Старый дом

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СТАРЫЙ ДОМ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СТАРЫЙ ДОМ 

Нужно было сломать старый дом, чтобы на месте его построить новый. Я водил архитектора по пустым комнатам и между 
делом рассказывал ему разные истории. Рваные обои, тусклые 
окна, темные печи – всё это носило следы недавней жизни и вызывало воспоминания. По этой, например, лестнице однажды 
пьяные люди несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом 
полетели вниз; живые больно ушиблись, а мертвый, как ни в чем 
не бывало, был очень серьезен и покачивал головой, когда его 
поднимали с пола и опять укладывали в гроб. Вот три подряд 
двери: тут жили барышни, которые часто принимали у себя гостей, а потому одевались чище всех жильцов и исправно платили 
за квартиру. Дверь, что в конце коридора, ведет в прачечную, где 
днем мыли белье, а ночью шумели и пили пиво. А в этой квартирке из трех комнат всё насквозь пропитано бактериями и бациллами. Тут нехорошо. Тут погибло много жильцов, и я положительно утверждаю, что эта квартира кем–то когда–то была 
проклята и что в ней вместе с жильцами всегда жил еще кто–то, 
невидимый. Особенно памятна мне судьба одной семьи. Представьте вы себе ничем не замечательного, обыкновенного человечка, у которого есть мать, жена и четверо ребят. Звали его Путохиным, служил он писцом у нотариуса и получал 35 рублей в 
месяц. Это был человек трезвый, религиозный, серьезный. Когда 
он приносил ко мне деньги за квартиру, то всегда извинялся, что 
плохо одет; извинялся, что просрочил пять дней, и когда я давал 
ему расписку в получении, то он добродушно улыбался и говорил: «Ну, вот еще! Не люблю я этих расписок!» Жил он бедно, но 
чисто. В этой средней комнате помещались четверо ребят и их 
бабушка; тут варили, спали, принимали гостей и даже танцевали. 
В этой комнатке жил сам Путохин; у него был стол, за которым 
он исполнял частные заказы: переписывал роли, доклады и т. п. 
Тут, направо, обитал его жилец, слесарь Егорыч – степенный, но 
пьющий человек; всегда ему было жарко, и оттого он всегда ходил босиком и в одной жилетке. Егорыч починял замки, пистолеты, детские велосипеды, не отказывался чинить дешевые стенные 
часы, делал за четвертак коньки, но эту работу он презирал и считал себя специалистом по части музыкальных инструментов. На 
его столе, среди стального и железного хлама, всегда можно было 
увидеть гармонику с отломанным клапаном или трубу с вогну
2 

тыми боками. Платил он за комнату Путохину два с полтиной, 
всегда был около своего верстака и выходил только для того, 
чтобы сунуть в печку какую–нибудь железку. 
Когда я, что бывало очень редко, заходил вечерами в эту квартиру, то всякий раз заставал такую картину: Путохин сидел за 
своим столом и переписывал что–нибудь, его мать и жена, тощая 
женщина с утомленным лицом, сидели около лампы и шили; 
Егорыч визжал терпугом. А горячая, еще не совсем потухшая 
печка испускала из себя жар и духоту; в тяжелом воздухе пахло 
щами, пеленками и Егорычем. Бедно и душно, но от рабочих лиц, 
от детских штанишек, развешанных вдоль печки, от железок Егорыча веяло все–таки миром, лаской, довольством... За дверями, в 
коридоре бегали детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные в том, что на этом свете все обстоит благополучно и так 
будет без конца, стоит только по утрам и ложась спать молиться 
богу. 
Теперь представьте себе, что посреди этой самой комнаты, в 
двух шагах от печки, стоит гроб, в котором лежит жена Путохина. Нет того мужа, жена которого жила бы вечно, но тут эта 
смерть имела что–то особенное. Когда я во время панихиды 
взглянул на серьезное лицо мужа, на его строгие глаза, то подумал: 
«Эге, брат!» 
Мне казалось, что он сам, его дети, бабушка, Егорыч уже намечены тем невидимым существом, которое жило с ними в этой 
квартире. Я глубоко суеверный человек, быть может, оттого, что 
я домовладелец, и сорок лет имел дело с жильцами. Я верю в то, 
что если вам не везет в карты с самого начала, то вы будете проигрывать до конца; когда судьбе нужно стереть с лица земли вас 
и вашу семью, то всё время она остается неумолимо последовательной и первое несчастье обыкновенно бывает только началом 
длинной цепи... По своей природе несчастья – те же камни. Нужно только одному камню свалиться с высокого берега, чтобы за 
ним посыпались другие. Одним словом, уходя после панихиды от 
Путохина, я верил, что ему и его семье несдобровать... 
Действительно, проходит неделя, и нотариус неожиданно дает 
Путохину отставку и на его место сажает какую–то барышню. И 
что же? Путохина взволновала не столько потеря места, как–то, 
что вместо него посадили именно барышню, а не мужчину. Почему барышню? Это его так оскорбило, что он, вернувшись до
3 

мой, пересек своих ребятишек, обругал мать и напился пьян. За 
компанию с ним напился и Егорыч. 
Путохин принес мне плату за квартиру, но уже не извинялся, 
хотя просрочил 18 дней, и молчал, когда брал от меня расписку в 
получении. На следующий месяц деньги принесла уже мать; она 
дала мне только половину, а другую половину обещала через неделю. На третий месяц я не получил ни копейки и дворник стал 
мне жаловаться, что жильцы квартиры № 23 ведут себя «неблагородно». Это были нехорошие симптомы. 
Представьте вы себе такую картину. Хмурое петербургское 
утро глядит в эти тусклые окна. Около печки старуха поит детей 
чаем. Только старший внук Вася пьет из стакана, а остальным чай 
наливается прямо в блюдечки. Перед печкой сидит на корточках 
Егорыч и сует железку в огонь. От вчерашнего пьянства у него 
тяжела голова и мутны глаза; он крякает, дрожит и кашляет. 
– Совсем с пути сбил, дьявол! – ворчит он. – Сам пьет и других в грех вводит. 
Путохин сидит в своей комнате на кровати, на которой давно 
уже нет ни одеяла, ни подушек, и, запустив руки в волоса, тупо 
глядит себе под ноги. Он оборван, нечесан, болен. 
– Пей, пей скорей, а то в школу опоздаешь! – торопит старуха 
Васю. – Да и мне время идти к жидам полы мыть... 
Во всей квартире только одна старуха не падает духом. Она 
вспомнила старину и занялась грязной, черной работой. По пятницам она моет у евреев в ссудной кассе полы, по субботам ходит 
к купцам стирать и по воскресеньям, с утра до вечера, бегает по 
городу и разыскивает благодетельниц. Каждый день у нее какая–
нибудь работа. Она и стирает, и полы моет, и младенцев принимает, и сватает, и нищенствует. Правда, и она не прочь выпить с 
горя, но и в пьяном виде не забывает своих обязанностей. На Руси много таких крепких старух, и сколько благополучий держится на них! 
Напившись чаю, Вася укладывает в сумку свои книги и идет 
за печку; тут рядом с платьями бабушки должно висеть его пальто. Через минуту он выходит из–за печки и спрашивает: 
– А где же мое пальто? 
Бабушка и остальные ребятишки начинают вместо искать 
пальто, ищут долго, но пальто как в воду кануло. Где оно? Бабушка и Вася бледны, испуганы. Даже Егорыч удивлен. Молчит и 
не двигается один только Путохин. Чуткий ко всякого рода бес
4 

порядкам, на этот раз он делает вид, что ничего не видит и не 
слышит. Это подозрительно. 
– Он пропил! – заявляет Егорыч. 
Путохин молчит, значит, это правда. Вася в ужасе. Его пальто, 
прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, пальто на прекрасной коленкоровой подкладке, пропито в кабаке! А вместе с пальто, значит, пропит и синий карандаш, лежавший в боковом кармане, и записная книжка с золотыми буквами «Nota bene»! В книжке засунут другой карандаш с резинкой, 
и, кроме того, в ней лежат переводные картинки. 
Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец, у которого болит голова, услышит плач, то закричит, затопает ногами 
и начнет драться, а с похмелья дерется он ужасно. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит и бабушку; кончится тем, что Егорыч вмешается в драку, вцепится в отца и вместе с ним упадет на 
пол. Оба валяются на полу, барахтаются и дышат пьяной, животной злобой, а бабушка плачет, дети визжат, соседи посылают за 
дворником. Нет, лучше не плакать. 
Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух, Вася мычит, 
ломает руки и дрыгает ногами, или, укусив себе рукав, долго треплет его зубами, как собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено отчаянием. 
Глядя на него, бабушка вдруг срывает со своей головы платок 
и начинает тоже выделывать руками и ногами разные штуки, 
молча, уставившись глазами в одну точку. И в это время, я думаю, в головах мальчика и старухи сидит ясная уверенность, что 
их жизнь погибла, что надежды нет... 
Путохин не слышит плача, но ему из его комнатки всё видно. 
Когда полчаса спустя Вася, окутанный в бабушкину шаль, уходит 
в школу, он, с лицом, которое я не берусь описать, выходит на 
улицу и идет за ним. Ему хочется окликнуть мальчика, утешить, 
попросить прощения, дать ему честное слово, призвать покойную 
мать в свидетели, но из груди вместо слов вырываются одни рыдания. Утро сырое, холодное. Дойдя до городского училища, Вася, чтобы товарищи не сказали, что он похож на бабу, распутывает шаль и входит в училище в одной только куртке. А вернувшись домой, Путохин рыдает, бормочет какие–то несвязные слова, кланяется в ноги и матери, и Егорычу, и его верстаку. Потом, 
немного придя в себя, он бежит ко мне и, задыхаясь, ради бога 

5 

просит у меня какого–нибудь места. Я его обнадеживаю, конечно. 
– Наконец–таки я очнулся! – говорит он. – Пора уж и за ум 
взяться. Побезобразничал и будет с меня. 
Он радуется и благодарит меня, а я, который за всё время, пока владею домом, отлично изучил этих господ жильцов, гляжу на 
него, и так и хочется мне сказать ему: 
– Поздно, голубчик! Ты уже умер! 
От меня Путохин бежит к городскому училищу. Тут он шагает 
и ждет, когда выпустят его мальчика. 
– Вот что, Вася! – говорит он радостно, когда Вася наконец 
выходит. – Мне сейчас обещали место. Погоди, я куплю тебе отличную шубу... я тебя в гимназию отдам! Понимаешь? В гимназию! Я тебя в дворяне выведу! А пить больше не буду. Честное 
слово, не буду. 
И он глубоко верит в светлое будущее. Но вот наступает вечер. Старуха, вернувшись от жидов с двугривенным, утомленная 
и разбитая, принимается за стирку детского белья. Вася сидит и 
решает задачу. Егорыч не работает. По милости Путохина он 
спился и теперь чувствует неодолимую жажду выпить. В комнатах душно, жарко. От корыта, в котором старуха моет белье, валит пар. 
– Пойдем, что ли? – угрюмо спрашивает Егорыч. 
Мой жилец молчит. После возбуждения ему становится невыносимо скучно. Он борется с желанием выпить, с тоской и... и, 
конечно, тоска берет верх. История известная... 
К ночи Егорыч и Путохин уходят, а утром Вася не находит бабушкиной шали. 
Вот какая история происходила в этой квартире. Пропивши 
шаль, Путохин уж больше не возвращался домой. Куда он исчез, 
я не знаю. После того как он пропал, старуха сначала запила, а 
потом слегла. Ее свезли в больницу, младших ребят взяла какая–
то родня, а Вася поступил вот в эту прачечную. Днем он подавал 
утюги, а ночью бегал за пивом. Когда из прачечной его выгнали, 
он поступил к одной из барышень, бегал по ночам, исполняя какие–то поручения, и его звали уже «вышибалой». Что дальше 
было с ним, я не знаю. 
А в этой вот комнате десять лет жил нищий–музыкант. Когда 
он умер, в его перине нашли двадцать тысяч.