Штабс-капитан Рыбников

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

ШТАБС-КАПИТАН 
РЫБНИКОВ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

ШТАБС–КАПИТАН РЫБНИКОВ 

1  

 
В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова 
Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, 
глухие вести, – в этот самый день штабс–капитан Рыбников, 
живший в безыменном переулке на Песках, получил следующую 
телеграмму из Иркутска: 
«Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы» . 
Штабс–капитан Рыбников тотчас же заявил своей квартирной 
хозяйке, что дела вызывают его на день – на два из Петербурга и 
чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он 
оделся, вышел из дому и больше уж никогда туда не возвращался. 
И только спустя пять дней хозяйку вызвали в полицию для 
снятия показаний об ее пропавшем жильце. Честная, толстая, сорокапятилетняя женщина, вдова консисторского чиновника, чистосердечно рассказала все, что ей было известно: жилец ее был 
человек тихий, бедный, глуповатый, умеренный в еде, вежливый; 
не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал. 
Больше она ничего не могла сказать, несмотря на весь свой 
почтительный ужас перед жандармским ротмистром, который 
зверски шевелил пышными подусниками и за скверным словом в 
карман не лазил. 
В этот–то пятидневный промежуток времени штабс–капитан 
Рыбников обегал и объездил весь Петербург. Повсюду: на улицах, в ресторанах, в театрах, в вагонах конок, на вокзалах появлялся этот маленький, черномазый, хромой офицер, странно 
болтливый, растрепанный и не особенно трезвый, одетый в общеармейский мундир со сплошь красным воротником – настоящий 
тип госпитальной, военно–канцелярской или интендантской крысы. Он являлся также по нескольку раз в главный штаб, в комитет 
о раненых, в полицейские участки, в комендантское управление, 
в управление казачьих войск и еще в десятки присутственных 

2 

мест и управлений, раздражая служащих своими бестолковыми 
жалобами и претензиями, своим унизительным попрошайничеством, армейской грубостью и крикливым патриотизмом. Все уже 
знали наизусть, что он служил в корпусном обозе, под Ляояном 
контужен в голову, а при Мукденском отступлении ранен в ногу. 
Почему он, черт меня возьми, до сих пор не получает пособия?! 
Отчего ему не выдают до сих пор суточных и прогонных? А жалованье за два прошлых месяца? Абсолютно он готов пролить 
последнюю, черт ее побери, каплю крови за царя, престол и отечество, и он сейчас же вернется на Дальний Восток, как только 
заживет его раненая нога. Но – сто чертей! – проклятая нога не 
хочет заживать… Вообразите себе – нагноение! Да вот, посмотрите сами. – И он ставил больную ногу на стул и уже с готовностью засучивал кверху панталоны, но всякий раз его останавливали с брезгливой и сострадательной стыдливостью. Его суетливая и нервная развязность, его запуганность, странно граничившая с наглостью, его глупость и привязчивое, праздное любопытство выводили из себя людей, занятых важной и страшно ответственной бумажной работой. 
Напрасно ему объясняли со всевозможной кротостью, что он 
обращается в неподлежащее место, что ему надобно направиться 
туда–то, что следует представить такие–то и такие–то бумаги, что 
его известят о результате, – он ничего, решительно ничего не понимал. Но и очень сердиться на него было невозможно: так он 
был беззащитен, пуглив и наивен и, если его с досадой обрывали, 
он только улыбался, обнажая десны с идиотским видом, торопливо и многократно кланялся и потирал смущенно руки. Или вдруг 
произносил заискивающим хриплым голосом: 
– Пожалуйста… не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а папирос купить не на что. Яко наг, яко благ… 
Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство. 
Этим он обезоруживал самых придирчивых и мрачных чиновников. Ему давали папироску и позволяли присесть у краешка 
стола. Против воли и, конечно, небрежно ему даже отвечали на 
его назойливые расспросы о течении поенных событий. Было, 
впрочем, много трогательного, детски искреннего в том болезненном любопытстве, с которым этот несчастный, замурзанный, 
обнищавший раненый армеец следит за войной. Просто–
напросто, по–человечеству, хотелось его успокоить, осведомить и 
ободрить, и оттого с ним говорили откровеннее, чем с другими. 

3 

Интерес его ко всему, что касалось русско–японских событий, 
простирался до того, что в то время, когда для него наводили какую–нибудь путаную деловую справку, он слонялся из комнаты в 
комнату, от стола к столу, и как только улавливал где–нибудь два 
слова о войне, то сейчас же подходил и прислушивался с своей 
обычной напряженной и глуповатой улыбкой. 
Когда он наконец уходил, то оставлял по себе вместе с чувством облегчения какое–то смутное, тяжелое и тревожное сожаление. Нередко чистенькие, выхоленные штабные офицеры говорили о нем с благородной горечью: 
– И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве 
не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства собственного 
достоинства… Бедная Россия!.. 
В эти хлопотливые дни штабс–капитан Рыбников нанял себе 
номер в грязноватой гостинице близ вокзала. Хотя при нем и был 
собственный паспорт запасного офицера, но он почему–то нашел 
нужным заявить, что его бумаги находятся пока в комендантском 
управлении. Сюда же в гостиницу он перевез и свои вещи – 
портплед с одеялом и подушкой, дорожный несессер и дешевый 
новенький чемодан, в котором было белье и полный комплект 
штатского платья. 
Впоследствии прислуга показывала, что приходил он в гостиницу поздно и как будто под хмельком, но всегда аккуратно давал швейцару, отворявшему двери, гривенник на чай. Спал не более трех–четырех часов, иногда совсем не раздеваясь. Вставал 
рано и долго, часами ходил взад и вперед по комнате. В поддень 
уходил. 
Время от времени штабс–капитан из разных почтовых отделений посылал телеграммы в Иркутск, и все эти телеграммы выражали глубокую заботливость о каком–то раненом, тяжело больном человеке, вероятно, очень близком сердцу штабс–капитана. 
И вот с этим–то суетливым, смешным и несуразным человеком встретился однажды фельетонист большой петербургской газеты Владимир Иванович Щавинский. 

4 

Перед тем как ехать на бега, Щавинский завернул в маленький, темный ресторанчик «Слава Петрограда», где обыкновенно 
собирались к двум часам дня, для обмена мыслями и сведениями, 
газетные репортеры. Это была довольно беспардонная, веселая, 
циничная, всезнающая и голодная компания, и Щавинский, до 
известной степени аристократ газетного мира, к ней, конечно, не 
принадлежал. Его воскресные фельетоны, блестящие и забавные, 
но неглубокие, имели значительный успех в публике. Он зарабатывал большие деньги, отлично одевался и вел широкое знакомство. Но его хорошо принимали и в «Славе Петрограда» за его 
развязный, острый язык и за милую щедрость, с которой он ссужал братьев писателей маленькими золотыми. Сегодня репортеры обещали достать для него беговую программу с таинственными пометками из конюшни. 
Швейцар Василий, почтительно и дружелюбно улыбаясь, снял 
с Щавинского пальто. 
– Пожалуйте, Владимир Иванович. Все в сборе–с. В большом 
кабинете у Прохора. 
И толстый, низко стриженный рыжеусый Прохор так же фамильярно–ласково улыбался, глядя, по обыкновению, не в глаза, 
а поверх лба почетному посетителю. 
– Давненько не изволили бывать, Владимир Иванович. Пожалуйте–с. Все свои–с. 
Как и всегда, братья писатели сидели вокруг длинного стола и, 
торопливо макая перья в одну чернильницу, быстро строчили на 
длинных полосах бумаги. В то же время они успевали, не прекращая этого занятия, поглощать расстегаи и жареную колбасу с 
картофельным пюре, пить водку и пиво, курить и обмениваться 
свежими городскими новостями и редакционными сплетнями, не 
подлежащими тиснению. Кто–то спал камнем на диване, подстелив под голову носовой платок. Воздух в кабинете был синий, 
густой и слоистый от табачного дыма. 
Здороваясь с репортерами, Щавинский заметил среди них 
штабс–капитана в общеармейском мундире. Он сидел, расставив 
врозь ноги, опираясь руками и подбородком на эфес огромной 
шашки. При виде его Щавинский не удивился, как привык ничему не удивляться в жизни репортеров. Он бывал свидетелем, что 
в этой путаной бесшабашной компании пропадали по целым не
5 

делям: тамбовские помещики, ювелиры, музыканты, танцмейстеры, актеры, хозяева зверинцев, рыбные торговцы, распорядители 
кафешантанов, клубные игроки и другие лица самых неожиданных профессий. 
Когда дошла очередь до офицера, тот встал, приподнял плечи, 
оттопырив локти, и отрекомендовался хриплым, настоящим армейским пропойным голосом: 
– Хемм!.. Штабс–капитан Рыбников. Очень приятно. Вы тоже 
писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую братию. Печать – шестая великая держава. Что? Не правда? 
При этом он осклаблялся, щелкал каблуками, крепко тряс руку 
Щавинского и все время как–то особенно смешно кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела. 
«Где я его видел? – мелькнула у Щавинского беспокойная 
мысль. – Удивительно кого–то напоминает. Кого?» 
Здесь в кабинете были все знаменитости петербургского репортажа. Три мушкетера – Кодлубцев, Ряжкин и Попов. Их никогда не видали иначе, как вместе, даже их фамилии, произнесенные рядом, особенно ловко укладывались в четырехстопный ямб. 
Это не мешало им постоянно ссориться и выдумывать друг про 
друга случаи невероятных вымогательств, уголовных подлогов, 
клеветы и шантажа. Присутствовал также Сергей Кондрашов, которого за его необузданное сладострастие называли «не человек, 
а патологический случай». Был некто, чья фамилия стерлась от 
времени, как одна сторона скверной монеты, и осталась только 
ходячая кличка «Матаня», под которой его знал весь Петербург. 
Про мрачного Свищева, писавшего фельетончики «По камерам 
мировых судей», говорили в виде дружеской шутки: «Свищев 
крупный шантажист, он меньше трех рублен не берет». Спавший 
же на диване длинноволосый поэт Пеструхин поддерживал свое 
утлое и пьяное существование тем, что воспевал в лирических 
стихах царские дни и двунадесятые праздники. Были и другие, не 
менее крупные имена: специалисты по городским делам, по пожарам, по трупам, по открытиям и закрытиям садов. 
Длинный, вихрястый, угреватый Матаня сказал: 
– Программу вам сейчас принесут, Владимир Иванович. А покамест рекомендую вашему вниманию храброго штабс–капитана. 
Только что вернулся с Дальнего Востока, где, можно сказать, 
разбивал в пух и прах желтолицего, косоглазого и коварного врага. Ну–с, генерал, валяйте дальше. 

6 

Офицер прокашлялся и сплюнул вбок на пол. 
«Хам!» – подумал Щавинский, поморщившись. 
– Русский солдат – это, брат, не фунт изюму! – воскликнул 
хрипло Рыбников, громыхая шашкой. – Чудо–богатыри, как говорил бессмертный Суворов. Что? Не правду я говорю? Одним 
словом… Но скажу вам откровенно: начальство наше на Востоке 
не годится ни к черту! Знаете известную нашу поговорку: каков 
поп, таков приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты, завели любовниц… А ведь известно: где черт не поможет, бабу пошлет. 
– Вы, генерал, что–то о съемках начали, – напомнил Матаня. 
– Ага, о съемках. Мерси. Голова у меня… Дер–р–балызнул я 
сегодня. – Рыбников метнул быстрый острый взгляд на Щавинского. – Да, так вот–с… Назначили одного полковника генерального штаба произвести маршрутную рекогносцировку. Берет он с 
собой взвод казаков – лихое войско, черт его побери… Что? Не 
правда?.. Берет он переводчика и едет. Попадает в деревню. «Как 
название?» Переводчик молчит. «А ну–ка, ребятушки!» Казаки 
его сейчас нагайками. Переводчик говорит: «Бутунду». А «бутунду» по–китайски значит: «не понимаю». «Ага, заговорил, сукин сын!» И полковник пишет на кроки: «Деревня Бутунду». 
Опять едут – опять деревня. «Название?» 
– «Бутунду». – «Как? Еще Бутунду?» – «Бутунду». Полковник 
опять пишет: «Бутунду». Так он десять деревень назвал «Бутунду», и вышел он, как у Чехова: «Хоть ты, говорит, – Иванов седьмой, а все–таки дурак!» 
– А–а! Вы знаете Чехова? – спросил Щавинский. 
– Кого? Чехова? Антошу? Еще бы, черт побери!.. Друзья! Пили мы с ним здорово… Хоть ты, говорит, и седьмой, а все–таки 
дурак… 
– Вы с ним там на Востоке виделись? – быстро спросил Щавинский. 
– Как же, обязательно на Востоке. Мы, брат, бывало, с Антон 
Петровичем… Хоть ты и седьмой, а… 
Пока он говорил, Щавинский внимательно наблюдал за ним. 
Все у него было обычное, чисто армейское: голос, манеры, поношенный мундир, бедный и грубый язык. Щавинскому приходилось видеть сотни таких забулдыг–капитанов, как он. Так же они 
осклаблялись и чертыхались, расправляли усы влево и вправо 
молодцеватыми движениями, так же вздергивали вверх плечи, 

7 

оттопыривали локти, картинно опирались на шашку и щелкали 
воображаемыми шпорами. Но было в нем и что–то совсем особенное, затаенное, чего Щавинский никогда не видал и не мог 
определить, – какая–то внутренняя напряженная, нервная сила. 
Было похоже на то, что Щавинский вовсе не удивился бы, если 
бы вдруг этот хрипящий и пьяный бурбон заговорил о тонких и 
умных вещах, непринужденно и ясно, изящным языком, но не 
удивился бы также какой–нибудь безумной, внезапной, горячечной, даже кровавой выходке со стороны штабс–капитана. 
В лице его поражало Щавинского то разное впечатление, которое производили его фас и профиль. Сбоку это было обыкновенное русское, чуть–чуть калмыковатое лицо: маленький выпуклый лоб под уходящим вверх черепом, русский бесформенный нос сливой, редкие жесткие черные волосы в усах и на бороденке, голова коротко остриженная, с сильной проседью, тон лица темно–желтый от загара… Но, поворачиваясь лицом к Щавинскому, он сейчас же начинал ему кого–то напоминать. Что–то 
чрезвычайно знакомое, но такое, чего никак нельзя было ухватить, чувствовалось в этих узеньких, зорких, ярко–кофейных 
глазках с разрезом наискось, в тревожном изгибе черных бровей, 
идущих от переносья кверху, в энергичной сухости кожи, крепко 
обтягивавшей мощные скулы, а главное, в общем выражении этого лица – злобного, насмешливого, умного, пожалуй, даже высокомерного, но не человеческого, а скорее звериного, а еще вернее 
– лица, принадлежащего существу с другой планеты. 
«Точно я его во сне видел», – подумал Щавинский. 
Всматриваясь, он невольно прищурился и наклонил голову 
набок. 
Рыбников тотчас же повернулся к нему и захохотал нервно и 
громко: 
– Что вы на меня любуетесь, господин писатель? Интересно? 
Я. – Он возвысил голос и с смешной гордостью ударил себя кулаком в грудь. – Я штабс–капитан Рыбников. Рыб–ни–ков! Православный русский воин, не считая, бьет врагов. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно? 
Кодлубцев, бегая пером по бумаге и не глядя на Рыбникова, 
бросил небрежно: 
– И, не считаясь, сдается в плен. 
Рыбников быстро бросил взгляд на Кодлубцева, и Щавинский 
заметил, как в его коричневых глазах блеснули странные желто–

8 

зеленые огоньки. Но это было только на мгновение. Тотчас же 
штабс–капитан захохотал, развел руками и звонко хлопнул себя 
по ляжкам. 
– Ничего не поделаешь – божья воля. Недаром говорится в пословице: нашла коса на камень. Что? Не верно? – Он обратился 
вдруг к Щавинскому, слегка потрепал его рукою по колену и издал губами безнадежный звук: фить! 
– Мы все авось, да кое–как, да как–нибудь – тяп да ляп. К местности не умеем применяться, снаряды не подходят к калибрам 
орудий, люди на позициях по четверо суток не едят. А японцы, 
черт бы их побрал, работают как машины. Макаки, а на их стороне цивилизация, черт бы их брал! Что? Не верно я говорю? 
– Так что они, по–вашему, пожалуй, нас и победят? – спросил 
Щавинский. 
У Рыбникова опять задергались губы. Эту привычку уже успел за ним заметить Щавинский. Во все время разговора, особенно когда штабс–капитан задавал вопрос и, насторожившись, ждал 
ответа или нервно оборачивался на чей–нибудь пристальный 
взгляд, губы у него быстро дергались то в одну, то в другую сторону в странных гримасах, похожих на судорожные злобные 
улыбки. И в то же время он торопливо облизывал концом языка 
свои потрескавшиеся сухие губы, тонкие, синеватые, какие–то 
обезьяньи или козлиные губы. 
– Кто знает! – воскликнул штабс–капитан. – Один бог. Без бога ни до порога, как говорится. Что? Не верно? Кампания еще не 
кончена. Все впереди. Русский солдат привык к победам. Вспомните Полтаву, незабвенного Суворова… А Севастополь! А как в 
двенадцатом году мы прогнали величайшего в мире полководца 
Наполеона. Велик бог земли русской! Что? 
Он заговорил, а углы его губ дергались странными, злобными, 
насмешливыми, нечеловеческими улыбками, и зловещий желтый 
блеск играл в его глазах под черными суровыми бровями. 
Щавинскому принесли в это время кофе. 
– Не хотите ли рюмочку коньяку? – предложил он штабс–
капитану. 
Рыбников опять слегка похлопал его по колену. 
– Нет, спасибо, голубчик. Я сегодня черт знает сколько выпил. 
Башка трещит. С утра, черт возьми, наклюкался. Веселие Руси 
есть пити. Что? Не правда? – воскликнул он вдруг с лихим видом 
и внезапно пьяным голосом. 

9 

«Притворяется», – подумал Щавинский. 
Но почему–то он не хотел отстать и продолжал угощать 
штабс–капитана. 
– Может быть, пива? Красного вина? 
– Нет, покорно благодарю. И так пьян. Гран мерси. 
– Сельтерской воды? 
Штабс–капитан оживился. 
– Ах, да, да! Вот именно… именно сельтерской… стаканчик 
не откажусь. 
Принесли сифон. Рыбников выпил стакан большими, жадными глотками. Даже руки у него задрожали от жадности. И тотчас 
же налил себе другой стакан. Сразу было видно, что его уже долго мучила жажда. 
«Притворяется, – опять подумал Щавинский. – Что за диковинный человек! Он недоволен, утомлен, но ничуть не пьян». 
– Жара, черт ее побери, – сказал Рыбников хрипло. – Однако я, 
господа, кажется, мешаю вам заниматься. 
– Нет, ничего. Мы привыкли, – пробурчал Ряжкин. 
– А что, нет ли у вас каких–нибудь свежих известий с войны? 
– спросил Рыбников. – Эх, господа! – воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. – Сколько бы мог я вам дать интересного материала о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только пишите. 
Вы только пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс–
капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не думайте 
– я без денег, я задаром, задаром. Как вы думаете, господа писатели? 
– Что ж, это можно, – вяло отозвался Матаня, – как–нибудь 
устроим вам интервьюшку… Послушайте, Владимир Иванович, 
вы ничего не знаете о нашем флоте? 
– Нет, ничего; а разве что есть? 
– Рассказывают что–то невозможное. Кондрашов слышал от 
знакомого из морского штаба. Эй! Патологический случай, расскажи Щавинскому! 
«Патологический случай», человек с черной трагической бородой и изжеванным лицом, сказал в нос: 
– Я не могу, Владимир Иванович, ручаться. Но источник как 
будто достоверный. В штабе ходит темный слух, что большая 
часть нашей эскадры сдалась без боя. Что будто бы матросы перевязали офицеров и выкинули белый флаг. Чуть ли не двадцать 
судов. 

10