Великие судьбы русской поэзии. XVIII век

Е.Б. Глушаков

ВЕЛИКИЕ СУДЬБЫ
РУССКОЙ ПОЭЗИИ

XVIII ВЕК

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2020

УДК 821.161.1.05
ББК 83.3(2=411.2)5
Г55

Г55 

Глушаков Е.Б.
Великие судьбы русской поэзии [Электронный ресурс] : 
XVIII век / Е.Б. Глушаков. — М. : ФЛИНТА, 2020. — 344 с. : ил.

ISBN 978-5-9765-4100-9

Гаврила Романович Державин, Иван Андреевич Крылов, Василий Андреевич Жуковский — три замечательных явления русской 
поэзии, при взгляде на которые захватывает дух. Только необыкновенная дерзость и правда российского стиха в самом начале его движения к читателю могли породить таких гигантов. Автор постарался 
представить и гражданскую монументальность, и человеческую трепетность, и творческую самобытность их судеб.
Для студентов и преподавателей вузов, а также для всех, желающих разобраться в истоках и природе поэтического слова.
УДК 821.161.1.05
ББК 83.3(2=411.2)5

ISBN 978-5-9765-4100-9 
© Глушаков Е.Б., 2020
© Издательство «ФЛИНТА», 2020

СОДЕРЖАНИЕ

Бриллиантовый век русской поэзии  ..............................................................4

«Силою Вышнего держусь...» (о Гавриле Романовиче Державине)  ..........6

Дедушка Крылов (об Иване Андреевиче Крылове)  ................................133

Учитель поэтов и царей (о Василии Андреевиче Жуковском)  ...............225

Бриллиантовый век русской поэзии

Удивительная пора — XVIII век отечественной истории, благословенное время, когда Россия по-настоящему стала Россией. 
Время гигантов, начатое Петром Великим, продолженное Михаилом Ломоносовым, Екатериной Великой, Григорием Потёмкиным, Фёдором Ушаковым, Александром Суворовым, Николаем 
Карамзиным. Каждый — огромная, государственного масштаба 
личность, и ко всем применим этот поразительного роста и размаха эпитет: великий, великий, великий...
Единственный в своём роде исторический период, когда 
перед каждым, на каком бы поприще он ни подвязался, открывались необозримые просторы невозделанной целины. Но при 
этом и косность, и зависть, и преступная корысть стеной вырастали на пути первопроходцев.
И это было экзаменом для их устремлений, проверкой дарования, испытанием сил. Только чудо-богатыри и могли перепахать эту трудную, местами глинистую и даже каменистую почву, 
только им было дано бросить в неё благодатное семя и взрастить 
отменный урожай.
Ну а слабый, отойди! Или нет: суетись, мельтеши, мешай! 
Именно твои уловки, твои хитрости и коварство создадут необходимый фон помех и препятствий, чтобы силачи прежде своего 
созревания не придремали среди кладбищенского изобилия лавровых венков, но в преодолении выпадов и нападок своего века 
укреплялись в мужестве, доблести, терпении и любви!
Вот и поэты были вознесены этим временем, и ознаменовали 
его исключительно великие: Гаврила Державин, Иван Крылов, 
Василий Жуковский. Три горемычные сироты, усыновлённые 
Всевышним, три основных направления российской поэзии, три 
могучих кита, на спинах которых она обустраивалась.

Гаврила Романович Державин — её возвышенное, одическое, гражданственное начало. Не знающая компромиссов совесть, голос истины и правды, слышимый всюду и повсеместно. 
Неудержимый порыв к добрым началам жизни, к справедливости, к Богу!
Иван Андреевич Крылов — сатирическое, юмористическое, 
простонародное веселье русского стиха. Мудрость, исходящая 
из народа и к нему обращённая. Слово — и разумное по смысловой глубине, и яркое по образной силе, и беспощадное по 
духу обличения. Душа добрая, но с лукавинкой, щедрая, но с 
хитрецой.
Василий Андреевич Жуковский — мягкое, женственное, лирическое звучание русского стиха, а вследствие этих качеств — 
ещё и дружественная, переводческая стезя отечественной поэзии. Кладезь христианской веры и заботы о ближнем, высокого 
благородства и сердечного участия, нравственной чистоты и душевного горения.
Бриллиантовый век русской поэзии! И не только по своему 
драгоценному достоинству, но и по царственному, придворному 
блеску. Поэты, ценимые и первыми лицами государства, и образованным дворянством, и «тёмными людишками», вплоть до 
обывателей-мещан и невежественного крестьянства.
Именно они явили миру беспримерную силу, мудрость и красоту русской поэзии. При этом каждый из исполинов оставался 
искренним, открытым, простым человеком. И в житейском поединке неизменно проигрывал, уступал более ловким соперникам. И тогда становилось ясно, что и бессмертные  смертны, что 
и великаны поэтического пера — всего лишь люди, мало чем отличающиеся от каждого из нас.
И это делало их понятнее, ближе, роднее.

«СИЛОЮ ВЫШНЕГО ДЕРЖУСЬ...»

О ГАВРИЛЕ РОМАНОВИЧЕ ДЕРЖАВИНЕ

 
Были поэты и до Гаврилы Романовича Державина — самобытные, интересные, яркие. Нащупывали 
начальные 
подходы 
к 
русскому стихосложению.  Одерживали первые победы в борьбе с 
неуклюжестью 
и 
невежеством 
родного, худо обработанного языка. Однако истинная поэзия ещё 
только брезжила в их труднопроизносимых виршах. Для решительного прорыва в область рифмованного 
чуда, 
высочайшего 
пафоса и великих мыслей нужен был гений — и он явился никем не предсказанный, ничем не обещанный.
Прежде всего расскажем о его заморских корнях.
Выходец из Большой Орды мурза Багрим в XV веке при ехал 
в Москву. Поступил на службу к великому князю Василию Васильевичу Тёмному. Был крещён, а со временем за усердие и 
честность пожалован землёй. От Багрима пошли на Руси Нарбековы, Акинфовы, Теглевы. Один из Нарбековых сумел отличиться и стал известен под прозвищем Держава. От него и произошли Державины.
Как видим, рецептура в главном та же, что позднее у Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Фета, Блока, — прививка чуждой, 
издалека прихлынувшей крови. А значит, не только крови, но 
иной истории, традиций, нравов, иных языковых глубин. Отсю

да и широкий, объёмный разворот личности, и незатёртое, сугубо новое звучание поэтического слова.
Род Державиных, разрастаясь, становился всё многочисленнее и, следовательно, беднее. Ну а поместье Державы, поначалу 
обширное, в дальнейшем без новых удачливых владельцев, щедрых пожалований и приобретений, дробилось из поколения в 
поколение и вконец измельчало.
Вот и родители будущего поэта: Роман Николаевич Державин — военный в небольших чинах, и Фёкла Андреевна, урождённая Козлова, оказались по дворянским меркам очень даже 
небогаты. За отцом — 10 душ крепостных крестьян и за матерью — 50. Земли — с гулькин нос.
Приходилось из-за каждого клочка и судиться с соседями, и 
принимать побои, и драться. Жила семья то в Казани, то в крошечной деревеньке поблизости от неё. Отсюда неопределённость места рождения Гаврилы Романовича — первенца, появившегося на свет 3 июля 1743 года.
Ребёнок был тщедушен и хил. Явно не жилец. Для таких 
болезных существовало в русском народе единственное средство — запечь в хлебе, дабы сколько-нибудь живости придать. 
Как это всё производили и под каким градусом — не знаем. Очевидно, в русской печи. А задвигали мальчонку в тесте, должно 
быть, неглубоко — не дальше устья. И полешки подкладывали 
по одному, с осторожностью...
Как тут не вспомнить слова Иисуса Христа:
«Я есмь хлеб жизни...»
Вот и поэту будет суждено сделаться духовной пищей многих. Во всяком случае, и в огне выжил, и вылечился, и окреп. 
Долго не говорил, пока однажды не показали младенцу комету 
о шести хвостах, наводившую на всех ужас. Посмотрел, ткнул в 
небо пальчиком оттопыренным и сказал первое слово:
— Бог!
Ради такого начала можно было с говорением и подождать.

Вскоре Романа Николаевича перевели на новое место службы в Яранск Вятской губернии, а затем в Ставрополь, что в ста 
верстах от Самары. Городишки дрянные, захолустные. Между 
тем семья росла. Второй сын от первого всего годочком разнился. Родилась и дочь, да не зажилась.
Родители будущего поэта были людьми довольно тёмными. 
Отец — куда ни шло, а мать изо всех премудростей русской грамоты, похоже, только умению ставить подпись и была обучена. 
При всём при том власти требовали от дворянской поросли, которой предстояло служить государям и отечеству, хотя бы минимальной образованности.
И начало тому положил Пётр Великий, ещё в 1714 году издавший указ, запрещающий дворянским юношам жениться, 
пока не окончат хотя бы «циферной школы». С той поры спрос 
и расширился, и стал строже. Неисполнение взыскивалось с 
родителей. Проверка же проводилась неукоснительно: в семь 
лет — первый смотр, в двенадцать — второй, в шестнадцать — 
третий.
А в двадцать лет — обзаводись должностью, служи!
К первому смотру Гаврюшу, уже на четвёртом году, начали 
готовить служки местной церкви. Под их руководством выучился читать и писать. И не как-нибудь, а по книгам духовным, к 
чему Фёкла Андреевна щедро поощряла сына игрушками да 
конфетами. А вот далее продвинуть дворянского недоросля церковники, в силу сугубой ограниченности собственных познаний, 
вряд ли смогли б.
Но Тот, присутствие Которого мальчик впервые ощутил в 
образе светящейся кометы, поспособствовал переезду семьи в 
город Оренбург, располагающий большими возможностями и 
ближайшей перспективой стать губернским центром, возглавив чуть ли не весь Приуральский край. Причиной переезда 
послужил перевод Романа Николаевича в оренбургские полки  премьер-майором. Тут семилетний Гаврила и прошёл свой 
первый смотр перед губернатором Иваном Ивановичем Неплюевым.

Первоначально Оренбург начал строиться в 1735 году при 
устье реки Орь (приток Урала) как оплот против набегов могущественной Джунгарии. Однако вскоре выяснилось, что выбранное место обладает существенными недостатками и в 
1739-м последовал указ перенести строительство на 184 версты 
ниже по Уралу, в урочище «Красная гора».
Если первая закладка города пришлась на низину и в половодье затапливалась, вторая, на «Красной горе», оказалась 
слишком камениста и к тому же удалена что от реки, что от 
леса. Поэтому власти решили Оренбург «переставить» в очередной раз.
Так стратегическая мысль гнала и гнала город на запад, 
сплавляя вниз по течению Урала, а по следам его прежних стоянок поднимались крепости: Орская, Красногорская... И вот с 
1742 года, ниже ещё на 70 вёрст, на третьем, последнем, «якорном» рубеже начал воздвигаться главный азиатский форпост 
России, её несокрушимая твердыня — Оренбург.
В цивилизованных странах, исполненных гуманизма, бесплатно имеют право трудиться только заключённые и военнопленные. Оренбург строили в основном каторжане. Один 
из таковых, отличавшийся особенной смекалкой, а потому не 
расположенный рубить камень на каменоломне, сумел убедить начальство, что будет гораздо полезнее в роли учителя 
дворянских детей обоих полов. И вот за отсутствием в городе 
каких-либо учебных заведений ему разрешили открыть свою 
школу.
Звали ловкача Иосиф Розе, и был он немцем. Не желая тратиться на оплату персонала, каторжанин был и директором своей школы, и единственным преподавателем, и сторожем, и истопником. По воспоминаниям Державина: «Сей наставник, 
кроме того, что нравов развращённых, жесток, наказывал своих 
учеников самыми мучительными, но даже и неблагопристойными штрафами, о коих рассказывать здесь было бы отвратительно...»

Ну а поскольку никакими специальными познаниями Розе не 
обладал, то и обучал детей тому немногому, что знал от рождения: немецкому языку. А ещё каллиграфии, искусством которой 
овладел на своей прежней, должно быть, писарской работе. Не 
иначе как перебеливая указы и приказы, приобрёл и некоторые 
навыки обхождения с чиновниками.
На учебники бережливый Розе не тратился.
Эту школу и стал посещать Гаврюша Державин. И не зря. 
Потому как вскоре, возмещая своей даровитостью ущербную 
педагогику невежды и прохвоста, освоил и чтение, и письмо, и 
разговор на чуждом, но в ту пору модном в высших придворных 
кругах языке. Для недоросля — приобретение важнейшее!
Пригодилась мальчику и каллиграфия. Полюбив красоту витиеватой линии, заплетающейся в грамматический орнамент и 
расплетающейся в лихо закрученные хвосты, Гаврюша пожелал 
и рисовать. И прежде всего попытался копировать увиденных в 
календаре лубочных богатырей.
Старательно срисовывал на отдельные листы, развешивал по 
стенам. То-то получилась шлемоносная с мечами да копьями, да 
на конях дружина! Такую бы отцу на подмогу! Глядишь, в бою 
и не сбили бы его стремительно налетевшие азиаты, и не ударила бы степная кобылица копытом в незащищённую грудь.
Отец кровью кашляет, но крепится. А ведь ещё совсем не 
старый вояка. Но от начальников не утаишь. Не защитник он 
теперь для Оренбурга. Возвратили болезного на его казанские 
земли. Но увольнять не стали. Не их дело государевых воинов 
на покой спроваживать.
Осенью 1753 года Роман Николаевич поехал в Москву за отставкой. Долгая трудная дорога не прибавила здоровья. Вернулся домой. Стойко дожидался. А как вышел на следующий год 
указ об увольнении, так и преставился. Даже долги не успел отдать.
А что люди, соседи? Может быть, посочувствовали, помогли? Куда там! Клочки земли, уже беспризорной, пуще прежнего 
отхватывают; мельничные запруды ставят, заливая державин

ские луга так, что и скотину худосочную негде пасти. А мелюзга 
соседская двух сиротинок почём зря колотит. Худо без защитника. Голодно без кормильца.
И в суд Фёкле Андреевне не обратиться. Гонят от дверей. 
Вместе с ребятишками, в обе руки вцепившимися, гонят. Видят, что нищета, голь; знают, что на хороший подарок такой не 
наскрести. Одно утешение несчастной — слёзы по ночам, молчаливые, страшные, захлёбывающиеся, в подушку. Одна радость — навещать могилу мужа, стоять над свежим холмиком и 
думать: не заждёшься, милый...
Вот когда Державин страстно, до горьких мальчишеских 
судорог и слёз, помечтал о справедливости, о честном беспристрастном суде, защищающем слабых от сильных, нищих от богатых, добрых от злых. Вот когда полюбил правду и поверил истине.
Страшный, жестокий, но в чём-то и блаженный час!

Между тем приближается второй смотр. На последние копейки наняла вдовица сначала учащегося гарнизонной школы 
Лебедева, затем артиллерии штык-юнкера Полетаева. Оба — невеликие грамотеи. Однако для подготовки к смотру хватило и 
таких. Повезла сыновей в Петербург, хотела в заведения учебные устроить, но некоторых нужных документов о дворянстве и 
службе отца не оказалось в наличии.
Пришлось обратиться к мужу сестры покойного Романа Николаевича — полковнику Дятлову, проживающему в Можайске. Он и помог удостоверить дворянство. Но время упущено, а 
деньги издержаны. Вернулись ни с чем, разве что выхлопотала 
Фёкла Андреевна для своего недоросля новый отпуск до шестнадцати лет.
На следующий год собиралась снова везти ребяток в Петербург, да, на счастье, в Казани открылась гимназия, куда Гаврила 
и поступил. Предметов проходилось много: латынь, французский, немецкий, арифметика, геометрия, музыка, танцы, фехтование. А учебников — ни одного. Следовательно, и обучение