Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Психея

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627248.01.99
Куприн, А.И. Психея [Электронный ресурс] / А.И. Куприн. - Москва : Инфра-М, 2014. - 17 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/512905 (дата обращения: 29.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ПСИХЕЯ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ПСИХЕЯ 

 
23–го ноября. Мне каждый мог бы задать очень простой вопрос: для чего я опять принялся за дневник, который начал и бросил лет пять тому назад? И в самом деле, нет ничего смешнее 
мысли писать дневники и автобиографии. Во–первых, смешно 
уже то, что у всех у них одинаковое начало: первым долгом сочинитель всеми святыми божится, что пишет не для публики, а 
исключительно для своего личного удовольствия. Для того, чтобы я, мол, уже будучи маститым старцем, убеленным сединами и 
окруженным толпою розовых малюток, мог опять пережить и перечувствовать то, что чувствовал некогда цветущим юношей, и 
чтобы одинокая слеза воспоминания... или как это обыкновенно 
пишут в этих случаях? И начинает гарцевать и рисоваться, да еще 
по дороге к этим почтенным сединам он тридцать раз перечитывает свои воспоминания, никому, кроме него, не интересные, и 
перечитывает непременно какому–нибудь застенчивому и воздушному провинциальному созданию, которое будет трепетать 
от наплыва неизведанных ощущений и потихоньку до слез зевать 
в платок. Как это, ей–богу, гадко, что самые умные люди готовы 
смаковать свои личные мелочно–интимные ощущеньица и находить в них особенный вкус и толк! 
Что касается меня, то дневник этот мне чрезвычайно важен, и 
читать я его никому уже, конечно, не буду. 
Сегодня доктор сказал мне, что при том образе жизни, который я веду последние три года, то есть при постоянных голодовках, бессонницах и непосильной, почти лошадиной работе, у меня может произойти переутомление нервной системы. Как этот 
модный доктор ни миндальничал за мои кровные пять рублей (он 
даже советовал мне в Крым ехать для развлечения, а мне не на 
что калош себе купить!), однако я очень хорошо понял, что мне 
грозит сумасшествие. Тем более, что все мои почтенные предки 
были страстными алкоголиками и безумцами. В эту тетрадь я буду записывать все свои мыслишки до тех пор, пока не замечу уже 
слишком явных несообразностей. А тогда... Тогда либо в больницу, либо, если хватит воли, пулю в лоб. 
26–го ноября. Чья это несправедливость? Я безусловно обладаю сильным и оригинальным талантом; перед собой–то мне уж 
рисоваться незачем. В этом убеждении меня укрепляет, конечно, 

2 

не золотая медаль, присужденная мне академическим советом, с 
которым я имею основание расходиться во взглядах на искусство, 
и не отзывы газетных критиков. Я уже не мальчик и умею оценить все это по достоинству, потому что «людская честь бессмысленна, как сон». Но я чувствую в себе присутствие мощного, 
напряженного творчества, взгляд мой быстро и точно улавливает 
мельчайшие детали предметов; наконец, мне никогда еще не приходилось насиловать своего воображения, чем так страдают художники в погоне за темами. Исполинские мысли, одна другой 
смелее и оригинальнее, так переполняют мою голову, что мне 
иногда становится за нее страшно. Но, что всего важнее, я во 
время процесса творчества, точно в религиозном экстазе, ощутительно познаю в себе сладкое присутствие моего неведомого бога. Голова моя пылает, по спине бегают холодные волны, волосы 
мерзнут и шевелятся на голове, дух мой ликует. А насмешливая 
судьба, точно нарочно, поставила меня в грустную невозможность воплотить до конца хоть один из этих дорогих мучительных образов. Погоня за куском насущного хлеба несовместима со 
свободным творчеством! Приходится с опасностью для жизни и 
рассудка лавировать между мечтами и славой и перспективой голодной смерти. Голод – самая плохая пища для вдохновения. Но 
ведь не могу же я с моим неудержимым полетом фантазии, с тем 
внутренним кипением, которое меня изнуряет, не могу же я сделаться писарем или сапожником!! 
27–го ноября. Сегодня как раз я окончил двенадцатого Пушкина. Я так наловчился их лепить, что могу работать с закрытыми 
глазами, и все они похожи один на другого, как близнецы. Пушкиных теперь охотно разбирают, по случаю какого–то пятидесятилетия, но хозяин магазина, куда я поставляю статуэтки, недоволен моей работой. «У вас, – говорит он сурово, – нет совсем 
разнообразия, нам нужны разные серии. У публики пестрые вкусы». 
Меня иногда схватывает тошнота при мысли, что приходится 
размениваться на эту черную поденную работу. Я с ужасом вижу, 
как после недели работы над иным надгробным бюстом в профилях моих античных борцов начинают появляться тяжелые, геморроидальные черты, напоминающие лицо начальника департамента или купца первой гильдии. Но что же делать, если десять–
двадцать рублей позволяют мне в продолжение целого месяца 
быть хозяином моего вдохновения? 

3 

28–го ноября. Почему–то принято всеми, что пьяный человек 
близок к идиотскому состоянию. Поразительно неверное заключение! Я должен, между прочим, сознаться, что пить водку вошло 
для меня в привычку именно на этой проклятой квартире, которую хозяйка из экономии и благодаря моей неаккуратности почти 
совсем не топит. Сначала я ограничивался двумя или тремя рюмками, чтобы согреться, но потом это количество перестало меня 
удовлетворять. Теперь я пишу почти пьяный. Мысль работает 
страшно сильно и притом с удивительной точностью: постигает 
такие тонкие подробности своих ощущений, которые трезвый ум 
непременно выпустит из виду. 
Только вот язык и ноги не повинуются, и глаза плохо слушают: именно все предметы теряют резкие очертания и как будто 
засыпаны песком. Но это ничего не значит: известно, что многие 
великие мастера создавали свои бессмертные произведения в том 
самом состоянии, в котором я теперь нахожусь. Я хотел сегодня 
работать: у меня есть в виду одна важная вещь, но пролежал на 
том собачьем ложе, которое хозяйка зовет кушеткой, и мечтал о 
славе. 
29–го ноября. Я проснулся ровно в полдень со страшною головною болью. Странный сон снился мне этой ночью. Я видел 
себя стоящим где–то на окраине города. По всей вероятности, 
была осень. Ветер гудел в телеграфных столбах; мелкий, но необыкновенно частый и холодный дождь застилал все предметы 
тускло–серым покровом. Начинало смеркаться, и сердце мое 
сжималось ожиданием несчастья... 
Вдруг сзади меня послышался топот нескольких десятков лошадиных ног. Я обернулся назад и увидел странное зрелище: десять или двенадцать всадников, одетых с ног до головы в черные 
одежды, мчались попарно со страшною быстротой; на их громадных лошадях были надеты черные попоны с круглыми отверстиями для глаз. Всадники неслись быстро, не оборачиваясь ни 
назад, ни в стороны. Каждый из них держал в руке смоляной факел, который горел красным, сильно коптящим пламенем. Я понял, что кого–то хоронят, и действительно, из–за угла тотчас же 
показался катафалк, который три пары траурных лошадей везли 
так скоро, что не отставали от всадников. Черный гроб весь был 
завален яркими пунцовыми розами. Я побежал за этой страшной 
процессией и вскоре очутился вместе с ней на кладбище. Это было чрезвычайно печальное место: обнаженные деревья скрипели 

4 

и качались, роняя на землю холодную воду; пахло сырой землею 
и гниющими на ней желтыми листьями. 
Всадники сняли гроб и начали опускать его в яму, но верхняя 
крышка не была закрыта, и я увидел в нем мраморную статую, 
изображающую девушку необыкновенной, божественной красоты. Она покоилась на ложе из яркой зеленой травы и вся сплошь 
была одета красными розами и камелиями. Не знаю сам, каким 
образом, но я сразу узнал ее – это была спящая Психея! 
Я кинулся к людям, опускавшим гроб, и кричал и плакал, уверяя, что лежащая в гробу – жива; они захохотали и грубо оттолкнули меня. Но я опять пробился к гробу, обхватил руками прекрасное холодное тело и очутился вместе с ним в могиле. Сверху 
посыпалась земля... все больше и больше... 
Наконец мне нечем стало дышать, я хотел крикнуть, – но мой 
голос звучал шепотом; я сделал отчаянное движение и проснулся. 
30–го ноября. Сегодня опять день пропал даром. Мои «Борцы» 
мне вдруг ни с того ни с сего опротивели; не могу я видеть этих 
здоровых, грубых мускулов! Для чего же, спрашивается, в таком 
случае я их с любовью вынашивал целые месяцы, для чего ходил 
на морозовскую фабрику, где за двугривенный заставлял бороться фабричных парней? Но зато весь день я думал о той дивной 
статуе, с которой вместе лежал в могиле. Где же я раньше видел 
это прекрасное, спокойное лицо, это тело, нежное, как у девочки, 
с едва обозначавшимися формами груди, гибкое и грациозное, в 
то же время наивное во всей своей наготе? И почему же это непременно Психея, а не Дафна или не Флора? Меня интересует 
психология сна, и я много читал по этому предмету. Я очень хорошо знаю, что во сне нельзя увидеть ничего такого, чего когда 
бы то ни было не видал в действительности. Стало быть, и я мою 
Психею должен был видеть. 
Но где же? Я перебираю в уме всех классиков и положительно 
не могу припомнить. Странно знакомое лицо, но описать его нет 
никакой возможности: что–то прекрасное в высшей степени и в 
то же время донельзя простое! Когда я хочу вызвать его в памяти 
– оно не является, но стоит мне хоть на секунду задуматься о 
чем–нибудь другом, оно вдруг так и всплывает перед глазами. 
2–го декабря. Я едва имею время, чтобы вымыть руки, перепачканные глиною, и набросать несколько строк в эту дурацкую 
тетрадь. Вот уже третий день, как я, не отрываясь, леплю мою 
Психею. Нервы мои ожили, работа идет легко и быстро, и каж
5 

дый вечер, ложась в постель, я ощущаю состояние полного равновесия ума и сердца, – состояние, близкое к блаженству. 
Некоторые ваятели изображают Психею совершенно физически развитой женщиной: непостижимое заблуждение! Психея – 
почти девочка, она мала ростом и должна производить впечатление еще невыровнявшегося, но прелестного подростка, который 
едва начинает сам смутно и стыдливо познавать свое превращение из ребенка в девушку. Но, кроме этого, я сделал еще более 
крупное открытие: никакое тело, кроме девственного, не имеет 
права быть изваянным или высеченным из какого бы то ни было 
материала, потому что ваяние есть самое чистое, самое возвышенное и непременно самое целомудренное изо всех искусств. 
Поэтому скульптор должен работать, не имея перед глазами не 
только живой натуры, но даже и манекена, а в особенности все 
губит живая натура. Ибо если к воплощаемой в мраморе мечте 
примешается тяжелая и грязная действительность, то место мечты заступает порнография. Не даром же в нашем многовековом 
искусстве употребляются лишь самые простые инструменты: руки и две–три деревянные палочки. 
Эту тетрадь читать, кроме меня, никто не будет, и потому я 
буду говорить до конца: и Фидий, и Канова, и Торвальдсен, несмотря на всю мощь гения, не могли отрешиться от грубых будничных чувств в своей личной жизни. Только тогда скульптор и в 
состоянии сотворить великое, если он сам чист и целомудрен. 
Я изображаю Психею спящей. Говорят, что фигуры лежа проигрывают, но меня это не останавливает. 
4–го декабря. Боже мой, сколько мучений, сколько адского 
труда, и ничего, ничего! Не могу никак вспомнить ту Психею, 
которую я видел во сне. С утра до вечера я работаю до одури, до 
истощения, и ничего! Передо мной не спящая Психея, а пикантный сюжетец в сладостной истоме. 
Нет! Я, должно быть, заработался; нельзя, в самом деле, не 
снимать шесть дней подряд рабочего халата. Попробую немного 
отдохнуть. 
6–го декабря. Какой же это, к черту, отдых? Двое суток не 
встаю с дивана, и меня душит самый безобразный кошмар. В уме 
моем самым непостижимым образом перемешались события всех 
дней. Порой я никак не могу решить, происходил ли какой–
нибудь известный факт сегодня утром, или вчера, или, наконец, 

6 

целую неделю тому назад, или я читал о нем в книге, или видел 
во сне. 
Вообще я замечал уже не раз, что память у меня очень быстро 
тупеет, в особенности с того времени, как я бросил все знакомства и почти перестал разговаривать вслух. 
Она, точно у старика, свежа еще по отношению к случаям 
моего детства, но чем ближе к настоящему времени, тем более 
она становится сбивчивой и туманной. Большую часть дня я 
сплю и вижу тысячи снов, и в этих снах я также вижу себя лежащим на диване, повторяющим тысячу раз одно и то же, обыкновенно самое глупое слово, и не знающим, куда деваться от тоски. 
Эти пошлые сны так тесно переплетаются с пошлой действительностью, что я временами долго и мучительно раздумываю: где 
кончается одно и где начинается другое? Иногда я как будто бы 
отрезвляюсь и с отчаянием хочу выбраться из этого чертовского 
полуобморока. Хочу встряхнуться, рассеяться хоть немного, но 
через несколько времени сонное колесо опять начинает меня завораживать. 
Ночь для меня ужасна! Я не сплю вплоть до рассвета и порой 
со страхом, порой с удивлением созерцаю громаднейшую вереницу картин, статуй, животных, знакомых и незнакомых лиц, которые появляются перед моими глазами без участия моей воли и 
уходят против моего желания. Некоторые лица просто уродливы. 
Они кривляются, делают страшные глаза и высовывают языки, и 
когда одно из них уже близко подойдет к моей физиономии, мне 
становится мерзко, точно от прикосновения палача. Чтобы избавиться от этих галлюцинаций, я выпиваю несколько рюмок водки, и мне легче. Не пойти ли к доктору? 
8–го декабря. Случайно погляделся нынче в зеркало. Я не видел себя недели три и просто испугался, когда на меня глянуло 
длинное, зеленое, страшно исхудалое лицо с обтянутыми, точно у 
мертвеца, скулами, со впалыми, окруженными черным глазами. Я 
просто ненавижу свою наружность. Говорят, что человек – венец 
творения. Поглядели бы они на тот венец, который в настоящее 
время представляет моя персона! 
10–го декабря. Сумею ли я передать все, что произошло сегодня ночью? До сих пор еще не могу прийти в себя от той массы 
ощущений, которые мне пришлось пережить. Словами не выразить и сотой доли, но все–таки постараюсь рассказать все по порядку. Среди ночи я проснулся, точно кто–то назвал меня по име
7 

ни. Это со мной часто случается, если мне в лицо слишком сильно светит луна. Вся моя комната была залита потоком серебряно–
зеленого света и казалась совсем незнакомой, стены как будто 
выросли и раздались в стороны, все предметы высматривали 
странно и подозрительно. Я каким–то внутренним чутьем понял, 
что сейчас, именно в эту минуту должно произойти событие громадной важности. Мой взгляд упал на Психею. Она лежала на 
полу; ее тело, обложенное мокрыми тряпками и проникнутое 
нежным матовым сиянием, казалось прозрачным. Машинально 
схватил я стек и подошел к ней и, точно повинуясь чужому влиянию, пообозначил несколько линий... И вдруг я вскрикнул и задрожал от восторга: передо мной лежала та самая Психея, которую я видел во сне и дивный образ которой так тщетно старался 
припомнить! Разве есть в человеческом языке средства, чтобы 
изобразить ту бурную радость, которая поднялась в моей душе!! 
Теперь я понял, отчего ее лицо казалось мне таким простым и 
знакомым. Она есть тот прототип божественной красоты и гармонии, стремление к которому вложено в душу каждого человека 
со дня его рождения и который человечество окрестило избитым 
названием «идеала». Нам, художникам, судьба дает средства постигнуть его, но до этой великой ночи все мы мучительно и бесплодно гонялись только за его призраком. А я, я, бледный, некрасивый, изможденный ваятель, я достиг того, что казалось до сих 
пор невозможным, я схватил это невозможное и заключил его в 
крепкие, осязаемые формы. О! Я прекрасно понимаю, что здесь 
мой талант ни при чем и что моей рукой водил случай. Но именно вследствие этого–то никто и не должен, кроме меня, видеть 
Психею, потому что если когда–нибудь и дойдет человеческое 
искусство до такой совершеннейшей степени, то разве через десятки столетий. Человек раньше узнает и подчинит себе все те 
силы природы, которые теперь его самого порабощают, и когда в 
конце концов доберется до последнего, до этой вечной истины и 
вечной красоты, то он уже перестанет быть человеком. А теперь 
только одному Богу известно, какие последствия может вызвать 
всенародное появление моей Психеи. Она должна столетия пролежать на земле, подобно творениям древних греков, пока не настанет ее время и сама судьба не извлечет ее, как светильник, который должен светить на горе. 
Число не проставлено. Я не писал несколько дней по причине 
нестерпимой головной боли. Минутами мне кажется, будто кто–

8 

то ломает мой череп на части, и каждое движение причиняет чудовищную боль. Кстати: на последние деньги я послал сегодня за 
гипсом. 
Числа нет. Едва только в комнате стало темнеть, я тщательно 
закрыл занавески, зажег лампу и долго–долго стоял, безмолвно 
созерцая неземную красоту моего создания. Ведь – что замечательно: все, чем только с незапамятных времен ни увлекался человек до безумия: слава, чувственность, патриотизм, долг, честь, 
все наслаждения мира, – все это может приесться и наскучить, но 
это восхищение, которое я теперь испытываю, не надоест никогда! Я задаю себе вопрос: что было бы, если б она была живой 
женщиной? Мне кажется, ее кто–нибудь должен был бы убить, 
точно так же, как я через несколько дней закопаю ее в землю. Но 
до этого времени она только моя, и красота ее принадлежит одному мне. 
Моя! Ах, если бы это слово не было так осквернено тысячами 
человеческих вожделений! Удивительно странная моя судьба. 
Мне теперь тридцать пять лет, и я совершенно изможден жизнью. 
Но даже во время моей первой молодости для меня не существовало обаяния женской ласки. Может быть, вследствие особенной 
болезненности организма я в ней никогда и не нуждался. Когда 
женщины избегали всякой встречи со мной, всегда отличавшимся 
выдающимся безобразием, то это не только не оскорбляло моего 
самолюбия, а скорее радовало. Я никогда не знал женщины, не 
знал ни поцелуев, ни пожатий рук, ни влюбленных взглядов. И 
вот, как будто бы удовлетворяя чувство справедливости, судьба 
послала мне самое чистое, невероятно высокое счастье, которому, конечно, ничего подобного не испытывают все осквернившиеся нечистой любовью к женщине. Но это еще не все: я знаю, 
я предчувствую, что для меня здесь скрываются еще большие наслаждения, но до времени одеты тайной! Ах! Теперь я закончил 
формовку в гипсе, и она лежит передо мною ослепительно–белая. 
15–го декабря. Позабыл в дневнике проставлять числа; впрочем, до того ли мне было. Сегодня хозяйка грустным голосом 
объявила мне: так как у нас сегодня 15–е декабря, то из этого следует, что я ровно три месяца не платил за квартиру. Бедная женщина, кажется, жалеет меня и отчасти немножко побаивается. 
Впрочем, что же тут мудреного: не даром же в языке простонародья названия «артист» и «художник» сделались синонимами или 
сумасшедшего, или жулика. 

9 

Я пишу, и меня беспокоит весьма странное обстоятельство: я 
забываю некоторые буквы, и припомнить их стоит мне большого 
труда. Отчего это? Но это не важно! Мне пришла в голову одна 
очень богатая мысль. Если пословица разрешает каждому барону 
иметь свою фантазию, то кто же может запретить раз во всю 
жизнь побаловаться ею свободному художнику? Я придумал вот 
что... Не помню, писал ли я в дневнике или нет о том сне, когда я 
«ее» увидел в первый раз в гробу? Кажется, что писал! Я хочу 
целиком восстановить в действительности это первое впечатление, то есть положить ее в хороший сосновый гроб, обитый темным бархатом и устланный зеленью. Только где достать денег? 
16–го декабря. Сегодня ко мне зашел Сливинский, мой коллега по академии. Это очень странный человек. На первый взгляд 
он производит впечатление помешанного: волосы у него постоянно взъерошены, взгляд то блуждает без цели, то вдруг неподвижно и пристально останавливается на лице собеседника, которого, однако же, в это время Сливинский не видит и не слышит, 
занятый своими мыслями. Иногда он внезапно прерывает ваши 
слова каким–нибудь вопросом, который не имеет ничего общего 
с происходившим разговором, а является результатом его собственных размышлений. Он ужасно рассеян, страстно любит женщин, чем часто бывает мне противен, и всюду ищет приключений. В жизни он совершенный ребенок, и, если в его присутствии 
разговор заходит о житейской прозе, Сливинский молча грызет 
ногти. Его конек – психология вообще и психология женского 
сердца в особенности. Я люблю изредка с ним разговаривать, потому что мне иногда приходят в голову такие удивительные мысли, которые всякому, кроме Сливинского, покажутся сумасшедшими. Но он меня понимает с полуслова и даже знает наперед, 
чтО я скажу, – это у него какой–то необыкновенный дар. Временами же, когда нам особенно часто приходится видаться, мы так 
глубоко залезаем друг другу в самые сокровенные уголки души и 
выкапываем оттуда такую дрянь, что становимся злейшими врагами. Я услышал его голос еще на лестнице и хотел было послать 
сказать, что меня нет дома, но было уже поздно: я едва успел 
стащить с кровати простыню и покрыть Психею. Ни один человек, покуда я жив, не увидит ее! 
– Что у тебя за вид такой? – спросил Сливинский, не успев 
еще поздороваться и разглядывая самым бесцеремонным образом 
мою фигуру. 

10