Петр Первый. Том 1

ШКОЛЬНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ
БИБЛИОТЕКА

А.Н. Толстой

ПЕТР ПЕРВЫЙ

РОМАН

В 2 томах

ТОМ 1

3е издание

МОСКВА
«РУССКОЕ СЛОВО»
2012

УДК 82=311.6=93
ББК 84(2Рос=Рус)644
Т 52

Толстой А.Н.

Петр Первый: роман: в 2 т. Т. 1. / А.Н. Толстой. —
3е изд. — М.: ООО «Русское слово — учебник», 2012. —
320 с. — (Школьная историческая библиотека).

ISBN 9785912186202 (т. 1)
ISBN 9785912186233

Роман А.Н. Толстого «Петр Первый» является масштабной эпопеей, рассказывающей об истории России в
один из переломных моментов ее развития. Впечатляющие образы Петра I и других героев, проникнутое патриотической гордостью изображение крепнущей мощи Российского государства, умение писателя ярко воскрешать 
историческую обстановку, образный язык, передающий
колорит эпохи, – все это определяет художественную
ценность романа А.Н. Толстого как выдающееся произведение русской литературы.

УДК 82=311.6=93
ББК 84(2Рос=Рус)644 

ISBN 9785912186202 (т. 1)
ISBN 9785912186233

© А.Н. Толстой, наследники, 2010, 2012
© С.Г. Гонков, серийное оформление,
иллюстрации, 2007, 2012
© ООО «Русское слово — учебник», 2007, 2012

Т 52

Художник серийных элементов на переплете,
рисунков на переплете и титульном развороте—
С.Г. Гонков

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За
Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все
захотели пить, – вскочили в темные сени вслед за облаком пара и
дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел
деревянный ковшик.
Чада прыгали с ноги на ногу, – все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка.
– Дверь, оглашенные! – закричала мать из избы.
Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем. Страшнее всего блеснули изпод рваного плата исплаканные глаза, – как на иконе.
Санька отчегото забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала
напиться братикам. Прошептала:
– Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, – батя коня запрягает...
На дворе отец запрягал в сани. Падал тихий снежок, небо было
снежное, на высоком тыну сидели галки, и здесь не так студено,
как в сенях. На бате, Иване Артемьиче, – так звала его мать, а люди и сам он себя на людях – Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, –
высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода не
чесана с самого Покрова... Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти зло визжали по

5

навозному снегу: у бати со сбруей не ладилось... Гнилая была
сбруя, одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую же, как батя, коротконогую, с раздутым пузом:
– Балуй, нечистый дух!
Чада справили у крыльца малую надобность и жались на обледенелом пороге, хотя мороз и прохватывал. Артамошка, самый маленький, едва выговорил:
– Ничаво, на печке отогреемся...
Иван Артемьич запряг и стал поить коня из бадьи. Конь пил
долго, раздувая косматые бока: «Что ж, кормите впроголодь, уж
попью вдоволь...» Батя надел рукавицы, взял из саней, изпод соломы, кнут.
– Бегите в избу, я вас! – крикнул он чадам. Упал боком на сани
и, раскатившись за воротами, рысцой поехал мимо осыпанных
снегом высоких елей на усадьбу сына дворянского Волкова.
– Ой, студено, люто, – сказала Санька.
Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами.
Под черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходил в волоковое окошечко над дверью: избу топили почерному. Мать творила тесто. Двор всетаки был зажиточный – конь, корова, четыре
курицы. Про Ивашку Бровкина говорили: крепкий. Падали со
светца в воду, шипели угольки лучины. Санька натянула на себя,
на братиков бараний тулуп и под тулупом опять начала шептать
про разные страсти: про тех, не будь помянуты, кто по ночам шуршит в подполье...
– Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась... У порога – сор, а
на сору – веник... Я гляжу с печки, – с нами крестная сила! Изпод
веника – лохматый, с кошачьими усами...
– Ой, ой, ой, – боялись под тулупом маленькие.

2

Чуть проторенная дорога вела лесом. Вековые сосны закрывали
небо. Бурелом, чащоба – тяжелые места. Землею этой Василий,
сын Волков, в позапрошлом году был поверстан в отвод от отца,
московского служилого дворянина. Поместный приказ поверстал
Василия четырьмястами пятьюдесятью десятинами, и при них
крестьян приписано тридцать семь душ с семьями.

6

Василий поставил усадьбу, да протратился, половину земли
пришлось заложить в монастыре. Монахи дали денег под большой
рост – двадцать копеечек с рубля. А надо было по верстке быть на
государевой службе на коне добром, в панцире, с саблею, с пищалью и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях же, в
тегилеях, в саблях, в саадаках... Едваедва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню прокормить? А рост плати монахам?
Царская казна пощады не знает. Что ни год – новый наказ, новые деньги – кормовые, дорожные, дани и оброки. Себе много ли
перепадет? И все спрашивают с помещика – почему ленив выколачивать оброк. А с мужика больше одной шкуры не сдерешь. Истощало государство при покойном царе Алексее Михайловиче от
войн, от смут и бунтов. Как погулял по земле вор анафема Стенька Разин, – крестьяне забыли Бога. Чуть прижмешь покрепче, –
скалят зубы поволчьи. От тягот бегут на Дон, – оттуда их ни грамотой, ни саблей не добыть.
Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали дугу, сыпали снежной пылью. Прильнув к стволам, на проезжего глядели пушистохвостые белки, – гибель в лесах была
этой белки. Иван Артемьич лежал в санях и думал, – мужику одно только и оставалось: думать...
«Ну, ладно... Того подай, этого подай... Тому заплати, этому заплати... Но – прорва, – эдакое государство! – разве ее напитаешь?
От работы не бегаем, терпим. А в Москве бояре в золотых возках
стали ездить. Подай ему и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно...
Ты заставь, бери, что тебе надо, не озорничай... А это, ребята, две
шкуры драть – озорство. Государевых людей ныне развелось –
плюнь, и там дьяк, али подьячий, али целовальник сидит, пишет...
А мужик один... Ох, ребята, лучше я убегу, зверь меня в лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство... Так вы долго на нас не
прокормитесь...»
Ивашка Бровкин думал, может быть, так, а может, и не так.
Из леса на дорогу выехал, стоя в санях на коленках, Цыган (по
прозвищу), волковский же крестьянин, черный, с проседью,
мужик. Лет пятнадцать он был в бегах, шатался меж двор. Но
вышел указ: вернуть помещикам всех беглых без срока давности. Цыгана взяли под Воронежем, где он крестьянствовал, и
вернули Волковустаршему. Он опять было навострил лапти, –

7

поймали, и велено было Цыгана бить кнутом без пощады и держать в тюрьме, – на усадьбе же у Волкова, – а как кожа подживет, вынув, в другой ряд бить его кнутом же без пощады и опять
кинуть в тюрьму, чтобы ему, плуту, вору, впредь бегать было неповадно. Цыган только тем и выручился, что его отписали на
Васильеву дачу.
– Здорово, – сказал Цыган Ивану и пересел в его сани.
– Здорово.
– Ничего не слышно?
– Хорошего, будто, ничего не слышно... 
Цыган снял варежку, разворотил усы, бороду, скрывая лукавство:
– Встретил в лесу человека: царь, говорит, помирает.
Иван Артемьич привстал в санях. Жуть взяла... «Тпру»... Стащил колпак, перекрестился:
– Кого же теперь царемто скажут?
– Окромя, говорит, некого, как мальчонку, Петра Алексеевича.
А он едва титьку бросил...
– Ну, парень! – Иван нахлобучил колпак, глаза побелели. – Ну,
парень... Жди теперь боярского царства. Все распропадем...
– Пропадем, а может, и ничего – такто. – Цыган подсунулся
вплоть. Подмигнул. – Человек этот сказывал – быть смуте... Может, еще поживем, хлеб пожуем, чай – бывалые. – Цыган оскалил
лешачьи зубы и засмеялся, кашлянул на весь лес.
Белка кинулась со ствола, перелетела через дорогу, посыпался
снег, заиграл столбом иголочек в косом свете. Большое малиновое
солнце повисло в конце дороги над бугром, над высокими частоколами, крутыми кровлями и дымами волковской усадьбы...

3

Ивашка и Цыган оставили коней около высоких ворот. Над ними
под двухскатной крышей – образ Честного Креста Господня. Далее тянулся кругом всей усадьбы неперелазный тын. Хоть татар
встречай... Мужики сняли шапки. Ивашка взялся за кольцо в калитке, сказал, как положено:
– Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас...
Скрипя лаптями, из воротни вышел Аверьян, сторож, посмотрел в щель, – свои. Проговорил: аминь, – и стал отворять ворота.

8

Мужики завели лошадей во двор. Стояли без шапок, косясь на
слюдяные окошечки боярской избы. Туда, в хоромы, вело крыльцо с крутой лестницей. Красивое крыльцо, резного дерева, крыша
луковицей. Выше крыльца – кровля – шатром, с двумя полубочками, с золоченым гребнем. Нижнее жилье избы – подклеть – из
могучих бревен. Готовил ее Василий Волков под кладовые для
зимних и летних запасов – хлеба, солонины, солений, мочений
разных. Но, – мужики знали, – в кладовых у него одни мыши.
А крыльцо – дай Бог иному князю: крыльцо богатое...
– Аверьян, зачем боярин нас вызывал с конями, – повинность,
что ли, какая?.. – спросил Ивашка. – За нами, кажется, ничего нет
такого...
– В Москву ратных людей повезете...
– Это опять коней ломать?..
– А что слышно, – спросил Цыган, придвигаясь, – война с кем?
Смута?
– Не твоего и не моего ума дело. – Седой Аверьян поклонился. – Приказано – повезешь. Сегодня батогов воз привезли для
вашегото брата...
Аверьян, не сгибая ног, пошел в сторожку. В зимних сумерках
коегде светило окошечко. Нагорожено всякого строения на дворе
было много – скотные дворы, погреба, избы, кузня. Но все наполовину без пользы. Дворовых холопей у Волкова было всего пятнадцать душ, да и те перебивались с хлеба на квас. Работали, конечно, – пахали коекак, сеяли, лес возили, но с этого разве проживешь? Труд холопий. Говорили, будто Василий посылает одного в Москву юродствовать на паперти, – тот денег приносит. Да
двое ходят с коробами в Москве же, продают ложки, лапти, свистульки... А всетаки основа – мужички. Те – кормят...
Ивашка и Цыган, стоя в сумерках на дворе, думали. Спешить
некуда. Хорошего ждать неоткуда. Конечно, старики рассказывают, прежде легче было: не понравилось, ушел к другому помещику. Ныне это заказано, – где велено, там и живи. Велено кормить
Василия Волкова, – как хочешь, так и корми. Все стали холопами.
И ждать надо: еще труднее будет...
Завизжала гдето дверь, по снегу подлетела простоволосая девкадворовая, бесстыдница:
– Боярин велел, – распрягайте. Ночевать велел. Лошадям задавать – избави Боже, боярское сено...

9

Цыган хотел было кнутом ожечь по гладкому заду эту девку, –
убежала... Не спеша распрягли. Пошли в дворницкую избу ночевать. Дворовые, человек восемь, своровав у боярина сальную свечу, хлестали засаленными картами по столу, – отыгрывали друг у
друга копейки... Крик, спор, один норовит сунуть деньги за щеку,
другой рвет ему губы. Лодыри, и ведь – сытые!
В стороне, на лавке сидел мальчик в длинной холщовой рубахе,
в разбитых лаптях, – Алешка, сын Ивана Артемьича. Осенью
пришлось, с голоду, за недоимку отдать его боярину в вечную кабалу. Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно – бьют
его здесь. Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал.
Алешка молча, низко поклонился отцу.
Он поманил сына, спросил шепотом:
– Ужинали?
– Ужинали.
– Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, – ломоть хлеба
был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся какнибудь...
Вот что, Алеша... Утром хочу боярину в ноги упасть, – делов у меня много. Чай, смилуется, – съезди заместо меня в Москву.
Алешка степенно кивнул: «Хорошо, батя». Иван стал разуваться, и – бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:
– Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете...
Один, рослый холоп, бросив карты, обернулся:
– А ты кто тут – нам выговаривать...
Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати.

4

У Василия Волкова остался ночевать гость – сосед, Михаила Тыртов, мелкопоместный сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках поближе к муравленой печи постланы были кошмы,
подушки, медвежьи шубы. Но по молодости не спалось. Жарко.
Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в сумерках, позевывали, крестили рот.
– Тебе, – говорил гость степенно и тихо, – тебе, Василий, еще многие завидуют... А ты влезь в мою шкуру. Нас у отца четырнадцать.

10