Наука в политарном обществе: приключения и судьбы ученых в цивилизациях древнего и средневекового Востока

НАУКА
В ПОЛИТАРНОМ 
ОБЩЕСТВЕ 

ПРИКЛЮЧЕНИЯ И СУДЬБЫ 
УЧЕНЫХ В ЦИВИЛИЗАЦИЯХ 
ДРЕВНЕГО И СРЕДНЕВЕКОВОГО 
ВОСТОКА

В.Ю. ВАСЕЧКО

Москва
ИНФРА-М
2022

МОНОГРАФИЯ

УДК 316.74(075.4)
ББК 60.561.8
 
В19

Васечко В.Ю.
В19  
Наука в политарном обществе: приключения и судьбы ученых 
в цивилизациях древнего и средневекового Востока : монография / 
В.Ю. Васечко. — Москва : ИНФРА-М, 2022. — 373 с. — (Научная 
мысль). — DOI 10.12737/1831655.

ISBN 978-5-16-017223-1 (print)
ISBN 978-5-16-109762-5 (online)
Монография посвящена выяснению специфики тех социально-исторических и культурных факторов, которые определяют формат исследования 
вещного мира (Природы, Космоса, Универсума) в социумах политарного 
типа, под которыми понимаются в первую очередь цивилизации древнего 
и средневекового Востока. Человек, избравший для себя в качестве жизненного приоритета занятия естественными науками, находится в политарном обществе под достаточно жестким социальным прессингом как 
со стороны социальных институтов (главным образом государства и клира), так и со стороны чуждого научным интересам подавляющего большинства населения. Однако в отдельные периоды и при благоприятных обстоятельствах академическое сообщество оказывается здесь вполне способным 
к самоорганизации и самодеятельности, способным дать успешный ответ 
на внешние социальные вызовы. Свидетельством этого успеха оказываются многочисленные эпистемологические новации и открытия, которыми 
изобилует история политаризма, но которые, как правило, не получают 
дальнейшего развития и оказываются невостребованными по причине 
неблагоприятного изменения социально-политической конъюнктуры. Социально-исторический и культурологический анализ науки политарных 
социумов помогает более точно обрисовать универсальную траекторию 
познания человечеством окружающего мира, а также взглянуть в новом 
свете на социальные и моральные проблемы, с которыми сталкиваются 
ученые в последующие эпохи, вплоть до наших дней.
Адресована науковедам, философам, историкам и всем, кто интересуется историей науки, ее местом и ролью в обществе, а также нравственными 
коллизиями, с которыми так часто сопряжена деятельность ученого-профессионала.

УДК 316.74(075.4)
ББК 60.561.8

Р е ц е н з е н т ы:
Н.В. Бряник, доктор философских наук, профессор;
А.В. Яркеев, доктор философских наук, доцент

ISBN 978-5-16-017223-1 (print)
ISBN 978-5-16-109762-5 (online)
© Васечко В.Ю., 2022

Рекомендовано к изданию Ученым советом Института философии и права 
УрО РАН (протокол № 4 от 12 апреля 2021 г.)

Светлой памяти моего безвременно ушедшего отца
Васечко Юрия Васильевича

Введение

Я познание сделал своим ремеслом…
Омар Хайям

Познание мира, который нас окружает — Природы, Космоса, 
Универсума, есть деятельность, которой всегда занимаются конкретные люди, каждый из которых уникален, индивидуален и неповторим. Человек, для которого открытие того, как устроен, 
как изменяется и как развивается окружающий мир, стало если 
не главным, то хотя бы одним из приоритетных жизненных вопросов, иначе говоря, тот, кого мы обычно и называем Ученым, 
имеет свою биографию, личные качества и интересы, круг социальных связей и много других персональных особенностей, которые не сводятся к его сугубо научным занятиям. Но коль скоро 
он идентифицирует себя как служителя Науки и искателя Истины, 
рассматривая иные свои социальные спецификации как фоновые, 
вспомогательные, вторичные, вполне резонным будет задаться вопросами о том, каковы суть универсальные (= общеисторические, 
интернациональные, внеконфессиональные, транскультурные 
и т.д.) характеристики подобного типа личности и как складываются отношения людей такого типа с предстоящим им социумом.
Этот вопрос приобретет бόльшую предметность и осмысленность, если мы не станем рисовать абстрактные схемы взаимодействия «ученого как такового» с, допустим, «обществом в чистом 
виде», а возьмем в качестве опорных пунктов некоторые социально-исторические структуры — достаточно хорошо изученные 
(чтобы наши обобщения не выглядели чересчур спекулятивными 
и схоластичными) и в то же время достаточно масштабные как 
в пространстве, так и во времени (чтобы наши выводы обладали 
высокой степенью генерализации). Естественно, выбранные нами 
структуры должны при этом иметь родственную природу, то есть 
иметь такие общие признаки, которые носят характер не внешний 
и не формальный, а существенный и принципиальный — такой, который дает основание рассматривать их как модусы одной и той же 
субстанции. И, разумеется, интересующие нас феномены (в первую 
очередь, «ученые», «наука» и «эпистемологический дискурс» как 
форма профессионального существования и самореализации 

членов научного сообщества) должны быть не просто известными, 
но и более или менее полно описанными в литературе — как узкоспециальной, историко-научной, так и вообще в той, где как-то 
затрагивались социальный статус ученого и проблемы, с которыми 
сталкивались по жизни люди, имевшие к этому статусу отношение.
Хотя в современных науковедческих работах еще имеет хождение мнение, будто подлинная наука начинается только с эпохи 
Возрождения и Нового времени, нам трудно расценивать его иначе, 
как выражение европоцентризма, как анахронизм1, как следствие 
незнакомства с вновь открытыми в XIX–XX веках документами 
или, в лучшем случае, зауженной трактовки самого феномена 
науки, когда, например, атрибутом научно-познавательного процесса объявляется эксперимент, причем только заранее продуманный, специально поставленный, подробно описанный и, желательно еще, многократно повторенный. Внимательное изучение 
дошедших до нас математических, астрономических, медицинских 
и иных рукописей, создававшихся не только в первом тысячелетии 
нашей эры, но и задолго до Рождества Христова, неоспоримо показывает, что проблемы, волновавшие их создателей и европейских 
ученых, начиная с XV–XVII вв., однотипны не только по содержанию, но порой даже по форме. Там и здесь мы обнаруживаем 
и стремление опираться на твердо установленные эмпирические 
факты, и тщательные (причем все более точные) измерения и вычисления, и вполне логичные, даже с современной точки зрения, 
рассуждения, и прогнозирование будущих событий и вообще 
много такого, что позволяет видеть в концепциях древних авторов 
не просто отдельные случайные прозрения и догадки, а результаты 
сознательной и последовательной работы по установлению действительного положения вещей.
Удивительная схожесть воззрений и методов, применявшихся 
учеными, которых разделяли многие века, тысячи километров 

1 
Возможно, этот нигилизм в отношении всего того, что было сделано учеными древнего и средневекового Востока, от Египта до Китая, восходит 
к Ф. Энгельсу: «Современное естествознание, — единственное, о котором 
может идти речь как о науке (курсив наш. — В.В.), в противоположность 
гениальным догадкам греков и спорадическим, не имеющим между собой 
связи исследованиям арабов, — начинается с той грандиозной эпохи… которая создала в Европе крупные монархии, сломила духовную диктатуру 
папы, воскресила греческую духовность» и т.д. (Энгельс Ф. Диалектика 
природы // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 20. М., 1961. С. 508). 
Если в те времена, когда в Европе не были известны ни вавилонская математика и астрономия, ни трактаты Бируни, ни достижения китайских 
ученых, данная точка зрения имела свое объяснение, то теперь она вряд ли 
может восприниматься всерьез.

и иные барьеры (религиозные, языковые и пр.) при отсутствии 
явных признаков прямых заимствований и контактов, позволяет 
предполагать наличие единой магистральной линии познания 
мира — по крайней мере, пока дело касается мира естественного, 
материального, чувственно осязаемого. Различные флуктуации 
и отклонения от этой столбовой дороги, иллюзии, тупики и заблуждения, вызываемые реалиями того социума и той культуры, 
в рамках которых творит ученый, чрезвычайно многообразны 
(как, впрочем, и в той науке, которой присваивают эпитет «современной» и которую считают чуть ли не единственно достойной 
этого звания), но ретроспективный анализ позволяет вполне отчетливо определить содержание и контуры этого универсального процесса. Общность изучаемого предмета, общность цели (познание 
этого предмета) обусловливала и близость применяемых для достижения этой цели средств, и сходство (порой доходящее до полного тождества) получаемых результатов. Не зная друг друга лично 
и даже не подозревая о существовании своих соратников и единомышленников, разные люди, объединенные общими когнитивными 
интересами и конгениально мыслившие, оказывались членами некоей трансцендентной исследовательской коммуны и субъектами 
целостного, интегрального эпистемологического дискурса, внося 
в него каждый свою посильную лепту, пополняя копилку общечеловеческого знания.
Одним из отличительных свойств этой категории людей было 
(да, собственно, и остается) желание посвятить себя если не целиком, то по преимуществу чисто познавательной деятельности, 
эмансипировавшись от всякого рода утилитарных запросов, с которыми обращались к ним окружающие. Подлинная наука начиналась и продолжалась лишь тогда, когда у тех, кто отдал ей себя, 
была возможность действовать не по заказу, не из конъюнктурных 
соображений, не с целью угодить влиятельным особам, а просто, 
отрешаясь от злобы дня и требований текущего момента, скрупулезно и самозабвенно исследовать окружающий мир. Лишь там, где 
когнитивная деятельность становилась самоценной и самодостаточной, происходил рано или поздно эпистемологический прорыв 
и знания людей переходили на качественно иной, более глубокий 
(или, если угодно, более высокий) уровень.
В свете дилеммы экстернализма и интернализма, во многом определившей тематику философии и социологии науки ХХ века, следует со всей определенностью признать, что, начиная с древних цивилизаций, двигали науку вперед именно «интерналисты» — те, кто 
стремился занять позиции на переднем крае познания, кто лучше 
других видел неполноту, недостатки и противоречия в системе 
наличного знания, все его болевые точки и не боялся поднимать 

самые острые, может быть, даже неприятные для ученой корпорации своего времени проблемы. Именно «интерналисты» брались 
за решение самых сложных вопросов, на которые редко можно 
было получить быстрые, готовые и однозначные ответы, но зато как 
раз благодаря их неутомимым и систематичным попыткам имело 
место реальное приращение знания — сначала, конечно, в какомто крошечном сегменте, но затем и во все более крупных, вплоть 
до открытий, однопорядковых тем, что получили в новейшее время 
название «парадигмальных переходов». Разумеется, и «экстерналистские» соображения в мышлении и деятельности передового 
ученого играли важную роль, ибо и ему так или иначе приходилось оправдывать свое существование как профессионала в данном 
микро- и макросоциуме, изыскивать материальные и технические 
ресурсы для своей работы, занимаясь вещами, весьма далекими 
от того, что ему действительно важно и дорого (типа придворных 
интриг или лицемерной лести по адресу очередного покровителя). 
Но лично он, поскольку главной своей целью и высшим предназначением полагалось им познание Истины, видел здесь не более 
чем необходимые, вынужденные жертвы, которые, отнимая время 
и силы, все-таки давали ему возможность освободить себя для решения более значимых задач.
В целом, древний и средневековый Восток — это общество, 
не слишком благоприятное для исследований естественно-научных 
и математических. Тем, кто от природы имел предрасположенность 
и интерес к такого рода занятиям, часто приходилось сталкиваться 
с непониманием окружающих и преодолевать сопротивление 
внешних социальных структур, не говоря уже о предрассудках 
и суевериях невежественных, а порой просто неграмотных масс. 
Но, так или иначе, за те 2–3 тысячелетия, которые предшествовали 
эпистемологическому прорыву в Европе, связанному с именами 
Коперника, Галилея, Декарта, Ньютона и других, была проделана 
огромная работа, благодаря которой, собственно, и были созданы 
все теоретические и методологические предпосылки для того, что 
теперь известно как первая научная революция. Конечно, многое 
из того, что было сделано людьми, от которых часто не осталось 
даже имен, было утрачено, потеряно, забыто — по той главной причине, что социум, поглощенный насущными (или мнимо-насущными, искусственными, эфемерными) проблемами, не проявлял 
должного внимания к тому, чем заняты эти отчаянные одиночки, 
или, что еще хуже, усматривал в их изысканиях угрозу тому, что 
позиционировалось в качестве идейных основ, мировоззренческих 
принципов, духовных скреп и т.п.
Социум, как правило, не нуждался — за исключением весьма 
узкой, материально-технической сферы — в адекватной, объективно 

истинной картине мироздания, довольствуясь рамками обыденного, повседневного опыта, а за пределами этих рамок предпочитая 
пользоваться произвольными и иллюзорными религиозно-мифологическими конструкциями. Тем больше у нас сегодня причин, 
чтобы постараться по достоинству оценить усилия ученых тех минувших времен. И нужно это не просто для того, чтобы нарисовать 
возможно более точную картину того, как человечество расширяло 
и развивало свои представления о мире и о своем месте в нем (задача, разумеется, тоже ответственная и еще далекая от своего окончательного решения). Но не менее важно попробовать проникнуть 
в мир внутренних потребностей, интересов, мотивов, которые двигали этими людьми и заставляли вступать в явную или неявную 
конфронтацию с теми, кто предпочитал жизнь более простую, 
ясную, свободную от мук познания и поисков того, что скрывается 
«за грубою корою вещества». И, думается, это задача не чисто историческая, а вполне актуальная: опыт того, как боролись в прошлом 
креативные личности за право быть собой, как отстаивали они свое 
социальное реноме, остается ценным в любую эпоху, и наше время 
здесь не является исключением.
Наконец, не следует забывать о том, что деятельность эпистемологическая, направленная на постижение мира внешнего, чувственно-предметного, материального, всегда остается разновидностью 
когнитивной деятельности как таковой. Если кого-то занимают 
в данный момент или в данный период жизни преимущественно 
вопросы устроения Природы и Космоса, это еще не значит, что 
вопросы самопознания, устройства собственного Я не имеют для 
него ни смысла, ни значения. Для действительно любознательной, 
заточенной на исследование личности нет непереходимой грани 
между Я и миром, и потому раскрытие тайн Природы оказывается параллельно и способом лучше и глубже познать самого себя 
(как, впрочем, часто и наоборот). Вопрошания о том, что представляет собой Универсум, и вопрошания о цели и сути собственной 
экзистенции — это, очевидно, даже не две стороны одной медали, 
а просто разные модусы и компоненты одного и того же интеллектуального процесса. И хотя точных и окончательных ответов наш 
герой не получает ни там, ни здесь, он все равно будет продолжать 
свою работу в обоих указанных направлениях, коль скоро продолжает считать познавательную деятельность главной своей жизненной миссией.

Глава 1
НАУКА И УЧЕНЫЕ В УСЛОВИЯХ 
ПОЛИТАРИЗМА:
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ 
И СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ РЕАЛИИ

1.1. «ПОЛИТАРНОЕ ОБЩЕСТВО» («ПОЛИТАРИЗМ»): 
К ПРОИСХОЖДЕНИЮ ТЕРМИНА

XVI–XVII века — время, известное, помимо прочего, и как эпоха 
Великих географических открытий — стали временем непосредственного знакомства европейцев с великими культурами Востока, 
с Индией и Китаем, в первую очередь. Знакомились с Востоком 
не только люди, далекие от всякой науки, типа моряков, купцов, 
военных, авантюристов или просто искателей легкой наживы. Знакомились с ним и люди, в той ли иной степени склонные к теоретическим обобщениям и сознательным сравнениям между тем, 
что представляют собой (с точки зрения политического и социально-экономического строя, религии, духовной жизни, обычаев 
и т.д.) восточные страны и привычные наблюдателям страны Западной Европы. Не только свои впечатления, но и размышления, 
выводы, оценки они старались, по возможности, довести до сведения своих соотечественников, вольно или невольно провоцируя 
их на встречные критические рефлексии и медитации. Критические 
как по отношению к ставшему гораздо ближе Востоку, так и по отношению к привычным и хорошо знакомым европейским реалиям.
Одним из таких людей оказался французский врач и путешественник Франсуа Бернье (1620–1688), бывший учеником знаменитого философа Пьера Гассенди. Проведя 13 лет на Востоке, 
в основном в Индии, и побывав даже придворным медиком Аурангзеба, императора Великих Моголов, он по возвращении в Европу 
опубликовал ряд сочинений, одно из которых, а именно «История 
последних политических переворотов в государстве Великого Могола», имело весьма шумный и продолжительный успех, выдержав 
к 1833 году 29 изданий на основных языках Европы1. Помимо 

1 
К сожалению, русский, причем сокращенный, перевод этой книги появляется лишь в ХХ веке: Бернье Ф. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М. — Л.: Соцэкгиз, 1936. Полный 
перевод вышел небольшим тиражом в Москве только в 2008 году.

обычной занимательности и массы фактологического материала 
в книге Бернье мы встречаем ясное указание на то, что же, собственно, отличает социально-политический строй Востока (не 
только Индии, но и также знакомых автору Персии и Турции) 
от Запада: это — то, что вся земля в этих странах является собственностью правителя1. Но такое положение, делающее правителя обладателем несметных богатств, поскольку право собственности распространяется и на сокровища земных недр, отнюдь не служит социально-политической стабильности. Спустя 
известное время очередной деспот оказывается не в состоянии 
содержать находящийся под его началом огромный управленческий и силовой аппарат, в государстве зреют смуты, приводящие к падению данного режима. Впрочем, и приходящая ему 
на смену политико-экономическая система ничем не отличается 
от прежней. Для Бернье это бесспорный признак неэффективности подобного строя и причина общего социального и духовного застоя. На таком фоне тогдашняя Европа с ее четким юридическим оформлением частной собственности на землю и разницей 
между «моим» и «твоим» смотрится куда более выигрышно.
«…Но было бы более целесообразным не только для подданных, 
но и для самого государства и государя, чтобы этот последний, как 
в наших государствах и королевствах, не являлся единственным 
собственником всех земель в государстве, чтобы у частных лиц 
было бы, как у нас, “мое” и “твое”»2, — пишет Бернье во включенной в его книгу записке к министру финансов Кольберу.
Стоит отметить, что подмеченная наблюдательным французом 
черта уже на протяжении не одного тысячелетия практически повсеместно отличала государственные образования, возникавшие 
в результате распада первобытно-родового строя, и то, что для 
Бернье выглядело как странность и аномалия, для жителей Азии, 
и не ее одной, было в порядке вещей. Китайская «Шицзин» («Книга 
песен»), отредактированная, по преданию, самим Конфуцием, т.е. 
в VI–V вв. до н.э., содержит, в частности, такую поэтическую констатацию:

1 
«…Обратите внимание на то, что Великий Могол является наследником 
всех эмиров, или великих вельмож, и мансебдаров, или маленьких эмиров, 
которые состоят у него на жалованьи, а также на то, что все земли государства, — а это имеет важные последствия, — составляют его собственность, за исключением кое-каких домов или садов, которые он позволяет 
своим подданным продавать, делить или покупать друг у друга по их усмотрению» (Бернье Ф. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М. — Л.: Соцэкгиз, 1936 С. 184–185).
2 
Бернье Ф. История последних политических переворотов в государстве Великого Могола. М. — Л.: Соцэкгиз, 1936 С. 201.

Широко кругом простирается небо вдали,
Но нету под небом ни пяди нецарской земли.
На всем берегу, что кругом омывает моря,
Повсюду на этой земле только слуги царя!1

В царском Вавилоне во все времена правитель оставался крупнейшим земельным собственником, постоянно заботился о расширении своих владений и увеличении таким образом своих доходов 
(делясь землями разве что с имевшими достаточно большие права 
храмами и жрецами)2. В Египте фараоны, эти цари-боги, также позиционировали себя владельцами всех земель Верхнего и Нижнего 
царств, хотя иногда им самим либо их министрам приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы подтвердить это свое право, конфисковывая или выкупая по демпинговым ценам участки, оказавшиеся по каким-либо причинам в частном владении3. Да и в самой 
Индии задолго до Моголов, описанных Бернье, все обстояло точно 
так же: «…Государь, родовитый и высокородный кшатрий, принявший помазание [на царство], становится судьей, господином, 
властелином, владыкой преступников и делает с ними, что хочет, 
и вся широкая земля становится его достоянием»4. И т.д.
По мере становления политической экономии ее понятия и законы начинают распространяться и на общества, находящиеся 
за пределами европейского континента. Так, на рубеже XVIII–

1 
Шицзин: Книга песен и гимнов / пер. с кит. А. Штукина. М., 1987. С. 185.
2 
Кленгель-Брандт Э. Древний Вавилон. Смоленск, 2001. С. 86–87.
3 
Пример такого рода действий можно найти и в Библии. Иосиф Прекрасный, находясь на посту первого министра и пользуясь тяжелым положением населения во время голода, понуждает землевладельцев в массовом 
масштабе отдавать свои земли взамен на семена, получаемые из казны, что 
превращает бывших собственников во всего лишь арендаторов, зависящих 
от произвола царской администрации. Результаты впечатляющи: «И купил 
Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что продали Египтяне 
каждый свое поле, ибо голод одолевал их. И досталась земля фараону. 
И народ сделал он рабами от одного конца Египта до другого» (Быт. 47; 
20–21). Кстати, ниже уточняется, что, как и в Вавилоне, все эти мероприятия здесь не коснулись земель жрецов. Можно, наверно, согласиться 
с рассуждением Томаса Манна, что «прекрасная пятая часть» урожая 
в пользу государства — оброк, наложенный Иосифом на трудоспособное 
население царства — это не так уж и много (Манн Т. Иосиф и его братья. 
Т. 2. М.: Правда, 1987. С. 654–659). Но сам принцип, поголовно превращающий народ в государственных рабов, означает, что будущие, не столь 
дальновидные и менее гуманные администраторы, смогут увеличивать размеры этой дани так, как им заблагорассудится.
4 
Вопросы Милинды (Милиндапаньха). М., 1989. С. 326. Данный памятник 
древнеиндийской литературы датируется рубежом II–I вв. до н.э.