Художественный перевод и сравнительное литературоведение. VIII

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОД 
И СРАВНИТЕЛЬНОЕ 
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

VIII

Москва
Издательство «ФЛИНТА»  
2018

2-е издание, стереотипное

УДК 821.161.1.0
ББК 83.03(2=411.2)6
Х98

Редакционная коллегия
Д.Н. Жаткин (ответственный редактор),
Т.С. Круглова (ответственный секретарь),
О.С. Милотаева, А.А. Рябова, В.К. Чернин

Художественный перевод и сравнительное литературоведение. VIII [Электронный ресурс]: сборник научных трудов  / отв. 
ред. Д.Н.  Жаткин. — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2018. – 704 с.

ISBN 978-5-9765-3587-9

Восьмой сборник научных трудов «Художественный перевод и сравнительное литературоведение» включает в себя статьи, посвященные осмыслению русских переводов «Сказания о старом мореходе» С.-Т. Кольриджа, переводов Д.Е. Мина из Шекспира, Ю.Н. Тынянова из Генриха Гейне, поэзии Ады Кристен в зеркале перевода и др. 
К 225-летию со дня рождения П.А. Вяземского подготовлен цикл материалов, осмысливающих переводческую деятельность этого известного литератора, представителя 
«пушкинской плеяды»: впервые публикуются под одной обложкой не переиздававшийся с 1816 г. перевод водевиля П. Виллье и А. Гуффе «Le chanteur et le tailleur» под 
названием «Певец и портной», сохранившиеся в архивах и ранее не печатавшиеся переводы-переложения комедии-водевиля Ж.-Г. Имбера и А.-Ф. Варнера «Le Propriétaire 
sans propriété» («Помещик без поместья» П.А. Вяземского и В.Л. Пушкина), комедии 
О.-Э. Скриба «Les eaux du Mont-d’Or» («Бальдонские воды» П.А. Вяземского) и др. 
В сборнике также представлены новые переводы Е.Д. Фельдмана, С.А. Александровского, А.В. Кроткова, М.З. Квятковской, Г.М. Зельдовича, О.А. Комкова, А.В. Шараповой, Н.Н. Винокурова, Л.М. Биндеман, В.А. Русанова, А.А. Грибанова.
Предназначен для лингвистов и литературоведов, может использоваться студентами филологических факультетов в качестве учебного пособия по курсам «Введение 
в литературоведение», «История русской литературы».

УДК 821.161.1.0
ББК 83.03(2=411.2)6

© Коллектив авторов, 2017

Х98

ISBN 978-5-9765-3587-9

ÑÒÀÒÜÈ

Д.Е. МИН – ПЕРЕВОДЧИК ПРОИЗВЕДЕНИЙ ШЕКСПИРА 
(ХРОНИКА «КОРОЛЬ ИОАНН», МОНОЛОГ РИЧАРДА II 
ИЗ ХРОНИКИ «РИЧАРД II»)
О.С. Милотаева

К творчеству Шекспира Мин впервые обратился в 1864 г., переведя 
по случаю 300-летнего юбилея великого английского драматурга монолог короля Ричарда из исторической хроники «Richard II» («Ричард II», 
1596). Под заголовком «Монолог короля Ричарда II перед его смертью 
в темнице (из V сцены 5-го акта Шекспировой драмы Ричард II)» перевод Мина был опубликован в том же году в «Русском вестнике» и сопровождался примечанием, соотносившим создание перевода с Шекспировским праздником и сообщавшим об его прочтении автором в собрании 
Московского университета 23 апреля 1864 г. [см.: 1, с. 753].
Историческая хроника «Ричард II» была переведена в России как 
отдельными фрагментами (И.Я. Кронеберг <в прозе>, 1831, д. V, явл. 3 
[2, с. 36–37]; анонимный переводчик, 1831, д. I, явл. 1–6 [3, с. 48–56, 
100–109, 134–138]; Ф.Н. Устрялов, 1900, д. I, явл. 4 [4, с. 201–202]), так 
и полностью – в прозе Н.Ф. Кетчером в 1841 г. [5, с. 111–229] и П.А. Каншиным в 1893 г. [6, с. 5–62], в стихах – В.Д. Костомаровым в 1865 г. [7], 
А.Л. Соколовским в 1865 г. [8, с. 345–450; см. также: 9, с. 69–106], 
Д.Л. Михаловским в 1887 г. [10, с. 71–112], Н.А. Холодковским в 1902 г. 
[11, с. 66–120], М.И. Чайковским в 1906 г. [12], А.И. Курошевой в 1937 г. 
[13, с. 115–232], М.А. Донским в 1958 г. [14, с. 409–514]. Как видим, 
к моменту появления фрагментарного перевода Мина «Ричард II» переводился в России немного (И.Я. Кронеберг, анонимный переводчик, 
Н.Ф. Кетчер), причем, за малым исключением в лице анонимного автора «Санкт-Петербургского вестника», переводы были выполнены в прозе; непосредственно к тексту пятого явления пятого действия до Мина 
обращался лишь Н.Ф. Кетчер. Мину предстояло предложить русскому 
читателю первую поэтическую интерпретацию избранного фрагмента 
из пока еще мало известной в России исторической хроники Шекспира. 
Известно, что «Ричард II» был создан великим английским драматургом после «Генриха IV» и «Ричарда III», в которых описывались

Статьи

события войны Алой и Белой Розы и торжество Йоркского дома над 
Ланкастерским. Желая представить полную историю правления и гибели Плантагенетов, Шекспир в своей хронике о короле Ричарде II показал предшествовавшее Йоркской династии возвышение Ланкастеров. 
Минимально отступая от исторической истины, он создал удивительно точный и выразительный образ главного героя, угадал его характер, 
полностью отвергнув упреки Ричарду в пустоте, ничтожности, изнеженности, любовании своим высоким положением, жадности до удовольствий, безудержности в мотовстве, переменчивости в настроении, 
беспричинной своенравности, жестокости и беспощадности. Ричард, 
преодолевая внутренне свойственную ему нерешительность, представал 
мужественным и волевым человеком, к тому же отличавшимся от своих 
предшественников образованностью (был первым английским королем, 
умевшим читать и писать), покровительством искусствам, терпимостью 
в религиозных делах. Шекспир, основывая на тонком анализе сложного 
характера главного героя всю свою драму, мастерски раскрывал глубинные особенности мировосприятия Ричарда, в конечном итоге побуждая 
спокойно, без презрения и даже с уважением относиться к нужде героя, 
прежде неприятно поражавшего своей заносчивостью и самовлюбленностью среди всеобщего блеска и величия.
Попав в плен, шекспировский герой произносит свой знаменитый 
монолог, в полной мере раскрывающий положительные черты его характера, показывающий его способность к глубоко аналитической умственной деятельности. Именно этот монолог, наполненный яркими метафорами и сравнениями (например, «My brain I’ll prove the female to my 
soul, / My soul the father; and these two beget / A generation of still-breeding 
thoughts» [15, p. 180] [Мой ум пусть будет женой моей души, / Моя душа – 
отцом; и эти двое породят / Поколение все порождающихся мыслей], 
«And these same thoughts people this little world, / In humours like the people 
of this world, / For no thought is contented…» [15, p. 180] [И эти же мысли 
населят этот маленький мир, / Подобно тому, как люди этот мир, / Ибо 
ни одна мысль не бывает довольна]) избрал для перевода Д.Е. Мин. При 
передаче шекспировской метафоры Мин, а вслед за ним и Холодковский, отказываются от буквализма, четко соотнося существительные 
с учетом их формальных особенностей, при этом Мин выгодно приукрашивает свой текст повторами, ср.: «…Мой разум, будь отцом! / Будь 
матерью, моя душа! И оба / Родите длинный, длинный ряд все новых / 
Все возрождающихся дум!..» (Д.Е. Мин; [1, c. 753]) – «…мой мозг – супруг души, / Душа – его жена; от них родится / Ряд поколений плодовитых дум, / Которые собой наполнить могут / Весь этот малый мир…» 

О.С. Милотаева

(Н.А. Холодковский; [11, с. 115]). На этом фоне менее выигрышен перевод 
Соколовского, не обратившего внимания на отсутствие в английском языке четких гендерных категорий и в результате сделавшего «мозг <…> женою духа»: «…пусть мозг мой станет / Женою духа, дух – отцом; пусть 
вместе / Зачнут они рой вечно новых мыслей, / А мысли населят мою 
темницу / Толпой жильцов…» [9, с. 103]. Донской отказался от детального распределения «ролей», тем самым несколько упростив понимание 
английского подлинника: «…мой мозг с моей душой / В супружестве. От 
них родятся мысли, / Дающие дальнейшее потомство» [14, с. 508]. 
В преобладании воображения в свойствах разума Ричарда, его 
склонности к вдохновенной поэтизации своих переживаний таится разгадка невольного сочувствия к этому королю [см.: 16, с. 62; 17, с. 558], 
вследствие чего задачей русских переводчиков была максимально точная 
интерпретация шекспировских сравнений: «…Пусть ими / Наполнится 
весь этот малый мир, / Где, как и людям в мире, не найти им себе покоя…» (Д.Е. Мин; [1, c. 753]); «…Ведь мысли – те же люди. / Подобно им, они никак не могут / Найти покой иль быть собой довольны» 
(А.Л. Соколовский; [9, с. 103]); «…Народ тех дум / Подобен всем народам во вселенной, / Затем, что вечно ни одна из них / Довольна не 
бывает…» (Н.А. Холодковский; [11, с. 115]); «Вот племя, что живет в сем 
малом мире, / На племя, что живет в том, внешнем, мире, / Похоже 
удивительно оно: / Ведь мысли тоже вечно недовольны» (М.А. Донской; [14, с. 509]). Тем не менее Холодковский при переводе сравнения о невозможности достичь Бога «It is as hard to come as for a camel / 
To thread the postern of a small needle’s eye» [15, p. 180] [Так же трудно 
прий ти, как верблюду / Пройти в маленькое ушко иголки] существенно 
отошел от оригинала, опустив упоминание о верблюде: «<…> придти туда 
трудней, / Чем сквозь ушко иглы пройти канату» [11, с. 115]. Другие русские переводчики старались сохранить английское идиоматическое выражение, нелепо смотревшееся в русской речи: «<…> Взойти / Ко мне 
труднее, чем пройти верблюду / В ушко иголки» (Д.Е. Мин; [1, c. 753]); 
«<…> верблюд пройдет в ушко иглы / Скорей, чем мы в жилище внидем Бога» (А.Л. Соколовский; [9, с. 103]); «Войти труднее, чем пройти 
верблюду / Сквозь узкое игольное ушко» (А.И. Курошева; [13, с. 225]); 
«Ко мне попасть не легче, чем пройти / Верблюду сквозь игольное ушко» 
(М.А. Донской; [14, с. 509]).
Мин опустил метафору оригинала, сопоставляющую короля с часами. Вместе с тем интерпретация фальшивого звучания музыки как 
символического знака приукрашена им в финале монолога посредством 
сравнения: «For ’tis a sign of love; and love to Richard / Is a strange brooch 

Статьи

in this all-hating world» [15, p. 181] [Ибо это знак любви; а любовь к Ричарду / Странная вещь в этом все ненавидящем мире] – «…Это знак / 
Любви к Ричарду, а любовь ко мне – / Что перл короны, потерявшей ценность / В толпе людей, где ненавидят все» [1, c. 754]. Между суховатым 
наблюдением оригинального текста и пафосным описанием Мина нет 
реальных смысловых различий, однако есть существенная грань на уровне эмоционального восприятия, что не могли не заметить переводчики 
последующих лет. Так, перевод Холодковского с характерным мотивом 
любви как «странной вещи» в жестоком мире («…это служит знаком / 
Любви ко мне, а к Ричарду любовь – / Вещь странная в жестоком этом 
мире, / Где ненависть царит во всех сердцах» [11, с. 116]) ближе к оригиналу, а перевод Соколовского с его мотивом утраты ценности любви 
(«В том знак любви; а к Ричарду любовь / Не ценится уж больше в этом 
свете» [9, с. 104]) ближе к переводу Мина. Курышева характеризует любовь к Ричарду как «прикрасу редкостную в злобном мире» [13, с. 227], 
Донской кардинально меняет смысл фрагмента, усиливая его повтором: 
«Ведь это – знак любви, / А к Ричарду любовь – такая редкость, / Такая 
ценность в этом мире злом» [14, с. 510].
В 1864–1865 гг. Мин начал работать над стихотворным переводом другой исторической хроники Шекспира – «King John» («Король Иоанн», 
между 1594–1597). К тому времени был известен всего один перевод этого произведения, выполненный в 1841 г. в прозе Н.Ф. Кетчером 
[18, c. 1–110]. Однако наряду с Мином к интерпретации «Короля Иоанна» практически синхронно обратились А.В. Дружинин [19, c. 69–162] 
и В.Д. Костомаров [20], чьи стихотворные переводы впервые увидели 
свет в 1865 г. Мин, привыкший подолгу дорабатывать свои переводы, 
стал свидетелем того, как практически завершенная им работа утратила актуальность и для издателей, и для читательской публики. Особенно 
успешным оказался перевод А.В. Дружинина, многократно переиздававшийся в последующие годы [21, c. 7–58; 22, с. 497–588; 23, с. 30–65; 
24, с. 31–64]. В 1879 г. Мин сообщал Н.В. Гербелю о том, что у него 
«хранится в портфеле полный стихотворный перевод Короля Иоанна» 
[25, л. 14 об.]. Н.В. Гербель, вполне удовлетворенный переводом А.В. Дружинина, в ответ предлагал Мину перевести для готовившегося им 
третьего издания сочинений Шекспира трагедию «Антоний и Клеопатра». В ответном письме Мин признавался, что «не изучал особенно
Шекспира», а перевод белых стихов «дело <…> далеко не легкое», 
и предлагал книгоиздателю следующий вариант: «…я приступлю к переводу назначенной драмы <«Антоний и Клеопатра»> и одной из поэм 
<«Венера и Адонис»> и посмотрю, как пойдет моя работа: если успешно, 

О.С. Милотаева

и я сам останусь ее доволен, то стану продолжать; если же нет, то извещу 
Вас о своем отказе» [25, л. 14 об. – 15]. Однако миновские переводы трагедии «Антоний и Клеопатра» и поэмы «Венера и Адонис» так и не были 
созданы; в третьем издании сочинений Шекспира эти произведения были 
помещены в новых переводах А.Л. Соколовского [26, c. 332–391, 607–619].
Мину удалось напечатать свой перевод только в 1882 г. на страницах «Русского вестника» [27, c. 57–144] и отдельным изданием [см.: 28]; 
надежда Мина на включение его перевода в собрания сочинений Шекспира, издававшиеся как в 1880-е, так и в последующие годы, не оправдалась, – над издателями продолжал доминировать авторитет А.В. Дружинина как переводчика шекспировской драматургии. Единственное 
переиздание миновского перевода относится к 1901 г. и связано с популяризаторской деятельностью А.С. Суворина, выпускавшего свою знаменитую «Дешевую библиотеку» [см.: 29]. Практически незамеченными 
оказались и другие переводы «Короля Иоанна», осуществленные в прозе 
П.А. Каншиным (1893) [6, c. 5–62] и в стихах А.Л. Соколовским (1896) 
[30, c. 3–78]. В советские годы для наиболее значительных изданий произведений Шекспира были осуществлены новые переводы: в 1937 г. – 
Е.Н. Бируковой [13, c. 3–113], в 1958 г. – Н.Я. Рыковой [14, c. 311–408]. 
В противоположность описаниям, содержащимся в исторической 
хронике «Ричард II», описания в пьесе-хронике «Король Иоанн» не нацелены на раскрытие характера главного героя, нередко акцентируясь 
на портретах и судьбах отдельных второстепенных персонажей. Малодушный, слабохарактерный, заносчивый, деспотичный, вызывающий 
и надменный при удаче и унижающийся до крайности ради удержания 
короны король Иоанн изображен хотя и немногими, но рельефными 
чертами. Его лицемерие лучше всего раскрывается во взаимоотношениях с камергером Губертом. Сначала, в третьей сцене третьего действия, 
Иоанн отдает Губерту приказ убить своего племянника и законного наследника престола Артура: «King John. Good Hubert, Hubert, Hubert, throw 
thine eye / On yon young boy: I’ll tell thee what, my friend, / He is a very serpent 
in my way; / And whereso’er this foot of mine doth tread, / He lies before me: 
dost thou understand me? / Thou art his keeper. Hubert. And I’ll keep him so, / 
That he shall not offend your majesty. King John. Death. Hubert. My lord? King 
John. A grave. Hubert. He shall not live» [15, с. 47] [Король Иоанн. Добрый 
Губерт, Губерт, Губерт, брось свой взгляд / На того мальчика: я скажу 
тебе, что, мой друг, / Он – та самая змея на моем пути; / И куда бы эта 
моя нога не ступила, / Он лежит передо мной: ты понимаешь меня? / 
Ты – его страж. Губерт. И я буду сторожить его так, / Что он не помешает вашему величеству. Король Иоанн. Смерть. Губерт. Мой господин? 

Статьи

Король Иоанн. Могила. Губерт. Он не будет жить]. Затем, во второй сцене четвертого действия, став свидетелем восстания, вызванного слухами 
о смерти Артура, король Иоанн перекладывает всю ответственность за 
случившееся на слугу: «It is the curse of kings to be attended / By slaves that 
take their humours for a warrant / To break within the bloody house of life, / 
And on the winking of authority / To understand a law, to know the meaning / 
Of dangerous majesty, when perchance it frowns / More upon humour than 
advised respect» [15, с. 68] [В том проклятие королей, что им служат / 
Рабы, которые принимают их каприз за приказ, / Чтобы уничтожить 
кровавую обитель жизни, / И по подмигиванию власти / Понять закон, 
узнать значение / Опасного величия, когда быть может он глядит так / 
Больше из-за каприза, чем из-за благоразумного отношения].
Поведение короля Иоанна подобно действиям той самой змеи, с которой он сравнивает племянника в своем монологе, в котором, трижды 
повторив имя слуги, настойчиво внушает ему мысль об оправданности 
и необходимости гибели ребенка: «Верю, добрый Губерт. / О Губерт, Губерт! На того ребенка / Взглянул ли ты? Сказать ли правду, друг мой? / 
То сущая змея в моем пути, / И где б ноги я не поставил, всюду / Он 
предо мной <…>» (Д.Е. Мин; [27, c. 100]; «Исполнишь все? Я это знаю, 
Губерт, / Мой Губерт, добрый Губерт, кинь свой взгляд / На этого ребенка; верный друг мой, / Скажу тебе, ребенок тот – змея: / Где б на пути 
я ногу не поставил, / Везде он змеем ляжет предо мной» (А.В. Дружинин; [21, c. 32]). Переводчики советского времени уменьшают число 
повторов имени Губерта, а также допускают иные неточности, в частности, используют в качестве обращения короля к слуге лексему «друг» 
(Е.Н. Бирукова), подбирают неуместный в данном контексте эпитет 
к слову «змея» (Н.Я. Рыкова): «Мой добрый Губерт! Губерт… погляди / На 
мальчика. Тебе признаюсь, друг: / Он на моей дороге – как змея; / Куда б 
ни вздумал я ступить ногой, – / Везде передо мною он <…>» (Е.Н. Бирукова; [13, с. 57]); «Мой Хьюберт, друг мой Хьюберт! Погляди / На мальчика. Хочу тебе признаться: / Он на моем пути – змея лихая. / Куда б я ни 
подался, всюду он» (Н.Я. Рыкова; [14, c. 358]). 
В перевод фрагмента об отказе Джона от своих слов, несмотря на наличие заверенного его подписью и печатью приказа, Дружинин внес повтор слова «рабы», тем самым подчеркнув стремление короля унизить слугу: 
«На грех и зло толпятся при царях / Рабы, которым высшей власти прихоть / Есть повод на кровавые дела; / Рабы, закон трактующие смело, / 
По мановенью царственной руки, / Готовые всегда дать ход опасный / 
Тому, что прихоть царская велела» [21, c. 44]. Замысловатое определение, 
данное королем убийству – «to break within the bloody house of life», было 

О.С. Милотаева

вполне обоснованно упрощено Дружининым, употребившим словосочетание «кровавые дела», тогда как другие переводчики подошли к интерпретации устойчивого английского выражения почти буквально, причем в переводе Рыковой можно усмотреть очевидную лексическую перекличку с более 
ранним переводом Бируковой: «Принять каприз их за приказ ворваться / 
В жилище крови!» (Д.Е. Мин; [27, c. 118]); «Рабов, что принимают прихоть 
их / За полномочье вторгнуться кроваво / В обитель жизни <…>» (Е.Н. Бирукова; [13, с. 81]; «Рабы, которым их любая прихоть – / Указ на беспощадное вторженье / В обитель жизни <…>» (Н.Я. Рыкова [14, c. 380]).
Герой второго плана, но тем не менее яркий персонаж драмы – Филипп Фальконбридж [Бастард], незаконнорожденный сын Ричарда Львиное Сердце, отказавшийся от имущественных прав на богатое наследство 
ради признания его незаконным сыном короля, предстает истинным патриотом своей страны, беспрекословно исполняющим указы короля 
Иоанна. Филипп не только храбр, но и умен, – в финале второго действия 
после сделки с Иоанном он произносит тираду о том, что миром правит выгода, корысть («commodity»). Эта речь интересна как выражение взглядов 
самого Шекспира на общество и перекликается со знаменитыми монологами главного героя другой шекспировской трагедии – «Тимон Афинский» 
о власти золота, которая, кстати, осуждалась и в иных пьесах Шекспира, например, в «Венецианском купце» [см. подробнее: 31, с. 553]: «Not that 
I have the power to clutch my hand, / When his fair angels would salute my palm; / 
But for my hand, as unattempted yet, / Like a poor beggar, raileth on the rich» 
[15, с. 32] [Будет ли у меня сила не сжать руку, / Когда ее <выгоды, корысти> 
прекрасные ангелы <золотые монеты> поздороваются с моей ладонью; / 
Ибо моя рука, не искушенная еще, / Как бедный нищий, ругает богатых]. 
Только Бирукова и, отчасти, следовавшая за ней Рыкова поддержали авторскую игру слов, заключенную в слове «ангелы», употребленном в значении 
«золотые монеты»: «Достанет ли сил руку сжать в кулак, / Когда златые 
«ангелы» Корысти / Придут приветствовать мою ладонь?» (Е.Н. Бирукова; 
[13, с. 39]); «Смогу ли гордо руку сжать в кулак, / Когда червонцы, ангелы Корысти, / Ладонь мою попробуют ласкать?» (Н.Я. Рыкова; [14, с. 342]. Вместе 
с тем у Рыковой можно видеть совершенно неуместное упоминание русской 
денежной единицы – червонца, никоим образом не соотносимое с английскими реалиями. Тот же просчет можно усмотреть и в ранних русских переводах, в том числе и в переводе Мина, где вообще не упоминается о притягательной силе золотых «ангелов»: «А всыпь она <выгода> в ладонь мне 
горсть червонцев, / Сожму ль в кулак я пальцы, чтоб не брать?» (Д.Е. Мин; 
[27, с. 86]); «И я – когда червонцев мне предложат – / Сожму ль ладонь, чтоб 
денег тех не брать?» (А.В. Дружинин; [21, с. 22]). 

Статьи

В галерее женских образов «Короля Иоанна» ведущее место принадлежит страстной Констансе (Констанции), матери Артура, чей портрет 
прорисован более выпукло, нежели портреты племянницы короля Джона Бланки Испанской и его матери – королевы Элеоноры. В этой глубоко трагической натуре любовь к сыну убивает все другие чувства; ее 
кажущееся честолюбие, изобретательность, находчивость в стремлении 
завладеть престолом подкреплено лишь жаждой короны для сына, а потому, лишившись Артура, она теряет и смысл жизни. В четвертой сцене 
третьего действия Шекспир показывает, что после утраты сына Констанса лелеяла только свое горе и жаждала смерти: «Death, death; O amiable 
lovely death! / Thou odouriferous stench! sound rottenness! / Arise forth from the 
couch of lasting night, / Thou hate and terror to prosperity, / And I will kiss 
thy detestable bones / And put my eyeballs in thy vaulty brows / And ring these 
fingers with thy household worms / And stop this gap of breath with fulsome 
dust / And be a carrion monster like thyself; / Come, grin on me, and I will 
think thou smilest / And buss thee as thy wife. Misery’s love, / O, come to me!» 
[15, с. 49] [Смерть, смерть; О милая прекрасная смерть! / Твое вонючее 
зловоние! постоянное гниение! / Восстань с ложа вечной ночи, / Ты ненависть и страх благополучия, / И я расцелую твои мерзкие кости, / И вложу мои глаза в твои сводчатые глазницы, / И обовью эти пальцы твоими 
могильными червями, / И забью проход для дыхания прахом, / И буду 
разлагающимся чудовищем, как ты; / Приди, оскалься мне, и я подумаю, 
ты улыбаешься, / И поцелую тебя, как твоя жена. Любовь страдальцев, / 
О, приди ко мне!]. Анафора оригинала, призванная подчеркнуть жажду 
смерти во всем ее ужасе, не была отражена в русских переводах. Мин 
привнес в описание оксюморон, показывающий намеренное самообречение Констансы на страдания и смерть: «Смерть, смерть одна. О, милая услада! / О, прочный тлен! о смрад благоуханный! / О, смерть, воздвигнись с ложа вечной ночи, / Ты, ненависть, ты, всех счастливых страх!» 
[27, с. 102]; этим же приемом пользуются и переводчики советского времени, причем у Е.Н. Бируковой акцент на желанности смерти еще более 
усилен («Смерть, смерть! Мила мне и любезна смерть. / Вонь ароматная! 
Желанный тлен!» [13, с. 59]), а у Н.Я. Рыковой смерть соотнесена с погружением в мир блаженного спокойствия («Смерть, смерть! Люблю 
и призываю смерть. / Благоуханный смрад! Блаженный тлен! [14, с. 361]). 
В содержательном плане наиболее удачен перевод Дружинина, который, 
тонко почувствовав интонации Шекспира, смог передать всю гамму 
настроений героини, отказавшись от беспрекословного приятия смерти 
как идеала и конечного итога человеческого существования: «Смерть, 
смерть нужна мне. Радостная смерть! / Твой сладок смрад, твое гниенье