами рабочие из соседних фабрик – ситцевой и бумажной. В 
морозном воздухе раздавались смех и веселый говор. Анна Акимовна поглядела на женщин и малолетков, и ей вдруг захотелось 
простоты, грубости, тесноты. Она ясно представила себе то далекое время, когда ее звали Анюткой и когда она, маленькая,лежала 
под одним одеялом с матерью, а рядом, в другой комнате, стирала белье жилица–прачка, и из соседних квартир, сквозь тонкие 
стены, слышались смех, брань, детский плач, гармоника, жужжание токарных станков и швейных машин, а отец, Аким Иваныч, 
знавший почти все ремесла, не обращая никакого внимания на 
тесноту и шум, паял что–нибудь около печки или чертил или 
строгал. И ей захотелось стирать, гладить, бегать в лавку и кабак, 
как это она делала каждый день, когда жила с матерью. Ей бы рабочей быть, а не хозяйкой! Ее большой дом с люстрами и картинами, лакей Мишенька во фраке и с бархатными усиками, благолепная Варварушка и льстивая Агафьюшка, и эти молодые люди 
обоего пола, которые почти каждый день приходят к ней просить 
денег и перед которыми она почему–то всякий раз чувствует себя 
виноватой, и эти чиновники, доктора и дамы, благотворящие на 
ее счет, льстящие ей и презирающие ее втайне за низкое происхождение, – как все это уже прискучило и чуждо ей! 
Вот железнодорожный переезд и застава; пошли дома вперемежку с огородами; вот, наконец, и широкая улица, где стоит 
знаменитый дом Гущина. На улице. обыкновенно тихой, теперь 
по случаю кануна праздника было большое движение. В трактирах и портерных шумели. Если бы проезжал теперь по улице кто–
нибудь не здешний, живущий в центре города, то он заметил бы 
только грязных, пьяных и ругателей, но Анна Акимовна, жившая 
с детства в этих краях, узнавала теперь в толпе то своего покойного отца, то мать, то дядю. Отец был мягкая, расплывчатая душа, немножко фантазёр,беспечный и легкомысленный; у него не 
было пристрастия ни к деньгам, ни к почету, ни к власти: он говорил, что рабочему человеку некогда разбирать праздники и ходить в церковь; и если б не жена, то он, пожалуй, никогда бы не 
говел и в пост ел бы скоромное. А дядя, Иван Иваныч, наоборот, 
был кремень; во всем, что относилось к религии, политике и 
нравственности, он был крут и неумолим, и наблюдал не только 
за собой, но и за всеми служащими и знакомыми. Не дай бог, бывало, войти к нему в комнату и не перекреститься! Роскошные 

6 

хоромы, в которых живет теперь Анна Акимовна, он держал запертыми и отпирал их только в большие праздники для важных 
гостей, а сам жил в конторе, в одной маленькой комнатке, уставленной образами. Он тяготел к старой вере и постоянно принимал у себя старообрядческих архиереев и попов, хотя был крещен 
и венчан, и жену свою похоронил по обряду православной церкви. Брата Акима, своего единственного наследника, он не любил 
за легкомыслие, которое называл простотой и глупостью, и за 
равнодушие к вере. Он держал его в черном теле, на положении 
рабочего, платил ему по 16 рублей в месяц. Аким говорил своему 
брату вы и в прощеные дни со всем своим семейством кланялся 
ему в ноги. Но года за три до своей смерти Иван Иваныч приблизил его к себе, простил и приказал нанять для Анютки гувернантку. 
Ворота под домом Гущина темные, глубокие, вонючие; слышно, как около стен покашливают мужчины. Оставив сани на улице, Анна Акимовна вошла во двор и спросила тут, как пройти в 
46–й номер к чиновнику Чаликову. Ее направили к крайней двери 
направо, в третий этаж. И во дворе, и около крайней двери, даже 
на лестнице был тот же противный запах, что и под воротами. В 
детстве, когда отец Анны Акимовны был простым рабочим, она 
живала в таких домах, и потом, когда обстоятельства изменились, 
часто посещала их в качестве благотворительницы; узкая каменная лестница с высокими ступенями, грязная, прерываемая в каждом этаже площадкою; засаленный фонарь в пролете; смрад, на 
площадках около дверей корыта, горшки, лохмотья, – все это было знакомо ей уже давным–давно... Одна дверь была открыта, и в 
нее видно было, как на столах сидели портные–евреи в шапках и 
шили. На лестнице Анне Акимовне встречались люди, но ей и в 
голову не приходило, что ее могут обидеть. Рабочих и мужиков, 
трезвых и пьяных, она так же мало боялась, как своих интеллигентных знакомых. 
В квартире № 46 сеней не было, и начиналась она с кухни. 
Обыкновенно в квартирах фабричных и мастеровых пахнет лаком, смолой, кожей, дымом, смотря по тому, чем занимается хозяин; квартиры же обедневших дворян и чиновников узнаются по 
промозглому запаху какой–то кислоты. Этот противный запах 
обдал Анну Акимовну и теперь, едва она переступила порог. В 
углу за столом сидел спиной к двери какой–то мужчина в черном 
сюртуке, должно быть, сам Чаликов, и с ним пять девочек. Стар
7 

шей, широколицей и худенькой, с гребенкой в волосах, было на 
вид лет пятнадцать, а младшей, пухленькой, с волосами как у 
ежа, – не больше трех. Все шестеро ели. Около печи, с ухватом в 
руке, стояла маленькая, очень худая, с желтым лицом женщина в 
юбке и белой кофточке, беременная. 
– Не ожидал я от тебя, Лизочка, что ты такая непослушная, – 
говорил мужчина с укоризной. – Ай, ай, как стыдно! Значит, ты 
хочешь, чтобы папочка тебя высек, да? 
Увидев на пороге незнакомую даму, тощая женщина вздрогнула и оставила ухват. 
– Василий Никитич! – окликнула она не сразу, глухим голосом, как будто не веря своим глазам. 
Мужчина оглянулся и вскочил. Это был костлявый, узкоплечий человек, со впалыми висками и с плоскою грудью. Глаза у 
него были маленькие, глубокие, с темными кругами, нос длинный, птичий и немножко покривившийся вправо, рот широкий. 
Борода у него двоилась, усы он брил и от этого походил больше 
на выездного лакея, чем на чиновника. 
– Здесь живет господин Чаликов? – спросила Анна Акимовна. 
– Точно так–с, – строго ответил Чаликов, но тотчас же узнал 
Анну Акимовну и вскрикнул: – Госпожа Глаголева! Анна Акимовна! – и вдруг задохнулся и всплеснул руками, как бы от 
страшного испуга. – Благодетельница! 
Со стоном он подбежал к ней и, мыча, как параличный, – на 
бороде у него была капуста, и пахло от него водкой, – припал 
лбом к муфте и как бы замер. 
– Ручку! Ручку святую! – проговорил он, задыхаясь. – Сон! 
Прекрасный сон! Дети, разбудите меня! 
Он повернул к столу и сказал рыдающим голосом, потрясая 
кулаками: 
– Провидение услышало нас! Пришла наша избавительница, 
наш ангел! Мы спасены! Дети, на колени! На колени! 
Госпожа Чаликова и девочки, кроме самой младшей, стали для 
чего–то быстро убирать со стола. 
– Вы писали, что ваша жена очень больна, – сказала Анна 
Акимовна, и ей стало совестно и досадно. «Полторы тысячи я ему 
не дам», – подумала она. 
– Вот она, моя жена! – сказал Чаликов тонким женским голоском, как будто слезы ударили ему в голову. – Вот она, несчаст
8 

ная! Одною ногой в могиле! Но мы, сударыня, не ропщем. Лучше 
умереть, чем так жить. Умирай, несчастная! 
«Что он ломается? – подумала Анна Акимовна с досадой. – 
Сейчас видно, что привык иметь дело с купцами». 
– Говорите со мной, пожалуйста, по–человечески, – сказала 
она. – Я комедий не люблю. 
– Да, сударыня, пятеро осиротевших детей вокруг гроба матери, при погребальных свечах – это комедия! Эх! – сказал Чаликов 
с горечью и отвернулся. 
– Замолчи! – шепнула жена и дернула его за рукав. – У нас, 
сударыня, не прибрано, – сказала она, обращаясь к Анне Акимовне, – уж вы извините... Дело семейное, сами изволите знать. В 
тесноте, да не в обиде. 
«Не дам я им полторы тысячи», – опять подумала Анна Акимовна. 
И чтобы поскорее отделаться от этих людей и от кислого запаха, она уже достала портмонэ и решила оставить рублей 25 – не 
больше; но ей вдруг стало совестно, что она ехала так далеко и 
беспокоила людей из–за пустяков. 
– Если вы дадите мне бумаги и чернил, то я сейчас напишу 
доктору, моему хорошему знакомому, чтобы он побывал у вас, – 
сказала она, краснея. – Доктор очень хороший. А на лекарства я 
вам оставлю. 
Госпожа Чаликова бросилась стирать со стола. 
– Здесь не чисто! Куда ты? – прошипел Чаликов, глядя на нее 
со злобой. – Проводи к жильцу! Пожалуйте, сударыня, к жильцу, 
осмелюсь просить вас, – обратился он к Анне Акимовне. – Там 
чисто. 
– Осип Ильич не велел ходить в его комнату! – сказала строго 
одна из девочек. 
Но Анну Акимовну уже повели из кухни через узкую проходную комнату, меж двух кроватей; видно было по расположению 
постелей, что на одной спали двое вдоль, а на другой – трое поперек. В следующей затем комнате жильца, в самом деле, было 
чисто. Опрятная постель с красным шерстяным одеялом, подушка в белой наволочке, даже башмачок для часов, стол, покрытый 
пеньковою скатертью, а на нем чернильница молочного цвета, 
перья, бумага, фотографии в рамочках, все как следует, и другой 
стол, черный, на котором в порядке лежали часовые инструменты 
и разобранные часы. На стенах были развешаны молотки, клещи, 

9 

буравчики, стамески, плоскозубцы и т. п., и висело трое стенных 
часов, которые тикали; одни часы громадные, с толстыми гирями, 
какие бывают в трактирах. 
Принимаясь за письмо, Анна Акимовна увидела перед собой 
на столе портрет отца и свой портрет. Это ее удивило. 
– Кто здесь у вас живет? – спросила она. 
– Жилец, сударыня, Пименов. Он у вас на заводе служит. 
– Да? А я думала, часовой мастер. 
– Часами он занимается приватным образом, между делом. 
Любитель–с. 
После некоторого молчания, когда слышно было только, как 
тикали часы и скрипело перо по бумаге, Чаликов вздохнул и сказал насмешливо, с негодованием: 
– Правда говорится: из благородства да из чинов шубы себе не 
сошьешь. Кокарда на лбу и благородный титул, а кушать нечего. 
По–моему, если человек низкого звания помогает бедным, то он 
гораздо благороднее какого–нибудь Чаликова, который погряз в 
нищете и пороке. 
Чтобы польстить Анне Акимовне, он сказал еще несколько 
фраз, обидных для своего благородства, и было ясно, что он унижал себя потому, что считал себя выше ее. Она между тем кончила письмо и запечатала. Письмо будет брошено, а деньги пойдут 
не на лечение, – это она знала, но все–таки положила на стол 25 
рублей и, подумав, прибавила еще две красных бумажки. Тощая 
желтая рука госпожи Чаликовой, похожая на куриную лапку, 
мелькнула у нее перед глазами и сжала деньги в кулачок. 
– Это вы изволили дать на лекарства, – сказал Чаликов дрогнувшим голосом, – но протяните руку помощи также мне... и детям, – добавил он и всхлипнул, – детям несчастным! Не за себя 
боюсь, за дочерей боюсь! Гидры разврата боюсь! 
Стараясь открыть портмонэ, в котором испортился замочек, 
Анна Акимовна сконфузилась, покраснела. Ей было стыдно, что 
люди стоят перед ней, смотрят ей в руки и ждут и, вероятно, в 
глубине души смеются над ней. В это время кто–то вошел в кухню и застучал ногами, стряхивая снег. 
– Жилец пришел, – сказала госпожа Чаликова. 
Анна Акимовна еще больше сконфузилась. Ей не хотелось, 
чтобы кто–нибудь из заводских застал ее в этом смешном положении. Жилец, как нарочно, вошел в свою комнату в ту самую 
минуту, когда она, сломавши наконец, замочек, подавала Чалико
10