Убийца

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

УБИЙЦА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

УБИЙЦА 

 
Говорили о теперешних событиях: о казнях и расстрелах, о 
заживо сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия. 
Хозяин дома сказал: 
– Как изменился масштаб жизни – страшно подумать! Давно 
ли? – лет пять тому назад – все русское общество волновалось и 
ужасалось по поводу какого-нибудь одиночного случая насилия. 
Городовые избили в кутузке чиновника, земский начальник арестовал приезжего студента за непочтение. А теперь! Там расстреляна целая толпа без предупреждения; там казнили по ошибке 
одного однофамильца вместо другого; там стреляют людей просто так себе, от нечего делать, чтобы разрядить заряд; там хватают и секут нагайками молодого человека, секут без всякого повода, для дарового развлечения солдатам и офицерам. И уже – 
вот! – это не возбуждает в нас "и удивления, ни переполоха. Все 
стало привычным… 
Кто-то нервно завозился в углу дивана. Все обернулись туда, 
чувствуя, что этот человек сейчас заговорит, хотя не видели его. 
И он начал говорить тихим, преувеличенно-ровным тоном, но с 
такими частыми паузами между словами и с такими странными 
вздрагиваниями голосе, что всем стало ясно, как трудно ему 
сдерживать внутреннее волнение и скорбь. 
– Да… я вот что хотел… По-моему, это… неправда, что можно… привыкнуть к этому. Я понимаю еще убийство… из мести – 
тут есть какая-то громадная… какая-то звериная радость. Понимаю убийство в гневе, в ослеплении страстью, из ревности. Ну, 
наконец, убийство на дуэли… Но когда люди делают это механически… без раздражения, без боязни какой бы то ни было ответственности… и не ожидая даже сопротивления… нет, это для меня так же дико, ужасно и непостижимо, как непостижима для меня психология палача… Когда я читаю или думаю о погромах, об 
усмирительных экспедициях или о том, как на войне приканчивают пленных, чтобы не обременять ими отряда, я теряю голову. 
Я стою точно над какой-то черной, смрадной бездной, в которую 
способна падать иногда человеческая душа… И я ничего не по
2 

нимаю… мне жутко и гадко… до тошноты… но… странное, мучительное, больное любопытство приковывает меня… к ужасу… 
ко всей безмерности этого падения. 
Он помолчал немного, прерывисто вздохнул, и когда опять заговорил, то по его изменившемуся голосу, ставшему внезапно 
глухим, можно было догадаться, что он закрыл глаза руками. 
– Ну, что же… все равно… я это должен рассказать… На моей 
душе тоже лежит этот давнишний кровавый бред… Около десяти 
лет тому назад я совершил убийство… Я никому до сих пор не 
говорил… но… все равно… Видите ли – у меня в имении, в людской избе, жила кошка. Такая худая, маленького роста, заморыш… скорее похожая на котенка… белой шерсти… но так как 
она жила всегда под печкой, то всегда была грязно-серой, какойто голубой… 
Все это произошло зимой… да, поздней зимой. Было утро – 
чудесное, тихое, безветренное. Светило солнце, уже теплое, и на 
снег было невозможно смотреть, так он сверкал. В этот год навалило снегу необыкновенно много, – и все мы ходили на лыжах. И 
вот в это утро я надел лыжи и пошел осмотреть плодовый питомник, который за ночь попортили зайцы. Я двигался тихонько 
вдоль правильных рядов молодых яблонек, и, как теперь помню, – снег казался розовым, а тени от маленьких деревьев лежали 
совсем голубые и такие прелестные, что хотелось стать на колени 
около них и уткнуться лицом в пушистый снег. 
И вот ко мне подходит старый работник Языкант. Его как-то 
иначе звали, но такое уж у него было прозвище. Идем с ним рядом, – он тоже на лыжах, – говорим о том, о сем. Вдруг он засмеялся: 
– А наша кошчонка, барин, без ноги осталась. 
Я спросил: почему? 
– Да, должно быть, попала в волчий капкан. Полноги начисто. 
Тогда я захотел поглядеть на нее, и мы пошли к людской избе. 
Вскоре нам дорогу пересек тоненький следок из частых красных 
пятнышек. Он вел к завалинке, под которой сидела раненая кошка. Увидев нас, она зажмурилась, жалобно разинула рот и длинно 
мяукнула. Мордочка у нее была необыкновенно худенькая и 
грязная. Правая передняя лапка была перекушена повыше коленного сустава и странно торчала вперед, точно раненая рука, и из 
нее редкими каплями капала кровь и высовывалась наружу белая 
тонкая косточка. 

3 

Я приказал Языканту: 
– Поди ко мне в спальню и принеси ружье. Оно на ковре, над 
кроватью. 
– Да что ей сделается? Залижет! – возразил рабочий. 
Но я настоял на своем. Мне хотелось прекратить мучение изуродованного животного. Кроме того, я был уверен, что рана непременно будет гноиться и кошка все равно издохнет от заражения крови. 
Языкант принес ружье. Один его ствол был заряжен мелкой 
дробью для рябчиков, другой волчиной картечью. Я поманил 
кошку – кись, кись, кись. Она тихо замяукала и сделала несколько шагов. Тогда я зашел вправо, так, чтобы она пришлась ко мне 
левым боком, прицелился и выстрелил. До животного было не 
более шести-семи шагов, и сейчас же после выстрела мне показалось, что в боку у нее образовалась черная дыра величиною в моих два кулака. Но я не убил ее. Она пронзительно закричала и 
бросилась бежать от меня с необыкновенной быстротой, совсем 
не прихрамывая. 
Я видел, как она перебежала широкий, шагов в полтораста, 
двор и юркнула в темный четырехугольник открытой сушилки. 
Мне сделалось стыдно, и досадно, и противно. Я побежал вслед 
за нею. По дороге моя нога выскочила из лыжного стремени. Я 
упал боком в снег и насилу выбрался. Движения мои были неловки, в рукав полушубка набрался снег, а руки сильно дрожали. 
Я вошел в сушилку. Там было совсем темно. Я хотел покликать кошку, но почему-то застыдился. Но вдруг я услышал наверху тихое, злобное урчание. Я поглядел вверх и увидел только 
ее глаза – две зеленых горящих точки. Она сидела на печке. 
Я выстрелил по этим точкам наугад, почти не целясь. Кошка 
фыркнула, закричала, заметалась… Потом затихла… Я уже хотел 
уйти, но опять с печки послышалось длительное, злое урчание. Я 
оглянулся. Два зеленых огонька светились из темноты с выражением такой дьявольской ненависти, что волосы у меня на голове 
зашевелились и кожа на темени похолодела.— 
Я быстро пошел домой. Готовых ружейных патронов у меня 
больше не было, но зато был револьвер Смита и Вессона и к нему 
целая коробка патронов. Я зарядил все шесть гнезд и вернулся в 
сушилку. 
Кошка издали встретила меня своим ужасным урчаньем. Я 
выпустил в нее все шесть патронов, потом вернулся домой, опять 

4 

зарядил оружие и снова сделал шесть выстрелов. И каждый раз 
бешеное фырканье, царапанье и метанье на печке, мучительные 
крики и потом два зеленых огня и яростное долгое урчанье. 
Мне уже не было ее жалко, но и не было во мне раздражения. 
Я точно отупел, и холодная, тяжкая, ненасытная потребность 
убийства управляла моими руками, ногами, всеми моими движениями. Но сознание мое спало, окутанное какой-то грязной, 
скользкой пеленой. И самому мне было холодно, и в груди и в 
животе я чувствовал противную щекочущую близость обморока. 
И я не мог остановиться. 
Помню я также, что светлое, милое зимнее утро как-то странно изменилось и потемнело: пожелтел снег, осерело небо, а во 
мне самом было деревянное, скучное равнодушие ко всему – и к 
небу, и к солнцу, и к деревьям, с их чистыми голубыми тенями. 
Я возвращался из дому к сушилке в третий раз и опять с заряженным револьвером. Но из сушилки вышел Языкант, держа в 
руке за задние ноги что-то красное, истерзанное, с вывалившимися кишками, кричащее. 
Увидев меня, он сказал грубо: 
– Чего уж там… не надо… иди… я сам… 
Он старался не глядеть мне в глаза, но я ясно увидел вокруг 
его рта выражение сурового отвращения, и я знал, что это отвращение относится ко мне. 
Он зашел за угол и, сильно размахнувшись, ударил кошку головой о бревно. И все было кончено… 
Рассказывающий помолчал немного. Слышно было, как он 
сморкался и возился на диване. Потом он продолжал еще тише, 
чем прежде,– с оттенком тоски и недоумения: 
– Так вот… Целый день этот кровавый сон не выходил из моей головы. И ночью я долго не спал и все думал о грязной белой 
кошчонке. И все ловил себя на той мечте, что я опять иду на сушилку, и опять слышу страдальческое и злобное урчание, вижу 
эти зеленые точки, полные ужаса и ненависти, и все стреляю, 
стреляю в них… Я должен признаться, господа… что это – самое 
тяжелое, самое отвратительное впечатление из всей моей жизни!.. 
Мне вовсе не жаль этой шелудивой белой кошки… Нет… Мне 
приходилось стрелять лосей, медведя… Три года тому назад я 
пристрелил на скачках лошадь. Наконец я был на войне, черт 
возьми!.. Нет, нет, это не то. Но до конца моих дней я не забуду, 
как внезапно со дна моей души поднялась и завладела ею, осле
5 

пила, залила ее какая-то темная, подлая, но в то же время непреодолимая, неведомая, грозная сила. Ах, этот кровавый туман, это 
одеревенение, это обморочное равнодушие, это тихое влечение 
убивать!.. 
Он опять примолк. Чей-то низкий голос произнес из дальнего 
угла: 
– Да, правда… Какое тяжелое воспоминание… 
Но тот, что рассказывал, вдруг перебил его с горячностью: 
– Нет, нет, вы подумайте только, вы ради бога подумайте об 
этих несчастных, которые шли и убивали, убивали, убивали. Я 
думаю, день им казался черным, как ночь! Я думаю, их тошнило 
от крови, но они все равно не могли остановиться. Они могли в 
эти дни спать, есть, пить, даже разговаривать, даже смеяться, но 
это были не они, а владевший ими дьявол с мутными глазами и с 
липкой кожей… Я говорю «несчастные», потому что воображаю 
себе их не сейчас, а потом,_ гораздо позднее, когда они будут 
стариками. Ведь они никогда, никогда не забудут той мерзости и 
того ужаса, которые в эти дни навеки исковеркали и опоганили 
их души. И я воображаю себе их длинные, бессонные старческие 
ночи, их отвратительные сны! Им все будет грезиться, что они 
идут по длинным унылым дорогам, под темным небом, и что по 
обеим сторонам пути стоят бесконечной цепью обезоруженные, 
связанные люди, и они бьют их, стреляют в них, разбивают головы прикладами… И нет уже в убийцах ни гнева, ни сожаления, 
ни раскаяния, но не могут они остановиться, ибо кровавый грязный бред овладел их мозгом. И они будут просыпаться в ужасе, 
будут дрожать, увидев свое отражение в зеркале, будут плакать и 
богохульствовать и будут завидовать тем, чью жизнь еще раньше, 
еще в цвете лет, прекратила мстительная рука. Но дьявол, выпивший их душу, никогда не оставит их. И даже в предсмертной 
агонии их глаза будут видеть пролитую ими кровь.