С голоду

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

С ГОЛОДУ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

С ГОЛОДУ 

 

I 

 
…Настоящее вешнее солнце освещало изрытый ухабами челябинский тракт. Степан шел стороной, выбирая места посуше. 
Встречные обозы имели самый жалкий вид: не было проезда ни 
на колесе, ни на полозьях. Воза с кладью сидели по нескольку часов то в пропитанном вешней водой снегу, то на голых местах, 
где чернела земля. Вся беда в том, что вешнее тепло ударило рано, недели за две до благовещенья. Раза два возчики останавливали Степана и просили помочь высадить завязнувший в снегу 
воз, – такому рослому мужику стоило только двинуть плечом. 
Степан молча подходил к телеге, пристраивался поудобнее, напирал плечом и только встряхивал головой – в нем не было силы… Возчики это чувствовали и с удивлением смотрели на обессилевшего мужика, которым впору было забор подпирать. 
– Да ты это што, дядя? – галдели возчики. – Глядеть на тебя, 
так гору своротишь, а силенки, как у худой бабы. 
– А так… неможется… – сумрачно отвечал Степан, стараясь 
не глядеть ни на кого. – Повредил малость. 
– Да ты дальний, што ли, будешь-то? 
– Нет… Вот тут с трахту повернуть влево, сейчас и наша деревня будет, Морошкина прозывается… 
Возчики только переглядывались и качали головами: и влево и 
вправо от тракта захватила голодовка, значит и мужик обессилел 
с голоду. Может, сердяга не едал суток трое… А Степан сосредоточенно шагал дальше, чтобы поскорее уйти с чужих глаз: ему 
было и совестно за свое собственное бессилье и надо было передохнуть. Он действительно ничего не ел уже несколько дней и 
его пошатывало с голодухи. Идет-идет, а в глазах так и потемнеет, точно кто обухом по голове ударит. Степан выбирал сухонькое местечко, обогретое солнцем, и долго сидел, пока отдыхали 
ноги и спина. Тяжело ему было, несмотря на весеннее тепло и 
пригревавшее солнце, так тяжело, точно вот взял бы лег, да и 
умер… Кроме обозов, навстречу ему то и дело попадались пеше
2 

ходы, которые с котомками за плечами тащились в город на заработки. 
– Из городу, дядя? – окликали его мужики. 
– Из городу… – мрачно отвечал Степан. 
– А не слыхал, милый человек, как насчет работы? 
– Никакой там работы негу, в городе… Задарма шесть недель 
прошлялся, а вот теперь домой бреду. Надо к пахоте готовиться… Дружно ударила весна-то, а земля не ждет. 
– Это ты правильно… На Егория вешнего только ленивая соха 
не выезжает в поле. Так работы, значит, не нашел? Ну, такие твои 
счастки… 
– Да и другие-протчии тоже… Так, из-за хлеба на воду можно 
колотиться: где дровец наколешь, где снег уберешь с крыши, а 
чтобы настоящей работы – не слышно што-то. В городе-то своих 
работников достаточно… 
Все разговоры шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. Далеко она прошла, голодовка, – за Челябу, в степь. Ни хлеба, 
ни овса, ни сена, ни соломы. Которую скотину прикололи еще до 
рождества и съели, а лошадей продают совсем даром, да и то не 
берут. Спрашивавшие мужики смотрели на Степана и не верили, 
что нет работы; где же ей и быть, как не в городе, где и богатых 
купцов видимо-невидимо, и господ, и чиновников. 
– Напрасно идете… – уговаривал Степан. 
– А уж што бог даст, милый человек… Не от радости идем… 
Степану стало легче, когда он свернул с тракта на проселок; 
по крайней мере не видеть других голодных людей. До Морошкиной оставалось верст тридцать, ежели взять прямо полями, а 
через Пеньковку и все сорок. Пожалуй, засветло не дойдешь до 
Пеньковки… Чем ближе к дому, тем легче: только бы добраться 
до своей деревни. Ах, что там теперь делается… Смотался совсем 
народ православный: голодная зима всех съела. 
Подходя к Пеньковке, Степан догнал мальчонку, который 
бойко вышагивал по стороне, помахивая палкой. Оказался свой, 
морошкинский, Сережкой звать. 
– Откедова прешь, Сережка?.. 
– Из городу, – весело ответил мальчик. – А, это ты, Степа… А 
я было и не узнал тебя по первоначалу-то. Тоже из городу?.. 
– Из городу… 
Сережа бойко поглядел своими еще детскими серыми глазами 
на Степу и улыбнулся без всякой причины. Это был среднего 

3 

роста деревенский мальчик, лет четырнадцати, с загорелым и покрытым веснушками курносым лицом. Одет он был уже на городскую руку: в рваный пиджак, в рваные сапоги и рваные плисовые шаровары. Светлым пятнам Сережкиной костюмировки 
являлась новенькая ситцевая рубашка, только что купленная на 
толкучем в Екатеринбурге. 
– Чему обрадовался-то? – оговорил Степан мальца. – Моешь 
зубы-то… 
– Да я так, дяденька… По первоначалу-то я даже испугался: 
думаю, какой мужик гонится за мной, а потом гляжу – наш морошкинский Степа. Вместе-то веселее идти, а то я боялся через 
заводы один идти: трактовый народ, набалованный… 
– Чего тебе бояться-то, мальчуга? 
– А так, сам не знаю. В Пеньковке-то заночуем, Степа, а утре 
по холодку и стеганем в Морошкину. Больно уж я соскучился о 
своей деревне, так бы ровно вот бегом и побежал… 
– И беги, кто тебе мешает… 
Сережка опять замялся и только посмотрел на Степана своими 
детскими глазами. Радостное настроение Сережки отозвалось в 
душе Степана глухой болью, и голодный мужик недружелюбно 
посмотрел на него. 
– Ты чего в городу-то делал? – сурово спросил Степан. 
– А у попа в кучерах служил… С осени поступил на место, 
еще до первого снегу. Лошадь у попа старая-престарая, а сам поп 
тоже старый, да скупой, да ворчливый… Все не по нем. По перевоначалу-то тяжело доставалось, бежать хотел, да наши деревенские в город сено продавать привозили и не велели место оставлять, потому как в деревне-то совсем, слышь, есть нечего. 
 

II 

В этих разговорах дорога скороталась незаметно, точно кто 
придвинул Пеньковку. Это была большая деревня, залегшая в 
глубоком логу по берегам речонки Озерной. Бойкое место Пеньковка, а теперь и в ней тихо, точно после пожара; оставались дома одни бабы с ребятами да старики, а мужики разбрелись в разные стороны на заработки. 

4 

– Голодают в Пеньковке-то… – заметил Сережка, шагая вперед. – Разве к Силантью попросимся ночевать, Степа? 
Силантьева изба стояла ближе, и уставший Сережка выигрывал несколько шагов. Степан согласился молча: ему было все 
равно, где ни ночевать. В избе у Силантья оставались одни бабы 
– старуха со снохой. 
– Шли бы вы куда-нибудь в другую избу, – посоветовала старуха. 
– Притомились, баушка… Может, ты насчет еды сумлеваешься, так мы и так обойдемся; завтра дома поедим. 
– То-то вот еда-то у нас, Степанушко: сами через день по кусочку съедим и все тут… Ребятушки вон плачут, хлебушка просят. Ох, нашел нас господь своей милостью… Заходите не то: 
везде одна сухота. А это никак ты, пострел Сережка? 
– Он самый, баушка Василиса… 
Зашли в избу, помолились и для порядку присели на лавку. 
Справно жил Силантий по своей силе, а теперь в избе совсем нежилым пахло. Молодуха сноха совсем исхудала, так что Степан 
не узнал ее, – она была из Морошкиной, еще соседкой приходилась. Всего четыре осени, как в Пеньковку ее выдали. Сережка 
притих сразу, как увидел голодавшую избу. Он молча положил 
свою котомку в уголок и смотрел кругам удивленными глазами. 
– С заработков иду, баушка Василиса… – печально говорил 
Степан. – Напрасно только время терял… 
– Ну, хоть свою голову прокормил, Степанушко, а дома и этого негде взять. 
– Об семье об своей соскучился, баушка… Как раздумалось в 
городе-то, так даже слеза прошибет: как-то они, мол, там горюют, 
а мне и выслать нечего… День поробишь, а три без дела шляешься. 
– Ох, плохо у вас, в Морошкиной-то, Степанушко… Сноха 
Матрена на той неделе ездила к своим, так порассказала довольно: у нас худо, а в Морошкиной еще тошнее того… Мужики-то 
тоже разбрелись, а бабы с ребятами маются… Тоже через день 
едят… Ну и отощали: идет другая баба по деревне и повалится – 
голову стало обносить с голоду. Потом хворь прикинулась: животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб мешают, да и охвостья-то не стало. 

5 

Поговорили, потужили, а потом, не поевши, залегли спать. С 
дороги Степан рад был месту. На полати к нему залез с своим 
узелком и Сережка. 
– Ну, ты, поповский выкормок, мотри, я рано буду вставать, – 
ворчал Степан. – Как раз проспишь… 
– А ты разбуди меня: веселее вместе-то. 
– У тебя веселье одно на уме, дурак… 
Лежа на полатях, еще поговорили. Между прочим, Сережка 
рассказал еще раз про свое житье у городского попа и прибавил, 
что несет домой целых шесть рублей – все свое жалованье, какое 
получил. 
– То-то матка обрадуется, – похвалила Василиса, – в сиротстве 
вырос, а матке помощник. Тоже голодом сидят… Легкое место 
сказать: шесть цалковых. Вот Степан-то и мужик, а и то пустой 
домой идет. Это тебе, Сережка, на сиротство господь послал… 
Совсем еще малец, а промыслил. 
– А я по заводам-то боялся один идти, – рассказывал Сережка, 
поощренный этими похвалами, – народ заводский бойкий, да и 
трахтовые тоже хороши, а тут еще навстречу свои голодные мужики бредут… Вызнают, што я с деньгами, как раз укокошат. 
– Было бы кого убивать-то… 
– Степан и то испугал меня, баушка, гляжу, мужик меня догоняет… В поле да в лесу один Никола бог. 
В этих разговорах Степан не принимал никакого участия, а 
только тяжело вздыхал. Шесть целковых, которые нес домой Сережка, мучили и волновали его, точно укор его собственному 
пустому карману. И стыдно было Степану, и обидно, и горько… 
А там, дома, ждет непокрытая нужда и голод. Жена, поди, думает, вот воротится Степан из города с деньгами и поправимся хоть 
до петровок, а там огороды поспеют, картошка, горох – как ни на 
есть перебьемся до свежего хлеба. Ах, далеко до этого свежего 
хлеба, а теперь и семян нет, и последняя лошаденка обессилела. 
Все в избе давно заснули, а Степан лежит и все думает: не дают ему спать свои черные мысли. За сердце точно кто схватит, 
как подумает о Сережкиных деньгах… Не велики шесть целковых, а в хозяйстве в такую пору большая разжива. Вот отчего Сережка так весело идет домой, а ему, Степану, хоть бы и не приходить: невеликую радость принесет с собой. О чем ни думает Степан, а в конце все-таки к Сережкиным деньгам повернет… Это 
даже испугало Степана, и он несколько раз принимался молиться, 

6 

отгоняя закрадывавшуюся в сердце черную мысль. Сережка спит 
рядом, котомка в головах – всего протянуть руку, добыть деньги 
и потихоньку уйти с ними. Степана даже холодный пот прошиб 
от этой мысли, и на полатях ему кажется душно – давит его чтото, точно жерновом навалили. Так всю ночь промаялся Степан, а 
когда рассветало и бабушка Василиса по привычке затопила печку, он слез с полатей и начал собираться в дорогу. 
– А Сережку-то што не будишь, Степанушко? – спросила старуха. – Больно он вчера просил тебя, штобы вместе идти… 
– Будил, да крепко спит… Один дойдет. 
– Умаялся тоже с дорога-то, сердешный, – согласилась старуха. – Ну, ин, пусть отдохнет, а потом и один добежит: не велико 
место двадцать верст. Да ты што, Степан, туманный какой-то?.. 
– Неможется, бабушка… Вот пойду, так ветерком обвеет. 
Старуха по своему поняла это «неможется», – просто отощал 
мужик, и конец делу. Едва ноги волочит. Из сил выбился. И другие мужики такие же. Ох, плохо дело. 
– Так я Сережку-то разбужу, – говорила старуха, провожая 
Степана за ворота. – Вострый паренек… 
Степан ничего не ответил, а быстро зашагал вперед, точно хотел убежать от мучившей его всю ночь мысли о Сережкиных 
деньгах. Он ни разу не оглянулся и даже не сказал старухе спасибо за ночлег. 
– Нет, неладное что-то попритчилось с мужикам, – вслух думала бабушка Василиса и пошла сейчас же будить Сережку – у 
ней в голове мелькнуло смутное подозрение относительно целости Сережкиных денег. 
Когда Сережка сосчитал свои шесть целковых, бабушка Василиса облегченно вздохнула: напрасно подумала худое про голодного человека… 
 

III 

Идет Степан знакомой дорогой и думает: «А хорошо я сделал, 
что ушел от греха…» А бес так и смущал: стоило руку протянуть. 
Да и старуха тут толкалась все время, в случае чего прямо на него 
бы и подозрение пало. Нет, хорошо, что убрался во-время… Вот 
только голод донимал Степана и даже мутило натощак, а попро
7 

сить кусок хлеба в знакомой деревне было неловко: все в лицо 
его знали. В последний раз он поел в заводе, на постоялом дворе 
– попросил у ямщиков. И стыдно было, да люди чужие, никому 
не расскажут. 
Прошел Степан половину дороги и совсем выбился из сил. 
Ноги стали подкашиваться от усталости… Как на грех никого 
попутных не попадалось. А солнце уж совсем высоко и так припекает… Отдохнуть бы, полежать. Встретив недалеко стоявшую 
от дороги сенокосную избушку, Степан завернул в нее отдохнуть. 
Лег он на солому, закрыл глаза, а перед ним лицо Сережки и так 
улыбается весело… 
– Господи, помилуй! – взмолился Степан. 
Бессонная ночь взяла свое. Сколько времени Степан спал в 
своей избушке – он не помнил, а только проснулся от какой-то 
песни. Кто-то шел по дороге и горланил. Степан выглянул из избушки: Сережка… 
– Эй ты, непутевый, с какой радости песни горланишь? – окликнул его Степан. 
– Да это ты, Степа? А я думал, што ты уж в деревне… 
– Неможется мне… Прилег передохнуть, да и заснул. 
– Будет отдыхать-то. Пойдем вместе… 
– И то пора, Сережка… 
Они пошли вместе, то есть Сережка впереди, а Степан за ним. 
– А мне говорила баушка Василиса про тебя, Степа: туманный, говорит, такой пошел домой-то… Жалеет тоже. 
Имя бабушки Василисы заставило Степана вздрогнуть, точно 
оно навело его на какую-то страшную мысль. В самом деле, он 
ушел вперед, а Сережка вышел после… Потом найдут Сережку 
где-нибудь в лесу, а чье дело – поди поищи. Опять холодный пот 
прошиб Степана, и он весь задрожал. Господи, что же это такое?.. 
И голова кружится, и в глазах какие-то красные пятна. А Сережка 
шагает впереди, и котомочка за плечами болтается. «Отнять у него деньги», – мелькает в голове у Степана предательская мысль. 
Но ведь Сережка прибежит домой и всем расскажет, а его, Степана, за разбой посадят в тюрьму. А голова так нехорошо кружится, и глаза застилает туманом… 
– Сережка, куда ты бежишь, как угорелый!.. 
Сережка останавливается и видит такое страшное улыбающееся лицо, точно это не Степан. 
– Погоди, говорю… 

8 

Не успел Сережка остановиться, как удар кулаком по голове 
свалил его с ног. Мальчик едва успел крикнуть: 
– Степа… што ты делаешь?! 
Но Степа уже ничего не слыхал, а схватил Сережку за горло и 
принялся душить. Мальчик сопротивлялся недолго и скоро перестал барахтаться. Степан схватил его котомку и бросился бежать. 
Ему все казалось, что Сережка гонится за ним и Сережкин тоненький голосок кричит: «Степа, что же ты делаешь?» Степан, 
пробежав с полверсты, окончательно задохся. Ведь его могли 
увидать с дороги, потом Сережка остался совсем близко у дороги 
– первый кто поедет и увидит, а по горячим следам и его догонят. 
Припомнил Степан, что убитые, если их не привязать, гоняются 
за убивцами. Оглядевшись, он вернулся назад, снес мертвого Сережку в ближний лесок и привязал его же поясом к березе, a сам 
стороной пошел в свою деревню. 
 
Сережку нашли только через неделю, когда труп уже начал 
разлагаться. Степан вместе с другими слышал об этом, но не подал и вида, что знает что-нибудь о Сережке и что шел вместе с 
ним через Пеньковку. Приехал следователь, начали разыскивать, 
что и как. Степан начал задумываться и ходил как в воду опущенный. На четвертый день он не вытерпел и сам заявился к следователю. 
– Я убил Сережку, ваше высокоблагородие… 
– Зачем же ты его убил? 
– С голоду… Враг попутал Сережкиными деньгами. 
Со слезами рассказывал Степан, как вышло все дело, и, слушая его исповедь, плакали даже понятые. Хороший был мужик 
Степан и ни в чем никогда не был замечен.