Тяжелые люди

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

ТЯЖЕЛЫЕ ЛЮДИ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

ТЯЖЕЛЫЕ ЛЮДИ 

Ширяев, Евграф Иванович, мелкий землевладелец из поповичей (его покойный родитель о. Иоанн получил в дар от генеральши Кувшинниковой 102 десятины земли), стоял в углу перед 
медным рукомойником и мыл руки. По обыкновению, вид у него 
был озабоченный и хмурый, борода не чесана. 
– Ну, да и погода! – говорил он. – Это не погода, а наказанье 
господне. Опять дождь пошел! 
Он ворчал, а семья его сидела за столом и ждала, когда он 
кончит мыть руки, чтобы начать обедать. Его жена Федосья Семеновна, сын Петр – студент, старшая дочь Варвара и трое маленьких ребят давно уже сидели за столом и ждали. Ребята – 
Колька, Ванька и Архипка, курносые, запачканные, с мясистыми 
лицами и с давно не стриженными, жесткими головами, нетерпеливо двигали стульями, а взрослые сидели не шевелясь и, по–
видимому, для них было всё равно – есть или ждать... 
Как бы испытывая их терпение, Ширяев медленно вытер руки, 
медленно помолился и не спеша сел за стол. Тотчас же подали 
щи. Со двора доносился стук плотницких топоров (у Ширяева 
строился новый сарай) и смех работника Фомки, дразнившего 
индюка. В окно стучал редкий, но крупный дождь. 
Студент Петр, в очках и сутуловатый, ел и переглядывался с 
матерью. Несколько раз он клал ложку и кашлял, желая начать 
говорить, но, взглянувши пристально на отца, опять принимался 
за еду. Наконец, когда подали кашу, он решительно кашлянул и 
сказал: 
– Мне бы сегодня ехать с вечерним поездом. Давно пора, а то 
я уж и так две недели пропустил. Лекции начинаются первого 
сентября! 
– И поезжай, – согласился Ширяев. – Чего тебе тут ждать? 
Возьми и поезжай с богом. 
Прошла минута в молчании. 
– Ему, Евграф Иваныч, денег на дорогу надо... – тихо проговорила мать. 
– Денег? Что ж! Без денег не уедешь. Коли нужно, хоть сейчас 
бери. Давно бы взял! 
Студент легко вздохнул и весело переглянулся с матерью. 
Ширяев не спеша вынул из бокового кармана бумажник и надел 
очки. 

2 

– Сколько тебе? – спросил он. 
– Собственно дорога до Москвы стоит одиннадцать рублей 
сорок две... 
– Эх, деньги, деньги! – вздохнул отец (он всегда вздыхал, когда видел деньги, даже получая их). – Вот тебе двенадцать. Тут, 
брат, будет сдача, так это тебе в дороге сгодится. 
– Благодарю вас. 
Немного погодя студент сказал: 
– В прошлом году я не сразу попал на урок. Не знаю, что будет в этом году; вероятно, не скоро найду себе заработок. Я просил бы вас дать мне рублей пятнадцать на квартиру и обед. 
Ширяев подумал и вздохнул. 
– Будет с тебя и десяти, – сказал он. – На, возьми! 
Студент поблагодарил. Следовало бы попросить еще на одежду, на плату за слушание лекций, на книги, но, поглядев пристально на отца, он решил уже больше не приставать к нему. 
Мать же, неполитичная и нерассудительная, как все матери, не 
выдержала и сказала: 
– Ты бы, Евграф Иваныч, дал ему еще рублей шесть на сапоги. 
Ну, как ему, погляди, ехать в Москву в такой рвани? 
– Пусть мои старые возьмет. Они еще совсем новые. 
– Хоть бы на брюки дал. На него глядеть срам... 
И после этого тотчас же показался буревестник, перед которым трепетала вся семья: короткая, упитанная шея Ширяева стала вдруг красной, как кумач. Краска медленно поползла к ушам, 
от ушей к вискам и мало–помалу залила всё лицо. Евграф Иваныч 
задвигался на стуле и расстегнул воротник сорочки, чтобы не было душно. Видимо, он боролся с чувством, которое овладевало 
им. Наступила мертвая тишина. Дети притаили дыхание, Федосья 
же Семеновна, словно не понимая, что делается с ее мужем, продолжала: 
– Ведь он уж не маленький. Ему совестно ходить раздетым. 
Ширяев вдруг вскочил и изо всей силы швырнул на середину 
стола свой толстый бумажник, так что сшиб с тарелки ломоть 
хлеба. На лице его вспыхнуло отвратительное выражение гнева, 
обиды, жадности – всего этого вместе. 
– Берите всё! – крикнул он не своим голосом. – Грабьте! Берите всё! Душите! 
Он выскочил из–за стола, схватил себя за голову и, спотыкаясь, забегал по комнате. 

3 

– Обирайте всё до нитки! – кричал он визгливым голосом. – 
Выжимайте последнее! Грабьте! Душите за горло! 
Студент покраснел и опустил глаза. Он не мог уже есть. Федосья Семеновна, не привыкшая за двадцать пять лет к тяжелому 
характеру мужа, вся съежилась и залепетала что–то в свое оправдание. На ее истощенном птичьем лице, всегда тупом и испуганном, появилось выражение изумления и тупого страха. Ребята и 
старшая дочь Варвара, девушка–подросток с бледным, некрасивым лицом, положили свои ложки и замерли. 
Ширяев, свирепея всё более, произнося слова одно другого 
ужаснее, подскочил к столу и стал вытряхивать из бумажника 
деньги. 
– Берите! – бормотал он, дрожа всем телом. – Объели, опили, 
так нате вам и деньги! Ничего мне не нужно! Шейте себе новые 
сапоги и мундиры! 
Студент побледнел и поднялся. 
– Послушайте, папаша, – начал он, задыхаясь. – Я... я прошу 
вас прекратить, потому что... 
– Молчи! – крикнул на него отец и так громко. что очки у него 
свалились с носа. – Молчи! 
– Прежде я... я мог сносить подобные сцены, но... теперь я отвык. Понимаете? Я отвык! 
– Молчи! – крикнул отец и затопал ногами. – Ты должен слушать, что я говорю! Что хочу, то и говорю, а ты – молчать! В 
твои годы я деньги зарабатывал, а ты, подлец, знаешь, сколько 
мне стоишь? Я тебя выгоню! Дармоед! 
– Евграф Иваныч, – пробормотала Федосья Семеновна, нервно 
шевеля пальцами. – Ведь он... ведь Петя... 
– Молчи! – крикнул на нее Ширяев, и даже слезы выступили у 
него на глазах от гнева. – Это ты их избаловала! Ты! Ты всему 
виновата! Он нас не почитает, богу не молится, денег не зарабатывает! Вас десятеро, а я один! Из дому я вас выгоню! 
Дочь Варвара долго глядела на мать, разинув рот, потом перевела тупой взгляд на окно, побледнела и, громко вскрикнув, откинулась на спинку стула. Отец махнул рукой, плюнул и выбежал 
на двор. 
Этим обыкновенно заканчивались у Ширяевых их семейные 
сцены. Но тут, к несчастью, студентом Петром овладела вдруг 
непреодолимая злоба. Он был так же вспыльчив и тяжел, как его 
отец и его дед протопоп, бивший прихожан палкой по головам. 

4 

Бледный, с сжатыми кулаками подошел он к матери и прокричал 
самой высокой теноровой нотой, какую только он мог взять: 
– Мне гадки, отвратительны эти попреки! Ничего мне от вас 
не нужно! Ничего! Скорей с голоду умру, чем съем у вас еще 
хоть одну крошку! Нате вам назад ваши подлые деньги! Возьмите! 
Мать прижалась к стене и замахала руками, точно перед нею 
стоял не сын, а привидение. 
– Чем же я виновата? – заплакала она. – Чем? 
Сын так же, как и отец, махнул рукой и выбежал на двор. Дом 
Ширяева стоял одиночкой у балки, которая бороздой проходила 
по степи верст на пять. Края ее поросли молодым дубом и ольхой, а на дне бежал ручей. Дом одною стороною глядел на балку, 
другою выходил в поле. Заборов и плетней не было. Их заменяли 
всякого рода стройки, тесно жавшиеся друг к другу и замыкавшие перед домом небольшое пространство, которое считалось 
двором и где ходили куры, утки и свиньи. 
Выйдя наружу, студент пошел по грязной дороге в поле. В 
воздухе стояла осенняя, пронизывающая сырость. Дорога была 
грязна, блестели там и сям лужицы, а в желтом поле из травы 
глядела сама осень, унылая, гнилая, темная. По правую сторону 
дороги был огород, весь изрытый, мрачный, кое–где возвышались на нем подсолнечники с опущенными, уже черными головами. 
Петр думал, что недурно бы пойти в Москву пешком, пойти, 
как есть, без шапки, в рваных сапогах и без копейки денег. На сотой версте его догонит встрепанный и испуганный отец, начнет 
просить его вернуться или принять деньги, но он даже не взглянет на него, а всё будет идти, идти... Голые леса будут сменяться 
унылыми полями, поля – лесами; скоро земля забелеет первым 
снегом и речки подернутся льдом... Где–нибудь под Курском или 
под Серпуховом он, обессиленный и умирающий от голода, свалится и умрет. Его труп найдут и во всех газетах появится 
известие, что там–то студент такой–то умер от голода... 
Белая собака с грязным хвостом, бродившая по огороду и чего–то искавшая, поглядела на него и побрела за ним... 
Он шел по дороге и думал о смерти, о горе близких, о нравственных мучениях отца, и тут же рисовал себе всевозможные дорожные приключения, одно другого причудливее, живописные 
места, страшные ночи, нечаянные встречи. Вообразил он верени
5 

цу богомолок, избушку в лесу с одним окошком, которое ярко 
светится в потемках; он стоит перед окошком, просится на ночлег... его пускают и – вдруг он видит разбойников. А то еще лучше, попадает он в большой помещичий дом, где, узнав, кто он, 
поят и кормят его, играют ему на рояли, слушают его жалобы, и в 
него влюбляется хозяйская дочь–красавица. 
Занятый своим горем и подобными мыслями, молодой Ширяев всё шел и шел... Впереди далеко–далеко на сером облачном 
фоне темнел постоялый двор; еще дальше двора, на самом горизонте виден был маленький бугорок; это станция железной дороги. Этот бугорок напомнил ему связь, существующую между местом, где он теперь стоял, и Москвой, в которой горят фонари, 
стучат экипажи, читаются лекции. И он едва не заплакал от тоски 
и нетерпения. Эта торжественная природа со своим порядком и 
красотой, эта мертвая тишина кругом опротивели ему до отчаяния, до ненависти! 
– Берегись! – услышал он сзади себя громкий голос. 
Мимо студента в легком, изящном ландо прокатила знакомая 
старушка–помещица. Он поклонился ей и улыбнулся во всё лицо. 
И тотчас же он поймал себя на этой улыбке, которая совсем не 
шла к его мрачному настроению. Откуда она, если вся его душа 
полна досады и тоски? 
И он подумал, что, вероятно, сама природа дала человеку эту 
способность лгать, чтобы он даже в тяжелые минуты душевного 
напряжения мог хранить тайны своего гнезда, как хранит их лисица или дикая утка. В каждой семье есть свои радости и свои 
ужасы, но как они ни велики, трудно увидать их постороннему 
глазу; они тайна. У этой помещицы, например, которая только 
что проехала мимо, родной отец за какую–то неправду полжизни 
нес гнев царя Николая, муж ее был картежником, из четырех сыновей ни из одного не вышло толку. Можно же представить себе, 
сколько в ее семье происходило ужасных сцен, сколько пролито 
слез. А между тем старуха казалась счастливою, довольной и на 
его улыбку ответила тоже улыбкой. Вспомнил студент своих товарищей, которые неохотно говорят о семьях, вспомнил свою 
мать, которая почти всегда лжет, когда ей приходится говорить о 
муже и детях... 
До самых сумерек Петр ходил далеко от дома по дорогам и 
предавался невеселым мыслям. Когда заморосил дождь, он направился к дому. Возвращаясь, он решил, во что бы то ни стало, 

6 

поговорить с отцом, втолковать ему, раз и навсегда, что с ним 
тяжело и страшно жить. 
Дома застал он тишину. Сестра Варвара лежала за перегородкой и слегка стонала от головной боли. Мать с удивленным, виноватым лицом сидела около нее на сундуке и починяла брюки 
Архипки. Евграф Иваныч ходил от окна к окну и хмурился на погоду. По его походке, по кашлю и даже по затылку видно было, 
что он чувствовал себя виноватым. 
– Стало быть, ты раздумал сегодня ехать? – спросил он. 
Студенту стало жаль его, но тотчас же, пересилив это чувство, 
он сказал: 
– Послушайте... Мне нужно поговорить с вами серьезно... Да, 
серьезно... Всегда я уважал вас и... и никогда не решался говорить 
с вами таким тоном, но ваше поведение... последний поступок... 
Отец глядел в окно и молчал. Студент, как бы придумывая 
слова, потер себе лоб и продолжал в сильном волнении: 
– Не проходит обеда и чая, чтобы вы не поднимали шума. Ваш 
хлеб останавливается у всех поперек горла... Нет ничего оскорбительнее, унизительнее, как попреки куском хлеба... Вы хоть и 
отец, но никто, ни бог, ни природа не дали вам права так тяжко 
оскорблять, унижать, срывать на слабых свое дурное расположение. Вы замучили, обезличили мать, сестра безнадежно забита, а 
я... 
– Не твое дело меня учить, – сказал отец. 
– Нет, мое дело! Надо мной можете издеваться сколько вам 
угодно, но мать оставьте в покое! Я не позволю вам мучить мать! 
– продолжал студент, сверкая глазами. – Вы избалованы, потому 
что никто еще не решался идти против вас. Перед вами трепетали, немели, но теперь кончено! Грубый, невоспитанный человек! 
Вы грубы... понимаете? вы грубы, тяжелы, черствы! И мужики 
вас терпеть не могут! 
Студент уже потерял нить и не говорил уже, а точно выпаливал отдельными словами. Евграф Иванович слушал и молчал, как 
бы ошеломленный; но вдруг шея его побагровела, краска поползла по лицу, и он задвигался. 
– Молчать! – крикнул он. 
– Ладно! – не унимался сын. – Не любите слушать правду? 
Отлично! Хорошо! Начинайте кричать! Отлично! 
– Молчать, тебе говорю! – заревел Евграф Иванович. 

7 

В дверях показалась Федосья Семеновна с удивленным лицом, 
очень бледная; хотела она что–то сказать и не могла, а только 
шевелила пальцами. 
– Это ты виновата! – крикнул ей Ширяев. – Ты его так воспитала! 
– Я не желаю жить более в этом доме! – крикнул студент, плача и глядя на мать со злобой. – Не желаю я с вами жить! 
Дочь Варвара вскрикнула за ширмой и громко зарыдала. Ширяев махнул рукой и выбежал из дому. 
Студент пошел к себе и тихо лег. До самой полночи лежал он 
неподвижно и не открывая глаз. Он не чувствовал ни злобы, ни 
стыда, а какую–то неопределенную душевную боль. Он не обвинял отца, не жалел матери, не терзал себя угрызениями; ему понятно было, что все в доме теперь испытывают такую же боль, а 
кто виноват, кто страдает более, кто менее, богу известно... В 
полночь он разбудил работника и приказал ему приготовить к пяти часам утра лошадь, чтобы ехать на станцию, разделся и укрылся, но уснуть не мог. Слышно ему было до самого утра, как 
не спавший отец тихо бродил от окна к окну и вздыхал. Никто не 
спал; все говорили редко, только шёпотом. Два раза к нему за 
ширмы приходила мать. Всё с тем же удивленно–тупым выражением, она долго крестила его и нервно вздрагивала... 
В пять часов утра студент нежно простился со всеми и даже 
поплакал. Проходя мимо отцовской комнаты, он заглянул в 
дверь. Евграф Иванович одетый, еще не ложившийся, стоял у окна и барабанил по стеклам. 
– Прощайте, я еду, – сказал сын. 
– Прощай... Деньги на круглом столике... – ответил отец, не 
поворачиваясь. 
Когда работник вез его на станцию, шел противный, холодный 
дождь. Подсолнечники еще ниже нагнули свои головы, и трава 
казалась темнее.