Ю-ю

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

Ю-Ю 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

Ю–Ю 

 
Если уж слушать, Ника, то слушай внимательно. Такой уговор. Оставь, милая девочка, в покое скатерть и не заплетай бахрому в косички...  
Звали ее Ю–ю. Не в честь какого–нибудь китайского мандарина Ю–ю и не в память папирос Ю–ю, а просто так. Увидев ее 
впервые маленьким котенком, молодой человек трех лет вытаращил глаза от удивления, вытянул губы трубочкой и произнес: 
«Ю–ю». Точно свистнул. И пошло – Ю–ю.  
Сначала это был только пушистый комок с двумя веселыми 
глазами и бело–розовым носиком. Дремал этот комок на подоконнике, на солнце; лакал, жмурясь и мурлыча, молоко из блюдечка; ловил лапой мух на окне; катался по полу, играя бумажкой, клубком ниток, собственным хвостом... И мы сами не помним, когда это вдруг вместо черно–рыже–белого пушистого комка мы увидели большую, стройную, гордую кошку, первую красавицу и предмет зависти любителей.  
– Ника, вынь указательный палец изо рта. Ты уже большая. 
Через восемь лет – невеста. Ну что, если тебе навяжется эта гадкая привычка? Приедет из–за моря великолепный принц, станет 
свататься, а ты вдруг – палец в рот! Вздохнет принц тяжело и уедет прочь искать другую невесту. Только ты и увидишь издали 
его золотую карету с зеркальными стеклами... да пыль от колес и 
копыт...  
Выросла, словом, всем кошкам кошка. Темно–каштановая с 
огненными пятнами, на груди пышная белая манишка, усы в четверть аршина, шерсть длинная и вся лоснится, задние лапки в 
широких штанинах, хвост как ламповый ерш!..  
Ника, спусти с колеи Бобика. Неужели ты думаешь, что щенячье ухо это вроде ручки от шарманки? Если бы так тебя кто–
нибудь крутил за ухо? Брось, иначе не буду рассказывать...  
Вот так. А самое замечательное в ней было – это ее характер. 
Ты заметь, милая Ника: живем мы рядом со многими животными 
и совсем о них ничего не знаем. Просто – не интересуемся. Возьмем, например, всех собак, которых мы с тобой знали. У каждой 
– своя особенная душа, свои привычки, свои характер. То же у 
кошек. То же у лошадей. И у птиц. Совсем как у людей...  

2 

Ну, скажи, видала ли ты когда–нибудь еще такую непоседу и 
егозу, как ты, Ника? Зачем ты нажимаешь мизинцем на веко? Тебе кажутся две лампы? И они то съезжаются, то разъезжаются? 
Никогда не трогай глаз руками...  
И никогда не верь тому, что тебе говорят дурного о животных. 
Тебе скажут: осел глуп. Когда человеку хотят намекнуть, что он 
недалек умом, упрям и ленив, – его деликатно называют ослом. 
Запомни же, что, наоборот, осел – животное не только умное, но 
и послушное, и приветливое, и трудолюбивое. Но если его перегрузить свыше его сил или вообразить, что он скаковая лошадь, 
то он просто останавливается и говорит: «Этого я не могу. Делай 
со мной что хочешь». И можно бить его сколько угодно – он не 
тронется с места. Желал бы я знать, кто в этом случае глупее и 
упрямее: осел или человек? Лошадь – совсем другое дело. Она 
нетерпелива, нервна и обидчива. Она сделает даже то, что превышает ее силы, и тут же подохнет от усердия...  
Говорят еще: глуп, как гусь... А умнее этой птицы нет на свете. Гусь знает хозяев по походке. Например, возвращаешься домой среди ночи. Идешь по улице, отворяешь калитку, проходишь 
по двору – гуси молчат, точно их нет. А незнакомый вошел во 
двор – сейчас же гусиный переполох: «Га–га–га! Га–га–га! Кто 
это шляется по чужим домам?»  
А какие они... Ника, не жуй бумагу. Выплюнь... А какие они 
славные отцы и матери, если бы ты знала. Птенцов высиживают 
поочередно – то самка, то самец. Гусь даже добросовестнее гусыни. Если она в свой досужный час заговорится через меру с соседками у водопойного корыта, по женскому обыкновению, – 
господин гусь выйдет, возьмет ее клювом за затылок и вежливо 
потащит домой, ко гнезду, к материнским обязанностям. Вот как–
с!  
И очень смешно, когда гусиное семейство изволит прогуливаться. Впереди он, хозяин и защитник. От важности и гордости 
клюв задрал к небу. На весь птичник глядит свысока. Но беда неопытной собаке или легкомысленной девочке, вроде тебя, Ника, 
если вы ему не уступите дороги: сейчас же зазмеит лад землею, 
зашипит, как бутылка содовой воды, разинет жесткий клюв, а назавтра Ника ходит с огромным синяком на левой ноге, ниже колена, а собачка все трясет ущемленным ухом.  
А за гусем – гусенята, желто–зеленые, как пушок на цветущем 
вербном барашке. Жмутся друг к дружке и пищат. Шеи у них го
3 

ленькие, на ногах они не тверды – не веришь тому, что вырастут 
и станут как папаша. Маменька сзади. Ну, ее просто описать невозможно – такое вся она блаженство, такое торжество! «Пусть 
весь мир смотрит и удивляется, какой у меня замечательный муж 
и какие великолепные дети. Я хоть и мать и жена, но должна сказать правду: лучше на свете не сыщешь». И уж переваливается с 
боку на бок, уж переваливается... И вся семья гусиная – точь–в–
точь как добрая немецкая фамилия на праздничной прогулке.  
И отметь еще одно, Ника: реже всего попадают под автомобили гуси и собачки таксы, похожие на крокодилов, а кто из них на 
вид неуклюжее, трудно даже решить.  
Или, возьмем, лошадь. Что про нее говорят? Лошадь глупа. У 
нее только красота, способность к быстрому бегу да память мест. 
А так – дура дурой, кроме того еще, что близорука, капризна, 
мнительна и непривязчива к человеку. Но этот вздор говорят люди, которые держат лошадь в темных конюшнях, которые не 
знают радости воспитать ее с жеребячьего возраста, которые никогда не чувствовали, как лошадь благодарна тому, кто ее моет, 
чистит, водит коваться, поит и задает корм. У такого человека на 
уме только одно: сесть на лошадь верхом и бояться, как бы она 
его не лягнула, не куснула, не сбросила. В голову ему не придет 
освежить лошади рот, воспользоваться в пути более мягкой дорожкой, вовремя попоить умеренно, покрыть попонкой или своим пальто на стоянке... За что же лошадь будет его уважать, 
спрашиваю я тебя?  
А ты лучше спроси у любого природного всадника о лошади, 
и он тебе всегда ответит: умнее, добрее, благороднее лошади нет 
никого, – конечно, если только она в хороших, понимающих руках.  
У арабов – лучшие, какие только ни на есть, лошади. Но там 
лошадь член семьи. Там на нее, как на самую верную няньку, оставляют малых детей. Уж будь спокойна, Ника, такая лошадь и 
скорпиона раздавит копытом, и дикого зверя залягает. А если чумазый ребятенок уползет на четвереньках куда–нибудь в колючие кусты, где змеи, лошадь возьмет его нежненько за ворот рубашонки или за штанишки и оттащит к шатру: «Не лазай, дурачок, куда не следует».  
И умирают иногда лошади в тоске но хозяину, и плачут настоящими слезами.  

4 

А вот как запорожские казаки пели о лошади и об убитом хозяине. Лежит он мертвый среди поля, а  
Вокруг его кобыльчина ходе,  
Хвостом мух отгоняв,  
В очи ему заглядае,  
Пырська ему в лице.  
Ну–ка? Кто из них прав? Воскресный всадник или природный?..  
Ах, ты все–таки не позабыла про кошку? Хорошо, возвращаюсь к ней. И правда: мой рассказ почти исчез в предисловии. Так, 
в Древней Греции был крошечный городишко с огромнейшими 
городскими воротами. По этому поводу какой–то прохожий однажды пошутил: смотрите бдительно, граждане, за вашим городом, а то он, пожалуй, ускользнет в эти ворота.  
А жаль. Я бы хотел тебе рассказать еще о многих вещах: о 
том, как чистоплотны и умны оклеветанные свиньи, как вороны 
на пять способов обманывают цепную собаку, чтобы отнять у нее 
кость, как верблюды... Ну, ладно, долой верблюдов, давай о кошке.  
Спала Ю–ю в доме, где хотела: на диванах, на коврах, на 
стульях, на пианино сверх нотных тетрадок. Очень любила лежать на газетах, подползши под верхний лист: в типографской 
краске есть что–то лакомое для кошачьего обоняния, а кроме того, бумага отлично хранит тепло.  
Когда дом начинал просыпаться, – первый ее деловой визит 
бывал всегда ко мне и то лишь после того, как ее чуткое ухо 
улавливало утренний чистый детский голосок, раздававшийся в 
комнате рядом со мною.  
Ю–ю открывала мордочкой и лапками неплотно затворяемую 
дверь, входила, вспрыгивала на постель, тыкала мне в руку или в 
щеку розовый нос и говорила коротко: «Муррм».  
За всю свою жизнь она ни разу не мяукнула, а произносила 
только этот довольно музыкальный звук «муррм». Но было в нем 
много разнообразных оттенков, выражавших то ласку, то тревогу, 
то требование, то отказ, то благодарность, то досаду, то укор. Короткое «муррм» всегда означало: «Иди за мной».  
Она спрыгивала на пол и, не оглядываясь, шла к двери. Она не 
сомневалась в моем повиновении.  
Я слушался. Одевался наскоро, выходил в темноватый коридор. Блестя желто–зелеными хризолитами глаз, Ю–ю дожидалась 

5 

меня у двери, ведущей в комнату, где обычно спал четырехлетний молодой человек со своей матерью. Я приотворял ее. Чуть 
слышное признательное «мрм», S–образное движение ловкого 
тела, зигзаг пушистого хвоста, и Ю–ю скользнула в детскую.  
Там – обряд утреннего здорованья. Сначала – почти официальный долг почтения – прыжок на постель к матери. «Муррм! 
Здравствуйте, хозяйка!» Носиком в руку, носиком в щеку, и кончено; потом прыжок на пол, прыжок через сетку в детскую кроватку. Встреча с обеих сторон нежная.  
«Муррм, муррм! Здравствуй, дружок! Хорошо ли почивал?»  
– Ю–юшенька! Юшенька! Восторгательная Юшенька!  
И голос с другой кровати:  
– Коля, сто раз тебе говорили, не смей целовать кошку! Кошка 
рассадник микробов...  
Конечно, здесь, за сеткой, вернейшая и нежнейшая дружба. Но 
все–таки кошки и люди суть только кошки и люди. Разве Ю–ю не 
знает, что сейчас Катерина принесет сливки и гречневую размазню с маслом? Должно быть, знает.  
Ю–ю никогда не попрошайничает. (За услугу благодарит кротко и сердечно.) Но час прихода мальчишки из мясной и его шаги 
она изучила до тонкости. Если она снаружи, то непременно ждет 
говядину на крыльце, а если дома – бежит навстречу говядине в 
кухню. Кухонную дверь она сама открывает с непостижимой 
ловкостью. В ней не круглая костяная ручка, как в детской, а 
медная, длинная. Ю–ю с разбегу подпрыгивает и виснет на ручке, 
обхватив ее передними лапками с обеих сторон, а задними упирается в стену. Два–три толчка всем гибким телом – кляк! – ручка 
поддалась, и дверь отошла. Дальше – легко.  
Бывает, что мальчуган долго копается, отрезая и взвешивая. 
Тогда от нетерпения Ю–ю зацепляется когтями за закраину стола 
и начинает раскачиваться вперед и назад, как циркач на турнике. 
Но – молча.  
Мальчуган – веселый, румяный, смешливый ротозей. Он страстно любит всех животных, а в Ю–ю прямо влюблен. Но Ю–к» не 
позволяет ему даже прикоснуться к себе. Надменный взгляд – и 
прыжок в сторону. Она горда! Она никогда не забывает, что в ее 
жилах течет голубая кровь от двух ветвей: великой сибирской и 
державной бухарской. Мальчишка для нее – всего лишь кто–то, 
приносящий ей ежедневно мясо. На все, что вне ее дома, вне ее 

6 

покровительства и благоволения, она смотрит с царственной холодностью. Нас она милостиво приемлет.  
Я любил исполнять ее приказания. Вот, например, я работаю 
над парником, вдумчиво отщипывая у дынь лишние побеги – 
здесь нужен большой расчет. Жарко от летнего солнца и от теплой земли. Беззвучно подходит Ю–ю.  
«Мрум!»  
Это значит: «Идите, я хочу пить».  
Разгибаюсь с трудом. Ю–ю уже впереди. Ни разу не обернется 
на меня. Посмею ли я отказаться или замедлить? Она ведет меня 
из огорода во двор, потом на кухню, затем по коридору в мою 
комнату. Учтиво отворяю я перед нею все двери и почтительно 
пропускаю вперед. Придя ко мне, она легко вспрыгивает на умывальник, куда проведена живая вода, ловко находит на мраморных краях три опорных точки для трех лап – четвертая на весу 
для баланса, – взглядывает на меня через ухо и говорит:  
«Мрум. Пустите воду».  
Я даю течь тоненькой серебряной струйке. Изящно вытянувши шею, Ю–ю поспешно лижет воду узким розовым язычком.  
Кошки пьют изредка, но долго и помногу. Иногда для шутливого опыта я слегка завинчиваю четырехлапую никелевую рукоятку. Вода идет по капельке.  
Ю–ю недовольна. Нетерпеливо переминается в своей неудобной позе, оборачивает ко мне голову. Два желтых топаза смотрят 
на меня с серьезным укором.  
«Муррум! Бросьте ваши глупости!..»  
И несколько раз тычет носом в кран.  
Мне стыдно. Я прошу прощения. Пускаю воду бежать как 
следует.  
Или еще:  
Ю–ю сидит на полу перед оттоманкой; рядом с нею газетный 
лист. Я вхожу. Останавливаюсь. Ю–ю смотрит на меня пристально неподвижными, немигающими глазами. Я гляжу на нее. Так 
проходит с минуту. Во взгляде Ю–ю я ясно читаю:  
«Вы знаете, что мне нужно, но притворяетесь. Все равно просить я не буду».  
Я нагибаюсь поднять газету и тотчас слышу мягкий прыжок. 
Она уже на оттоманке. Взгляд стал мягче. Делаю из газеты двухскатный шалашик и прикрываю кошку. Наружу – только пушистый хвост, но и он понемногу втягивается, втягивается под бу
7 

мажную крышу. Два–три раза лист хрустнул, шевельнулся – и 
конец. Ю–ю спит. Ухожу на цыпочках.  
Бывали у меня с Ю–ю особенные часы спокойного семейного 
счастья. Это тогда, когда я писал по ночам: занятие довольно изнурительное, но если в него втянуться, в нем много тихой отрады.  
Царапаешь, царапаешь пером, вдруг не хватает какого–то 
очень нужного слова. Остановился. Какая тишина! Шипит еле 
слышно керосин в лампе, шумит морской шум в ушах, и от этого 
ночь еще тише. И все люди спят, и все звери спят, и лошади, и 
птицы, и дети, и Колины игрушки в соседней комнате. Даже собаки и те не лают, заснули. Косят глаза, расплываются и пропадают мысли. Где я: в дремучем лесу или на верху высокой башни? И вздрогнешь от мягкого упругого толчка. Это Ю–ю легко 
вскочила с пола на стол. Совсем неизвестно, когда пришла.  
Поворочается немного на столе, помнется, облюбовывая место, и сядет рядышком со мною, у правой руки, пушистым, горбатым в лопатках комком; все четыре лапки подобраны и спрятаны, только две передние бархатные перчаточки чуть–чуть высовываются наружу.  
Я опять пишу быстро и с увлечением. Порою, не шевеля головою, брошу быстрый взор на кошку, сидящую ко мне в три четверти. Ее огромный изумрудный глаз пристально устремлен на 
огонь, а поперек его, сверху вниз, узкая, как лезвие бритвы, черная щелочка зрачка. Но как ни мгновенно движение моих ресниц, 
Ю–ю успевает поймать его и повернуть ко мне свою изящную 
мордочку. Щелочки вдруг превратились в блестящие черные круги, а вокруг них тонкие каемки янтарного цвета. Ладно, Ю–ю, 
будем писать дальше.  
Царапает, царапает перо. Сами собою приходят ладные, уклюжие слова. В послушном разнообразии строятся фразы. Но уже 
тяжелеет голова, ломит спину, начинают дрожать пальцы правой 
руки: того и гляди, профессиональная судорога вдруг скорчит их, 
и перо, как заостренный дротик, полетит через всю комнату. Не 
пора ли?  
И Ю–ю думает, что пора. Она уже давно выдумала развлечение: следит внимательно за строками, вырастающими у меня на 
бумаге, водя глазами за пером, и притворяется перед самой собою, что это я выпускаю из него маленьких, черных, уродливых 
мух. И вдруг хлоп лапкой по самой последней мухе. Удар меток и 

8 

быстр: черная кровь размазана по бумаге. Пойдем спать, Ю–
юшка. Пусть мухи тоже поспят до завтрева.  
За окном уже можно различить мутные очертания милого моего ясеня. Ю–ю сворачивается у меня в ногах, на одеяле.  
Заболел Ю–юшкин дружок и мучитель Коля. Ох, жестока была его болезнь; до сих пор страшно вспоминать о ней. Тут только 
я узнал, как невероятно цепок бывает человек и какие огромные, 
неподозреваемые силы он может обнаружить в минуты любви и 
гибели.  
У людей, Ника, существует много прописных истин и ходячих 
мнений, которые они принимают готовыми и никогда не потрудятся их проверить. Так, тебе, например, из тысячи человек девятьсот девяносто девять скажут: «Кошка – животное эгоистическое. Она привязывается к жилью, а не к человеку». Они не поверят, да и не посмеют поверить тому, что я сейчас расскажу про 
Ю–ю. Ты, я знаю, Ника, поверишь!  
Кошку к больному не пускали. Пожалуй, это и было правильным. Толкнет что–нибудь, уронит, разбудит, испугает. И ее недолго надо было отучать от детской комнаты. Она скоро поняла 
свое положение. Но зато улеглась, как собака, на голом полу снаружи, у самой двери, уткнув свой розовый носик в щель под дверью, и так пролежала все эти черные дни, отлучаясь только для 
еды и кратковременной прогулки. Отогнать ее было невозможно. 
Да и жалко было. Через нее шагали, заходя в детскую и уходя, ее 
толкали ногами, наступали ей на хвост и на лапки, отшвыривали 
порою в спешке и нетерпении. Она только пискнет, даст дорогу и 
опять мягко, но настойчиво возвращается на прежнее место. О 
таковом кошачьем поведении мне до этой поры не приходилось 
ни слышать, ни читать. На что уж доктора привыкли ничему не 
удивляться, но даже доктор Шевченко сказал однажды со снисходительной усмешкой:  
– Комичный у вас кот. Дежурит! Это курьезно...  
Ах, Ника, для меня это вовсе не было ни комично, ни курьезно. До сих пор у меня осталась в сердце нежная признательность 
к памяти Ю–ю за ее звериное сочувствие...  
И вот что еще было странно. Как только в Колиной болезни за 
последним жестоким кризисом наступил перелом к лучшему, когда ему позволили все есть и даже играть в постели, – кошка каким–то особенно тонким инстинктом поняла, что пустоглазая и 
безносая отошла от Колина изголовья, защелкав челюстями от 

9 

злости. Ю–ю оставила свой пост. Долго и бесстыдно отсыпалась 
она на моей кровати. Но при первом визите к Коле не обнаружила никакого волнения. Тот ее мял и тискал, осыпал ее всякими 
ласковыми именами, назвал даже от восторга почему–то Юшкевичем! Она же вывернулась ловко из его еще слабых рук, сказала 
«мрм», спрыгнула на пол и ушла. Какая выдержка, чтобы не сказать: спокойное величие души!..  
Дальше, милая моя Ника, я тебе расскажу о таких вещах, которым, пожалуй, и ты не поверишь. Все, кому я это ни рассказывал, слушали меня с улыбкой – немного недоверчивой, немного 
лукавой, немного принужденно–учтивой. Друзья же порою говорили прямо: «Ну и фантазия у вас, у писателей! Право, позавидовать можно. Где же это слыхано и видано, чтобы кошка собиралась говорить по телефону?»  
А вот собиралась–таки. Послушай, Ника, как это вышло.  
Встал с постели Коля худой, бледный, зеленый; губы без цвета, глаза ввалились, ручонки на свет сквозные, чуть розоватые. 
Но уже говорил я тебе: великая сила и неистощимая – человеческая доброта. Удалось отправить Колю для поправки, в сопровождении матери, верст за двести в прекрасную санаторию. Санатория эта могла соединяться прямым проводом с Петроградом и, 
при некоторой настойчивости, могла даже вызвать наш дачный 
городишко, а там и наш домашний телефон. Это все очень скоро 
сообразила Колина мама, и однажды я с живейшей радостью и 
даже с чудесным удивлением услышал из трубки милые голоса: 
сначала женский, немного усталый и деловой, потом бодрый и 
веселый детский.  
Ю–ю с отъездом двух своих друзей – большого и маленького – 
долго находилась в тревоге и в недоумении. Ходила по комнатам 
и все тыкалась носом в углы. Ткнется и скажет выразительно: 
«Мик!» Впервые за наше давнее знакомство я стал слышать у нее 
это слово. Что оно значило по–кошачьи, я не берусь сказать, но 
по–человечески оно ясно звучало примерно так: «Что случилось? 
Где они? Куда пропали?»  
И она озиралась на меня широко раскрытыми желто–зелеными 
глазами; в них я читал изумление и требовательный вопрос.  
Жилье она себе выбрала опять на полу, в тесном закутке между моим письменным столом и тахтою. Напрасно я звал ее на 
мягкое кресло и на диван – она отказывалась, а когда я переносил 
ее туда на руках, она, посидев с минутку, вежливо спрыгивала и 

10