Старость

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СТАРОСТЬ 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СТАРОСТЬ 

Архитектор, статский советник Узелков, приехал в свой родной город, куда он был вызван для реставрации кладбищенской 
церкви. В этом городе он родился, учился, вырос и женился, но, 
вылезши из вагона, он едва узнал его. Всё изменилось... Восемнадцать лет тому назад, когда он переселился в Питер, на том, 
например, месте, где теперь стоит вокзал, мальчуганы ловили 
сусликов; теперь при въезде на главную улицу высится четырехэтажная «Вена с номерами», тогда же тут тянулся безобразный 
серый забор. Но ни заборы, ни дома – ничто так не изменилось, 
как люди. Из допроса номерного лакея Узелков узнал, что больше чем половина тех людей, которых он помнил, вымерло, обедняло, забыто. 
– А Узелкова ты помнишь? – спросил он про себя у старика 
лакея. – Узелкова, архитектора, что с женой разводился... У него 
еще дом был на Свиребеевской улице... Наверное, помнишь! 
– Не помню–с... 
– Ну, как не помнить! Громкое было дело, даже извозчики все 
знали. Припомни–ка! Разводил его с женой стряпчий Шапкин, 
мошенник... известный шулер, тот самый, которого в клубе высекли... 
– Иван Николаич? 
– Ну да, да... Что, он жив? Умер? 
– Живы–с, слава богу–с. Они теперь нотариусом, контору 
держат. Хорошо живут. Два дома на Кирпичной улице. Недавно 
дочь замуж выдали... 
Узелков пошагал из угла в угол, подумал и решил, скуки ради, 
повидаться с Шапкиным. Когда он вышел из гостиницы и тихо 
поплелся на Кирпичную улицу, был полдень. Шапкина он застал 
в конторе и еле узнал его. Из когда–то стройного, ловкого стряпчего с подвижной, нахальной, вечно пьяной физиономией Шапкин превратился в скромного, седовласого, хилого старца. 
– Вы меня не узнаете, забыли... –начал Узелков. – Я ваш давнишний клиент, Узелков... 
– Узелков? Какой Узелков? Ах! 
Шапкин вспомнил, узнал и обомлел. Посыпались восклицания, расспросы, воспоминания. 
– Вот не ожидал! Вот не думал! – кудахтал Шапкин. – Угощать–то чем? Шампанского хотите? Может, устриц желаете? Го
2 

лубушка моя, столько я от вас деньжищ перебрал в свое время, 
что и угощения не подберу... 
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал Узелков. – Мне некогда. Сейчас нужно мне на кладбище ехать, церковь осматривать. 
Я заказ взял. 
– И отлично! Закусим, выпьем и поедем вместе. У меня отличные лошади! И свезу вас, и со старостой познакомлю... всё 
устрою... Да что вы, ангел, словно сторонитесь меня, боитесь? 
Сядьте поближе! Теперь уж нечего бояться... Хе–хе... Прежде, 
действительно, ловкий парень был, жох мужчина... никто не подходи близко, а теперь тише воды, ниже травы; постарел, семейным стал... дети есть. Умирать пора! 
Приятели закусили, выпили и на паре поехали за город, на 
кладбище. 
– Да, было времечко! – вспоминал Шапкин, сидя в санях. – 
Вспоминаешь и просто не веришь. А помните, как вы с вашей 
супругой разводились? Уж почти двадцать лет прошло и, небось, 
вы всё забыли, а я помню, словно вчера разводил вас. Господи, 
сколько я крови тогда испортил! Парень я был ловкий, казуист, 
крючок, отчаянная голова... Так, бывало, и рвусь ухватиться за 
какое–нибудь казусное дело, особливо ежели гонорарий хороший, как, например, в вашем процессе. Что вы мне тогда заплатили? Пять–шесть тысяч! Ну, как тут крови не испортить? Вы тогда уехали в Петербург и всё дело мне на руки бросили: делай как 
знаешь! А покойница супруга ваша, Софья Михайловна, была 
хоть и из купеческого дома, но гордая, самолюбивая. Подкупить 
ее, чтоб она на себя вину приняла, было трудно... ужасно трудно! 
Прихожу к ней, бывало, для переговоров, а она завидит меня и 
кричит горничной: «Маша, ведь я приказала тебе не принимать 
подлецов!» Уж я и так, и этак... и письма ей пишу, и нечаянно норовлю встретиться – не берет! Пришлось через третье лицо действовать. Долго я возился с ней, и только тогда, когда вы десять 
тысяч согласились дать ей, поддалась... Десяти тысяч не выдержала, не устояла... Заплакала, в лицо мне плюнула, но согласилась, приняла вину! 
– Кажется, она взяла с меня не десять, а пятнадцать тысяч, – 
сказал Узелков. 
– Да, да... пятнадцать, ошибся! – смутился Шапкин. – Впрочем, дело прошлое, нечего греха таить. Ей я десять дал, а остальные пять я у вас на свою долю выторговал. Обоих вас обманул... 

3 

Дело прошлое, стыдиться нечего... Да и с кого же мне было 
брать, Борис Петрович, ежели не с вас, судите сами... Человек вы 
были богатый, сытый... С жиру вы женились, с жиру разводились. Наживали вы пропасть... Помню, с одного подряда дерябнули двадцать тысяч. С кого же и тянуть, как не с вас? Да и, признаться, зависть мучила... Вы ежели хапнете, перед вами шапки 
ломают, меня же, бывало, за рубли и секут и в клубе по щекам 
бьют... Ну, да что вспоминать! Забыть пора. 
– Скажите, пожалуйста, как потом жила Софья Михайловна? 
– С десятью тысячами–то? Плохиссиме... Бог ее знает, азарт ли 
на нее такой напал, или совесть и гордость стали мучить, что себя 
за деньги продала, или, может быть, любила вас, только, знаете 
ли, запила... Получила деньги и давай на тройках с офицерами 
разъезжать. Пьянство, гульба, беспутство... Заедет с офицерами в 
трактир и не то, чтобы портвейнцу или чего–нибудь полегче, а 
норовит коньячищу хватить, чтоб жгло, в одурь бросало. 
– Да, она эксцентричная была... Натерпелся я от нее. Бывало, 
обидится на что–нибудь и начнет нервничать... А потом что было? 
– Проходит неделя, другая... Сижу я у себя дома и что–то 
строчу. Вдруг отворяется дверь и входит она... пьяная. «Возьмите, говорит, назад проклятые ваши деньги!» и бросила мне в лицо 
пачку. Не выдержала, значит! Я подобрал деньги, сосчитал... Пятисот не хватало. Только пятьсот и успела прокутить. 
– Куда же вы девали деньги? 
– Дело прошлое... таиться незачем... Конечно, себе! Что вы на 
меня так поглядели? Погодите, что еще дальше будет... Роман целый, психиатрия! Этак месяца через два прихожу я однажды ночью к себе домой пьяный, скверный... Зажигаю огонь, гляжу, а у 
меня на диване сидит Софья Михайловна, и тоже пьяная, в растрепанных чувствах, дикая какая–то, словно из Бедлама бежала... 
«Давайте, говорит, мне назад мои деньги, я раздумала. Падать, 
так уж падать, как следует, в засос! Поворачивайтесь же, подлец, 
давайте деньги!» Безобразие! 
– И вы... дали? 
– Дал, помню, десять рублей... 
– Ах! ну можно ли? – поморщился Узелков. – Если вы сами не 
могли или не хотели дать ей, то написали бы мне, что ли... И я не 
знал! А? И я не знал! 

4 

– Голубчик мой, да зачем мне писать, если она сама вам писала, когда потом в больнице лежала? 
– Впрочем, я так был занят тогда новым браком, так кружился, 
что мне не до писем было... Но вы, частный человек, вы антипатии к Софье не чувствовали... отчего не подали ей руки? 
– На теперешний аршин нельзя мерить, Борис Петрович. Теперь мы так думаем, а тогда совсем иначе думали... Теперь я ей, 
может быть, и тысячу рублей дал бы, а тогда и те десять... не задаром отдал. Скверная история! Забыть надо... Но вот и приехали... 
Сани остановились у кладбищенских ворот. Узелков и Шапкин вылезли из саней, вошли в ворота и направились по длинной, 
широкой аллее. Оголенные вишневые деревья и акации, серые 
кресты и памятники серебрились инеем. В каждой снежинке отражался ясный солнечный день. Пахло, как вообще пахнет на 
всех кладбищах: ладаном и свежевскопанной землей... 
– Хорошенькое у нас кладбище, –сказал Узелков. – Совсем 
сад! 
– Да, но жалко, воры памятники воруют... А вон за тем чугунным памятником, что направо, Софья Михайловна похоронена. 
Хотите посмотреть? 
Приятели повернули направо и по глубокому снегу направились к чугунному памятнику. 
– Вот тут... – сказал Шапкин, указывая на маленький памятник 
из белого мрамора. – Прапорщик какой–то памятник на ее могилке поставил. 
Узелков медленно снял шапку и показал солнцу свою плешь. 
Шапкин, глядя на него, тоже снял шапку, и другая плешь заблестела на солнце. Тишина кругом была могильная, точно и воздух 
был мертв. Приятели глядели на памятник, молчали и думали. 
– Спит себе! – прервал молчание Шапкин. – И горя ей мало, 
что вину она на себя приняла и коньяк пила. Сознайтесь, Борис 
Петрович! 
– В чем? – угрюмо спросил Узелков. 
– А в том... Как ни противно прошлое, но оно лучше, чем это. 
И Шапкин указал на свои седины. 
– Бывало, и не думал о смертном часе... Встреться со смертью, 
так, кажется, десять очков вперед дал бы ей, а теперь... Ну, да 
что! 

5 

Узелковым овладела грусть. Ему вдруг захотелось плакать, 
страстно, как когда–то хотелось любви... И он чувствовал, что 
плач этот вышел бы у него вкусный, освежающий. На глазах выступила влага и уже к горлу подкатил ком, но... рядом стоял 
Шапкин, и Узелков устыдился малодушествовать при свидетеле. 
Он круто повернул назад и пошел к церкви. 
Только часа два спустя, переговорив со старостой и осмотрев 
церковь, он улучил минутку, когда Шапкин заговорился со священником, и побежал плакать... Подкрался он к памятнику тайком, воровски, ежеминутно оглядываясь. Маленький белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно 
под ним лежала девочка, а не распутная, разведенная жена. 
«Плакать, плакать!» – думал Узелков. 
Но момент для плача был уже упущен. Как ни мигал глазами 
старик, как ни настраивал себя, а слезы не текли и ком не подступал к горлу... Постояв минут десять, Узелков махнул рукой и пошел искать Шапкина.