Крупичатая

Д.Н. Мамин-Сибиряк  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

КРУПИЧАТАЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

I 

 
Вечер. Накрапывает мелкий осенний дождь, точно просеянный сквозь тонкое сито. По дороге медленно двигаются обозы. 
Бедные лошади вязнут в липкой глине и едва тащат тяжело нагруженные телеги. 
«И куда это только везут столько товару? – думала Афимья, 
шлепая по грязи. – Везут, везут, и конца краю нет… А все в Торговище, на ярманку. Богатые московские купцы наехали теперь». 
Идти пешком было тяжело, и Афимья делала частые передышки. У ней захватывало дух. А идти было нужно, чтобы поспеть в Торговище, пока еще на постоялом не заснули. От Притыки до Торговища трактом считалось двенадцать верст. Была и 
прямая дорога, лугами, но Афимья ночным делом боялась идти 
по ней: долго ли до греха, ярмарочное время, еще обидят как раз, 
а по тракту народ день и ночь валом валит. Собственно, Афимья 
боялась не за себя – что с нее взять, больной и старой, а за таскавшуюся за ней дочь Соньку. 
– Устала, Сонька? – спрашивала Афимья время от времени, и 
в ее голосе звучала какая-то боязливая нежность. 
– Есть хочу, мамынька… 
– Ну, придем на ярманку, там у тетки Егорихи перекусим… 
Даст чего-нибудь поесть. У них теперь всего достаточно… 
Сонька ничего не отвечала, и мать слышала только, как она в 
темноте шлепала босыми ногами. И сарафанишко на Соньке дыра 
на дыре, и кафтанишко весь обносился, – стыдно в люди показаться. У себя-то в Притыке хоть в чем ходи, привыкли уже все к 
непокрытой бедности. Ох, горькое дело эта бабья бедность, когда 
ниоткуда никакой подмоги. Живут же другие люди на белом свете… Эти горькие мысли стояли у Афимьи на сердце, как давнишнее несчастие. 
Было уже часов девять, когда вдали мелькнуло неясное зарево 
от ярмарки в Торговищах. Там все было устроено на городскую 
руку: и фонари, и трактиры, и театр – одним словом, чего душа 
просит. У Афимьи дрогнуло сердце, когда выступило впереди это 
ярмарочное зарево, и она опять присела на первый камень, чтобы 
перевести дух. В темноте слышно было, как тяжело катились по 
грязной, избитой дороге возы с кладью, как фыркали лошади, почуявшие близкий ночлег, как переговаривались ямщики, шагав
2 

шие по грязной дороге рядом с возами. Под самым Торговищем 
место было беспокойное: того и гляди, товар срежут, а то и целый воз стащат. На тракту в ярмарку сильно пошаливали, так что 
был даже устроен казачий «бекет». 
Сонька плелась за матерью с равнодушной покорностью и ни 
разу даже не спросила, куда и зачем они идут. Такая уж она выросла, точно деревянная. Вот есть да спать, так ее поискать. Задыхавшаяся от ходьбы Афимья чувствовала теперь какое-то озлобление против рослой и здоровой дочери, точно она отняла у 
матери всю силу. 
– Все бы ты только жрала… – ворчала Афимья, поднимаясь. – 
Эх, затемнели мы, пожалуй, тетка-то Егориха укладется спать. 
А зарево все разгоралось, точно от настоящего пожара. Место 
было ровное, степное, а по нему, как по блюду, катилась степная 
реченька Мурмолка. Торговище появилось всего лет сорок, когда 
в степи, на берегу Мурмолки, была найдена явленная икона Парасковеи-Пятницы. Для иконы поставили деревянную часовенку, 
а около часовенки вырос степной сибирский торжок. Стали наезжать по осени, когда убирался хлеб, краснорядцы из ближайшего 
степного городка и торговали всяким товаром прямо с возов, потом выросли ярмарочные балаганы, лари и деревянные «ряды», и 
в результате получилось Торговище. Сейчас это было настоящее 
село в несколько улиц и с каменной церковью. Несколько каменных двухэтажных домов, деревянный ярмарочный театр и каменные торговые бани на Мурмолке придавали ему даже городской 
вид, как уверяли местные патриоты. Но жизнь в Торговище продолжалась ровно месяц, пока происходила ярмарка, а затем это 
село засыпало на целый год, вплоть до следующей ярмарки. 
Больше половины домов заколачивалось наглухо, и Торговище 
являлось каким-то мертвым селом. Оставались только так называемые «жильцы», то есть оставшиеся караулить мертвые дома. 
Одиннадцатимесячный сон с лихвой выкупался лихорадочным 
оживлением дикого ярмарочного месяца, когда днем кипела торговля, а ночью гремели своими машинами трактиры, распевали 
хоры арфисток и до утренней зари творилось всякое ярмарочное 
безобразие. 
Афимья вошла в ближайший постоялый двор, запруженный 
обозными телегами и экипажами. Она прошла прямо в заднюю 
избу, где была «стряпущая» тетки Егорихи. Передняя изба была 
набита битком ямщиками, мелкими торговцами, прасолами и 

3 

приехавшими на ярмарку мужиками, но места не хватило, и часть 
постояльцев перебралась в стряпущую, где управлялась тетка 
Егориха у громадной русской печки. 
Тетка Егориха не выразила особенной радости, когда увидела 
Афимью. 
– Давно не видались… – ворчала дворничиха, орудуя ухватом. – Сперва-то я тебя и не признала, Афимья: краше в гроб кладут. 
– И то помирать пора, Егориха… В чужой век живу. 
– На ярмарку помирать приволоклась? – ядовито заметила 
Егориха, оглядывая стоявшую рядом с матерью Соньку. – А это 
нешто дочь тебе приходится? 
Афимья застыдилась и только тяжело вздохнула, а Егориха 
оглядывала Соньку с ног до головы и качала головой. 
– Ну и вырастила девку, нечего сказать… В кого она такая-то 
уродилась у тебя крупичатая?.. Не ущипнешь… 
– Пятнадцать годков минуло в успенском посту… На бедность 
бог здоровья посылает. Может, в горнишные куда определю… 
– Так, – протянула Егориха и усмехнулась. – Ну, я с тобой покалякаю потом, а сейчас-то мне не до тебя. Как береста на огне, 
кручусь я день-то деньской… А ты, девонька, ужо поешь, – проговорила она Соньке, – да вот на лавочку за печкой и приляжь… 
Утро вечера мудренее. 
Она сунула гостье кусок пирога и деревянную чашку со щами. 
Сонька присела к столу и принялась с жадностью за непривычную еду: дома она и во сне не видала таких щей. А Егориха смотрела на Сонькины голые ноги, покрытые грязью, на заплатанный 
вылинявший сарафанишко и опять качала головой, переполненной бабьими мыслями. Очень уж красива из себя издалась девка: 
кровь с молоком. Волос русый, мягкий, шелк шелком, глаз серый 
с поволокой, румянец во всю щеку, а тело белое-белое, как у городской барыни… Ну и уродилась девка, всему миру на украшение. Одним словом: крупичатая. Егориха подлила Соньке щей 
вторую чашку. 
– Ее не накормишь, прорву, – заметила Афимья. 
– Пусть поест наших ярмарочных-то щей… Ешь, касатка. 
Сонька, наконец, наелась, вытерла рот, по-деревенски, рукой и 
зевнула: ее томил крепкий молодой сон. Тетка Егориха увела ее 
за печку и сама уложила спать. 

4 

– Размалела девонька… – смеялась Егориха, возвращаясь к 
своим ухватам. – Это ее с еды разобрало: как пьяная, так с ног и 
валится. И красоту же ты вырастила, Афимьюшка… 
– Никто ее не растил; сама выросла. Телка холмогорская… 
Смучилась с ней. Самой есть нечего… голь непокрытая… Избенка провалилась совсем… Помереть бы так в самую пору. А она, 
Сонька, как на зло, вон какая лупоглазая… 
Тетка Егориха слушала эти жалобные речи в полуха, потому 
что нужно было накормить запоздавшую ямщину; Афимья сидела на лавке против печи и слипавшимися глазами наблюдала лошадиную работу ярмарочной стряпухи. Проворная была баба, хотя и в годах, – за пятьдесят перевалило. Лицом не вышла тетка 
Егориха, такая рябая да скуластая, а уж все остальное, как у возовой лошади. Рядом с этой бабой-богатырем Афимья чувствовала 
себя уже совсем несчастной и никуда не годной. 
– Эй, тетка, поворачивайся! – покрикивали ямщики из-за стола. 
– Угорела я поворачиваться-то для вас, – огрызнулась Егориха. 
Обозные ямщики ели, как едят только обозные ямщики: целый 
котел одних щей съели, пока от самих не пошел пар, как от загнанных лошадей. А там еще каша, да пирог с просом, да пирог с 
соленой моксуниной, да толокно с суслом. Ели до того, что приходилось распоясываться, потом отдыхать, запивать квасом и 
снова есть. Из едоков больше обозной ямщины едят одни пильщики. Афимья сидела и смотрела на всех, как смотрит чужой человек, который боится «просидеть место» в чужом доме. Она 
чувствовала себя среди этих работящих могучих людей еще несчастнее, еще беднее, как, вероятно, чувствовала бы себя заплата 
на изношенном платье, если бы только она могла чувствовать. 
 

II  

 
– Ну, теперь мы с тобой перекусим чем бог послал, – говорила 
тетка Егориха, накормив ямщину. – Бывает и свинье праздник: 
так и мое дело… Ты, поди, притомилась с дороги-то, сердяга? 
– Нет… неможется мне… Вся не могу… 

5 

– А мы полечимся малым делом… 
Тетка Егориха поставила на стол сороковку и налила по рюмке. Афимья начала было отказываться, но хозяйка заставила ее 
выпить. 
– С устатку-то оно пользительно, Афимья: по всем суставчикам, по всем жилочкам прокатится. Давно я тебя не видала… 
Гляжу даве на тебя и думаю: помрет Афимья не сегодня-завтра… 
До рождества, поди, не дотянуть?.. 
– Где тут дотянуть, когда с ног валюсь… 
– Вот-вот… Беспременно этак в посту помрешь, ежели протянешь до поста-то. Ох, горькая… Да ты ешь больше, может силыто прибавишь. 
Угощая Афимью, Егориха, главным образом, не забывала себя 
и хлопала одну рюмку за другой. Скоро лицо у ней раскраснелось 
как кумач, глаза налились кровью, а язык начал заплетаться. 
– Нет, Сонька-то у тебя… а? – повторяла она. – Репа другая 
такая-то уродится: ядреная, да белая, да ямистая… Ну что же, ей 
же лучше, значит, Соньке твоей. Верно я говорю?.. У меня есть и 
сарафанишко ситцевенький, и ботинки козловые, и платочек – 
обрядим девушку как следовает. Кому ее такую-то грязную да 
рваную нужно… Да косу-то ту-угую заплетем, волос к волосу, 
штобы все форменно. А ты не сумлевайся: не ты первая, не ты 
последняя. Ох, и грех только с этими девками!.. Я-то не занимаюсь этим делом, а так, пожалею иногда, ну, сарафанишко дам, 
ботинки, платочек – для этого и держу… Не первая твоя-то 
Сонька. После какое спасибо говорят тетке Егорихе… 
– Да уж не оставь, будь добренькая… В своей коже не выведешь ее на люди-то. 
– И много их, таких-то, каждую ярманку из деревень привозят: 
из вашей Притыки, из Облепихи, из Парменовского волока – со 
всей округи девок на ярманку волокут на службу. 
Оглядевшись, Егориха подсела совсем близко к Афимье и 
принялась нашептывать: 
– Ты только, мотри, сама все дело оборудуй, а то есть тут такие бабешки, которые окручивают девок… Как раз ничего не получите. Мне-то все равно, а жаль, ежели девушка даром пропадет. Вчуже жаль… Ну, так уж ты сама. Да што я учу-то тебя, глупая: лучше меня понимаешь… 
Афимья опустила глаза. 

6 

– Тошнехонько самой-то, – прошептала она. – Тоже ведь родная дочь, хоть и не в законе… 
– Эка невидаль: одинова по рядам пройти… Больше и не допустят. Да я бы сама, кабы могла удосужиться… В лучшем бы 
виде все устроила, сделай милость. Вот бы как: комар носу не 
подточит… Главное, не продешевить бы такую кралю писаную. 
Ведь такой другой и не сыскать… Право! Личико-то еще ребячье, 
а сама уж вполне – лучше этого скусу не бывает… 
У Афимьи тоже начинало шуметь в голове от выпитой водки. 
Непривычное дело, да и слаба она была, а тут как будто и легче. 
Э, все равно, не подыхать же в самом деле с голоду… 
– А мне плевать… – храбрилась Афимья, стукая кулаком по 
столу. – Кто Соньку замуж возьмет? С лица-то не воду пить, а 
женихи выглядывают, где приданого больше дадут… А у нас одно приданое – голь перекатная. Истомилась я, тетка Егориха… 
Вытянулась… вся не могу. Ну, теперь Сонькина очередь… 
– Да ты што Сонькой своей бахвалишься-то? – вздорила пьяная Егориха. – Гладкая девка, нечего сказать… А только ноне по 
деревням кругом таких крупичатых девок не оберешься: все московские гостинцы. Куда ни поглядишь – все девки на подбор… 
Раньше-то этого в заведении не было. Стыдились тоже… А нынче только давай денежки… Такая-то девушка, ежели с умом, ярманки две-три поживет в Торговище, так любой жених возьмет, 
потому – у ней свои деньги… 
– У нас в Притыке после каждой ярманки свадьбы играют… 
Не брезгают… Ничего… 
– Везде так-то, Афимьюшка… Это прежде строгость была на 
девок, а ноне развей горе веревочкой. Вот хоть тебя взять: из-за 
пустяков ты пропала тогда… 
– А страму-то сколько напринималась, тетка Егориха? – плакала Афимья, отмахиваясь рукой. – Проходу не давали по деревне, как тяжелой ходила, а потом, как Соньку родила, – пуще того 
страм… Ребятишки Соньку и посейчас корят: «ярморошный калач». У нас всех так, кто не в законе… Ну, и ей ребячьим делом 
обидно, жалуется, а больно-то все же мне. 
– И не говори, всякий издевался бы над нашей сестрой… Так, 
здря ты пропала, Афимьюшка. Вот, погляди, как Сонька замуж 
выскочит, ежели с умом… Ноне-то она еще молода, а через год 
выйдет. 
– Боюсь я… совестно тоже в ряды выходить. 

7 

– Ах, дура, дура… Какая там совесть, коли с голоду подыхать 
приходится. А вы так сделайте: будто на приданое собирать пошли по рядам… Это наши же бабешки придумали. Ну, купцы и 
будут присматривать Соньку… Да не льститесь на молодых: молодые-то обманчивы… Да от молодого-то сразу с гостинцем уйдет. А выбирайте этакого старенького, поласковее… Уж старенький-то не обидит… Много ли ему надо, а за свою охотку озолотит. Погонные есть старички на таких вот девчонок… Им не надо 
другую, а давай вот этот самый скус. 
– Слыхала… 
– И озорства от старенького не будет, а все честь честью. Не 
обидит сироту… Уж я эти дела вот как знаю: тоже на людях болтаюсь. Кабы сама молодая была, так не ломалась бы в стряпухах, 
да уж из годков вышла… Тьфу!.. Мелю и сама не знаю што… 
Весь постоялый давно спал, только в стряпущей горела оплывшая сальная свечка, слабо освещавшая беседовавших женщин. Тетка Егориха уже давно клевала носом, но бодрилась, подогретая этими ярмарочными душевными разговорами. Дальше 
начались уж настоящие «бабьи шепоты». 
– Я так полагаю, што четвертной билет… – шептала Афимья. 
– Дура ты, вот што… Без сотельной и не разговаривай… 
– А не дадут? 
– И с удовольствием… Две сотельных отвалит старенький-то, 
ежели разгорится сердцем. Бе-едовые из них издаются… Ничего 
не жаль!.. 
Тетка Егориха так и заснула, повалившись на стол, а Афимья 
прилегла на лавочку, да так и не могла глаз сомкнуть вплоть до 
белого света. И тяжело ей дышать, и грудь ноет, и холодом обдает, а в голове мысли разные, как камни, пересыпаются. Закроет 
глаза, как будто забудется, и сейчас же вздрогнет… Страх на нее 
нападает. Давно это было, как ее, круглую сироту, привезла на 
ярмарку двоюродная тетка и продала одному молодому купцу. 
Конечно, какой разум у глупой девчонки по шестнадцатому году 
– радехонька, что сарафан новый купец подарил, да ботинки, да 
платок. Да и купец нравился – белый да румяный, как теперь 
Сонька. Вся в него уродилась… Обещался в другой год приехать… Воротилась Афимья с ярмарки домой и почувствовала себя беременной. Пошла к тетке, а та ее срамить, да в шею. Так и 
износила свое бесчестье Афимья одна и чуть рук на себя не наложила. Потом родилась Сонька… Тут и стыда не стало, а начала 

8 

Афимья ждать ярмарки осенью в Торговище: приедет Василий 
Иваныч, как звали Сонькина отца, и поможет ей, а то и совсем 
увезет. Что ему стоило, Василию Иванычу, – богатый купец и три 
лавки с красным товаром в рядах держал. Только фамилию купца 
Афимья забыла, да и раньше не знала… И ждала же она этой ярмарки, как Христова дня: недели считала, дни считала, часы считала. Не каменный же человек Василий Иваныч: увидит свою 
кровь Соньку и сжалится. Намаялась она за его лакомство, настыдилась, а девичьих слез и не пересчитать. 
Наступила и ярмарка. Захватила Афимья с собой Соньку и отправилась в Торговище. Чего только не передумала она, когда 
подходила к рядам, где торговали красным товаром. Вот и лавки 
Василия Иваныча… Подошла она к первой, где он сам сидел, и 
видит, что кто-то другой торгует. И сердитый такой… 
– Мне бы Василия Иваныча повидать… Он здесь торговал. 
– Никакого Василия Иваныча нет, да и не было никогда. 
– Ну, уж это я знаю, какой Василий Иваныч был… 
– А знаешь, умница, так поищи хорошенько. 
Сошлись купцы и подняли на смех несчастную Афимью, а она 
разревелась, – им еще смешнее. 
– Ты бы на него тогда колокольчик надела, штобы не потерялся, – высмеивали московские краснорядцы-зубоскалы. – Фамилия-то как будет? 
– Василий Иваныч… 
Так и ушла Афимья ни с чем, кроме того, что набралась нового сраму. 
И вторую ярмарку так же было и третью: пропал Василий 
Иваныч, точно в воду канул. Стала перебиваться Афимья от ярмарки до ярмарки, потом служила горничной, потом кухаркой на 
той же ярмарке, пока была в силах. Так и износилась заживо… 
 
 

III  

 
 
На другой день утром тетка Егориха поднялась в дурном расположении духа: у нее трещала голова с похмелья. На Афимью с 

9 

Сонькой она не обращала никакого внимания и с особенным 
ожесточением совала свои котлы в топившуюся печь. Афимья не 
решалась первой завести речь об обещанной одеже и терпеливо 
ждала, когда тетка Егориха заговорит сама. 
Немного прочухавшись, стряпуха добыла из сундука сарафан 
из дешевенького ситца, ботинки и платок. 
– Ну-ко, рвань деревенская, оболокайся! – сердито командовала Егориха, тыкая в нос Соньке своей одеждой. – Да рожу-то 
сперва вымой… 
Туалет происходил за печкой, чтобы не видно было мужикам. 
А потом тетка Егориха устыдилась собственной грубости, посадила Соньку на лавку и сама расчесала ей голову и заплела тугую 
косу. 
– Ну, девушки, теперь совсем… – проговорила Егориха, оглядывая Соньку с ног до головы. – Кабы тебе прицепить хвост, так 
полная бы барыня вышла… Пора, Афимьюшка. Эх, жисть наша 
бабья… 
После бессонной ночи Афимья едва держалась на ногах. Когда-то красивое лицо было покрыто мертвой бледностью. Сонька 
ничего не понимала, для чего ее обрядили, и вопросительно 
смотрела то на мать, то на тетку Егориху. 
– Ну, ступайте, горькие… – выпроваживала их Егориха. – А 
ты, Афимьюшка, попомни мой-то наказ… Ну, чего еще стоите 
столбами, деревня немшоная!.. 
Афимья плохо помнила, как они вышли на улицу, как дошли 
до церкви, как повернули мимо ярмарочных палаток и ларей к 
деревянным рядам, пестревшим яркими вывесками. Народу было 
нетолченая труба, и Афимья боялась только одного, как бы не 
встретить своих притыканских: увидят обряженную Соньку и подымут на смех. 
Вот и ряды с красными товарами… Афимья остановилась перевести дух: ее точно душила какая-то невидимая рука, а в глазах 
шли круги и красные пятна. Сонька с любопытством глазела на 
пеструю толпу, сновавшую у рядов. Шли, ехали, галдели, размахивали руками, божились, ругались – одним словом, ярмарочная 
толпа. Главными покупателями являлись, конечно, деревенские. 
Около рядов особенно много было баб. Из сотни этих толкавшихся и глазевших баб покупала одна, а остальные могли только 
завидовать этим редким счастливицам. Главная покупка красного 
товара шла на осенние свадьбы. Краснорядцы выскакивали из ла
10