Энтимологический словарь

КОЛОНТИТУЛ

Б.Ю. Норман

ЭНТИМОЛОГИЧЕСКИЙ
СЛОВАРЬ

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2022

КОЛОНТИТУЛ

УДК 811.161.1(038)
ББК 81.411.2-4
Н83

Норман Б.Ю.
Н83 
Энтимологический словарь / Б.Ю. Норман. — Москва :

ФЛИНТА, 2022. — 168 с. — ISBN 978-5-9765-4857-2. — Текст : 
электронный.

Энтимологический словарь включает более 3000 обычных, «нор-
мальных» русских слов, которым придается заведомо неправиль-
ное, шутливое толкование, вроде СВИНЕЦ — самец свиньи или 
НУДИСТ — скучный докладчик. Игра со словом издавна была в 
традициях русской литературы, начиная от Н.С. Лескова и А.П. Че-
хова и кончая С. Довлатовым и Л. Петрушевской. Широкую попу-
лярность энтимологический словарь получил в 70-х годах ХХ века, 
когда под названием «Толковый этимологический словарь (ТЭС)» 
публиковался в «Литературной газете» и был удостоен премии «Зо-
лотой теленок». С тех пор на словарь появилось множество ссылок 
и рецензий, используется он и в учебном процессе, поскольку усло-
вием возникновения комического эффекта является словообразова-
тельная правдоподобность толкований. Особый интерес материал 
словаря представляет для психолингвистов. Книга содержит первое 
полное собрание «энтимологий», имеющих глубокие корни в народ-
ном сознании и представляющих благодаря лингвистическому под-
тексту интерес и для современной науки.
Адресуется филологам и всем любителям русского слова.
УДК 811.161.1(038)
ББК 81.411.2-4

ISBN 978-5-9765-4857-2 
© Норман Б.Ю., 2022
© Издательство «ФЛИНТА», 2022

КОЛОНТИТУЛ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть наука этимология — это раздел языкознания, занимаю-
щийся историей слов. Есть наука энтомология — о жизни насе-
комых: жуков и бабочек. Науки «энтимологии» нет; это название 
придумали четверо бесшабашных студентов, сочиняя на потеху 
читателям свой шутейный словарь — список самых что ни на 
есть нормальных, обычных слов, но с заведомо неправильными, 
завиральными толкованиями. Если кого-то интересуют подроб-
ности этой истории, можно заглянуть в Послесловие.
Но человек, пытающийся ввести в язык новое слово или 
хотя бы новое значение старого слова, берет на себя огромную 
ответственность. Ведь он для всех говорящих на данном языке 
собирается в чем-то изменить языковую картину мира, приня-
тый в обществе способ отражения действительности.
Об этом хорошо сказал наш современник Андрей Битов в 
одной из своих статей: «Пробиться в словарь — чрезвычайная 
честь, головокружительная карьера для нового понятия: словарь 
ревниво охраняет численность своего поголовья». Это хорошо 
понимают писатели. Евгений Онегин и Пиковая дама, Ноздрев 
и Акакий Акакиевич, заячий тулупчик и шинель стали особыми 
словами после творчества Пушкина и Гоголя. Да и сами имена 
Пушкин и Гоголь обогатили собой сокровищницу русского языка: 
до их творчества это были мало кому известные фамилии, а 
теперь они стали словами...
Уместно ли в этом ряду упоминать о каких-то «энтимоло-
гиях»? Уместно, потому что слово-уродец было придумано для 
явления, хорошо знакомого русскому народу. Тяга к словесной 
игре, к речевому балагурству заложена глубоко в народном сознании. 
Возьмите сборник «Пословицы и поговорки русского 
народа» Владимира Даля: каких только шуток, прибауток, рифмованных 
речений, народных афоризмов там не встретишь! 
Не урод, так и красавец; Жена мужу пластырь, муж жене 

ПРЕДИСЛОВИЕ

пастырь; Такое сено, что хоть попа корми; Не для чего иного, 
как прочего другого; Петька-петух на яйцах протух (дразнил-
ка); Метил в ворону, а попал в корову; Он тоже не левой ногой 
сморкается...
И ведь не Даль это все выдумал, а русский народ! Выразительность, 
образность внутренне присущи речевому общению. 
Вообще считать, что человек использует язык для того, чтобы 
выражать свои мысли, — это сильное упрощение. Мысли-то 
мыслями, но говорящему надо еще, чтобы это было красиво! 
И интересно! Коммуникативная функция языка неотделима от 
эстетической.
В своем стремлении освоить словесное богатство, подчинить 
себе все названия, в том числе новые для себя, человек 
идет и на некоторые ухищрения. Вспомним классическую сцену 
из «Поднятой целины» Шолохова: дед Щукарь изучает толковый 
словарь русского языка. Сами слова в книге напечатаны 
крупно, а их толкования — мелким шрифтом. Глаза же у деда 
слабые. Вот Щукарь и додумывает: что бы значило то или иное 
слово. У него получается, например, что акварель это «хорошая 
девка», а бордюр — «вовсе даже наоборот, гулящая баба» и т.д. 
Ситуация, конечно, уникальная и анекдотическая. Но можно 
подвести под нее и некоторую теоретическую платформу.
У Александра Левина, современного поэта (а по совмести-
тельству и автора компьютерных учебников), есть стихотворе-
ние «Орфей», начинающееся такими строками:

Здесь чичажник и мантульник,
лопушаник и чиграк,
волчий локоть, загогульник,
самоед и буерак...

Нагромождение непонятных слов на протяжении всего сти-
хотворения не случайно. Оказывается, для автора это как раз 

ПРЕДИСЛОВИЕ

повод ополчиться (в комментарии) на писателей, злоупотре-
бляющих своими природоведческими (ботаническими, зооло-
гическими) познаниями. Процитирую сей комментарий: «И вот 
начинает этот писатель сыпать названиями — всеми этими чи-
чажниками и мантульниками, — а названия ну ровным счетом 
ничего не говорят ни уму ни сердцу читателя, не способного 
ясень отличить от вяза, а чистотел от болиголова. Проблема не-
разрешимая. Вот я и подумал, что названия для цветка, птицы, 
насекомого необязательно знать. Можно его придумать — лишь 
бы слово было похоже на то, что видишь».
Может быть, это — поэтический домысел? Да нет, художе-
ственная литература и в самом деле дает нам немало примеров 
того, как говорящий весьма вольно обращается со словом. При-
веду несколько цитат.
В рассказе писательницы Тэффи «За стеной» одна дама так 
отзывается о благоухающем жилище другой: «К вам в комнату 
войдешь — как палкой по носу. И банки, и склянки, и флаконы, 
и одеколоны — настоящая обсерватория».
У М. Зощенко в рассказе «Нервные люди» инвалид Гав-
рилыч жалуется: ему «сейчас всю амбицию в кровь разбили. 
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил».
Персонаж повести В. Пьецуха «Потоп», парикмахер, привык 
складывать сдачу в жестяные банки. И далее — впечатления его 
любовницы: «Я сначала подумала, что, может быть, это такое 
сафари, и решила своего парикмахера испытать...»
В рассказе «Ничего особенного» В. Токаревой героиня при-
знается, что любит своего мужа, хотя тот пьет. «Все осталь-
ные — амбалы рядом с ним». И на вопрос: «Амбал — это 
что?» — поясняет: «Не знаю. Сарай. Или плита бетонная...»
А в пьесе Ю. Полякова героиня говорит о своем муже: «Этот 
солидол мне надоел!»
Можно ли утверждать, что в приведенных цитатах слова 
обсерватория, амбиция, сафари, амбал, солидол значат то, что 

ПРЕДИСЛОВИЕ

они значат вообще в языке? Ничего подобного. На самом деле в 
языке «для всех» они имеют совершенно другие значения. Но, 
оказывается, человек считает себя вправе иногда придавать 
слову тот смысл, который ему кажется удобным, подходящим 
для данного момента. Конечно, эта свобода — ограниченная. 
Если б индивидуум придумывал для всех слов какие-то особые 
значения, его никто бы не смог понять. Замечательный русский 
языковед А.М. Пешковский писал так: «Мы не можем выду-
мывать своих звуков, своих слов, своих значений, потому что 
все это значило бы выдумывать свой язык, на котором ни с кем 
нельзя было бы объясняться» («Русский синтаксис в научном 
освещении»).
Причем обратим внимание: все эти амбиция, сафари, соли-
дол и т.п., скажем так, — не самые частые слова, не самые упо-
требительные в нашей речи. Большинству людей они, скорее, 
знакомы по внешней оболочке, чем привычны по значению. Для 
таких случаев придуман даже специальный термин: агнонимы. 
Агнонимы — слова, знакомые понаслышке, приблизительно, «в 
общих чертах». Тогда, может быть, все дело в недостаточной об-
разованности носителей языка? Так думают многие. Обычный 
человек не может помнить все грамматические правила, не мо-
жет знать значений всех слов.
В романе «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова вы-
веден такой поэт-халтурщик по имени Никифор Ляпис. У него 
в стихах пеньюар — это «бальное платье», волны «падают стре-
мительным домкратом», а жокей «садится на облучок»... Не та-
кая ли свобода именования привлекает поэта? Во всяком случае, 
у авторов-сатириков повествование в этом месте приобретает 
явно саркастическую окраску.
Но, положа руку на сердце, спросим себя: а так ли уж хоро-
шо мы сегодня знаем, что такое пеньюар или облучок? Вот дети 
в нынешней школе чуть ли не поголовно убеждены, что назва-
ние спартакиада происходит от слова спорт (и так и пишут: 

ПРЕДИСЛОВИЕ

«спортакиада»), а ямщик в их представлении — это тот, кто роет 
ямы... Ленинградский писатель В. Шефнер в автобиографиче-
ской повести «Имя для птицы...» вспоминает свои детские впе-
чатления от следующего стихотворения:

И занимают бивуаки
Доныне мирные поля,
И, как от бешеной собаки,
От вас избавится земля!

И далее — цитата: «Что такое “бивуаки”, я не знал, но я 
представил себе, что это такие рослые, отборные солдаты в 
какой-то особой, строгой форме. Они отовсюду выходят на 
поля...»
Ну шестилетнему мальчику это простительно. А если бы 
речь шла о взрослом человеке — вправе ли он давать волю сво-
ей фантазии там, где нужно просто заглянуть в толковый сло-
варь? Значит, ни о какой игре, ни о какой свободе выбора тут не 
может быть и речи! Вывод напрашивается один: надо учиться, 
справляться в словарях о значениях слов, запоминать правила и 
орфограммы, повышать свой образовательный уровень!
Это все верно. То, что кругозор современного человека огра-
ничивается рамками его специализации, прискорбно. И уро-
вень языковой образованности (пусть — грамотности) обще-
ства оставляет желать лучшего. С этим тоже трудно спорить. Но 
перед нами только одна сторона проблемы. Вторая же сторона 
кроется в отношении человека к языку. Формируя свой психо-
логический мир, очерчивая свое жизненное пространство, инди-
видуум готов использовать для этого любые средства. Он может 
вставить серьгу в ухо или сделать на руке татуировку в виде ки-
тайского иероглифа, а может постараться прослыть фантазером, 
сердцеедом, суперменом... Но так велик соблазн почувствовать 
себя личностью, властелином, творцом! Я не умею рисовать? 

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ну так подрисую усы Крылову в школьной хрестоматии. Я не 
силен в науках? Зато любого знатока могу сбить с толку неожи-
данными вопросами (есть на эту тему прекрасный рассказ Васи-
лия Шукшина «Срезал»). Мне слон на ухо наступил? А на вече-
ринке под караоке спою, да еще как! На этом зиждется феномен 
массовой культуры — на представлении: «Я не хуже других, и 
мне все доступно!»
Лингвиста же человек интересует как носитель языка. И в 
языке открывается такой простор для фантазии, для игры, для 
самодеятельного творчества, какой вряд ли где еще возможен. 
А в качестве первой и наиболее общей предпосылки для этого 
творчества выступает несовершенство самого языка. Всегда на-
ходились люди, которые замечали те или иные лакуны (пропу-
ски) в словарном составе и желали их восполнить новообразо-
ваниями, а те или иные нелогичности — устранить, исправить. 
В последние десятилетия к ряду таких радетелей примкнули 
знаменитый писатель А. Солженицын с его «Русским слова-
рем языкового расширения» и называющий себя «лингвоинже-
нером» М. Эпштейн с проектом «Дар слова». Лично я не очень 
верю, что получат права литературного гражданства лексемы 
вроде предлагаемых Солженицыным гориголова ‘торопыга’, 
дряпня ‘мокропогодица зимой’, ластушка (приветливое обраще-
ние), лупастый ‘с глазами навыкате’, перегрызуха ‘перебранка’, 
сноброд ‘лунатик’ и т.п. Точно так же и новообразования, пред-
лагаемые в проекте «Дар слова» — лжизнь, любля, вездевочка, 
осебейщик, солночь, счастица, — вряд ли выйдут за пределы 
авторских экспериментов. Но важно другое — мы видим, что 
общество не оставляет язык без внимания и не прекращает ро-
мантические (или утопические?) попытки целенаправленно на 
него воздействовать.
У языкового творчества есть и объективные предпосылки 
более частного характера. Например, такая: сколько слов знает, 
слышит, читает, употребляет за свою жизнь человек? Понятно, 

ПРЕДИСЛОВИЕ

что много: тысячи. А ведь в процессе речи он должен не только 
за малые доли секунды выбрать нужное слово, убедиться в его 
пригодности, но и связать его в уме с другими словами, кото-
рые в целом составят конкретную фразу. Все это было бы невоз-
можно, если бы словарный запас не образовывал систему: каж-
дое слово в нем связано многочисленными и многообразными 
связями с другими словами. Это как паутина: тронь ее в одном 
месте — и подрагивание волной пробежит по тончайшим ни-
тям к другим узлам... Скажем, такие слова, как рукав, рукоять, 
ручной, ручка, вручить, выручить, выручка, заручиться, пору-
ки, поручительство, поручни, наручники и многие другие (мо-
жет быть, и поручик?), объединяются в «гнездо» с корнем рук-. 
А ткать, ткань, выткать, сотканный, ткачество, ткачиха 
и т.д. объединяются идеей «ткачества», также поддерживаемой 
формальными — звуковыми и буквенными — соответствиями 
(добавлю, что исторически этот корень — тот же, что и в глаго-
ле тыкать, и к нему же, что уж совсем неожиданно, восходит 
слово текст!). Благодаря подобным связям человек легче ори-
ентируется в огромной массе слов.
Ну а если вдруг в речевом обиходе появляется какое-то на-
звание, лишенное таких связей? Возникает естественный со-
блазн привязать «безродное» слово к другой, уже освоенной 
единице. Нередко при этом приходится идти на какие-то жерт-
вы — например, слегка «подправлять» слово.
Нагляднее всего это проявляется в речи маленьких детей. Ре-
бенок каждый день сталкивается с десятками названий, которых 
он раньше никогда не слышал. Что такое молоток? Непонятно. 
Но ведь им колотят. Значит — колоток! Что такое вазелин? Не-
ясно, но ведь им мажут. Значит — мазелин! Кто такой мили-
ционер? Он ведь стоит на улице. Значит — улиционер! Почему 
говорят экскаватор? Надо — пескаватор, он же песок роет! 
Или девочка распутала клубок ниток и говорит: «Я такая рас-
путница!» (пример из книги К. Чуковского «От двух до пяти»). 

ПРЕДИСЛОВИЕ

По мере взросления такие ошибочные толкования (их называют 
«детской этимологией») уходят в прошлое, и человек начинает 
понимать, что бывают слова с кучей «родственников», а бывают 
слова одинокие, «сироты», с другими словами не связанные.
Однако иногда эта «детская болезнь» проявляется и в зрелом 
возрасте. Человек, сталкиваясь с незнакомым словом (чаще все-
го — заимствованным из другого языка), пытается его осмыс-
лить по собственному разумению, в меру своих познаний. 
И тогда возникает то, что лингвисты называют народной (или 
ложной) этимологией. Возьмем хотя бы названия одежды. Пу-
ловер (от англ. pull over ‘тянуть вверх’) в речи кое-кого превра-
щается в «полувер» (неясно, правда, причем тут «вер» — как в 
маловер, что ли? Но все равно стало роднее). Пиджак (от англ. 
pea-jacket ‘куртка, бушлат’) превращается в «спинжак»: родство 
со спиной все объясняет. Штормовка превращается в «штурмовку», 
кроссовки — в «красовки» (красивые они, ну что тут 
поделаешь!). Немудрено, что слова при этом могут искажаться, 
подгоняться под желаемый образец...
Вот как писал о подобных случаях известный французский 
лингвист Жозеф Вандриес в книге «Язык»: «Сознание стремится 
установить связи во внешней форме слов, часто даже вопреки 
здравому смыслу. Слабое звуковое сходство данного слова с употребительным 
и более известным словом ведет за собою сближение, 
результатом которого являются странные искажения слов».
Многие филологи относятся к феномену народной этимологии 
высокомерно и даже брезгливо — это, мол, всё от невежества, 
от малограмотности. Но, напомним, перед нами не намеренное «
надругательство над словами», но результат стремления 
упрочить лексическую систему, а это вполне достойно уважения. 
И потом, хотим мы того или нет, но ложноэтимологические 
сближения — чрезвычайно распространены. Можно сказать, что 
они вездесущи. За обычной птичкой воробьем мы готовы признать 
в качестве отличительного признака его вороватость (хотя