Золотое сечение. Силуэты отечественной литературы

Юрий Осипов

ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ

Силуэты отечественной литературы

Москва

Издательство «ФЛИНТА»

2018

2-е издание, стереотипное

УДК 821.161.1(081.2)
ББК 83.3(2=411.2)5-6я44

О-74

Осипов Ю.И.
   Золотое сечение. Силуэты отечественной литературы 
[Электронный ресурс] / Ю.И. Осипов. — 2-е изд., стер. —
М. : ФЛИНТА, 2018. — 317 с.

ISBN 978-5-9765-2984-7

В сборнике представлены оригинальные литературные 

портреты замечательных русских писателей и поэтов XIX
и XX столетий. Автор сумел увидеть и показать этих непревзойденных мастеров в новом, подчас неожиданном свете
и увлекательно рассказать о малоизвестных подробностях
их жизни и творчества.

Книга рассчитана на самый широкий круг читателей.

УДК 821.161.1(081.2)
ББК 83.3(2=411.2)5-6я44

ISBN 978-5-9765-2984-7 
© Осипов Ю.И., 2017
© Издательство «ФЛИНТА», 2017

О-74

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ  ......................................................................................4

Портфель Гоголя  ......................................................................................6

Сердца трех (Василий Жуковский и сестры Протасовы)  .......................20

Большое путешествие Ивана Гончарова  ................................................32

«Самый русский писатель» (Николай Лесков)  ......................................47

Последний приезд (Толстой в Москве)  ..................................................63

Тихие песни Иннокентия Анненского .....................................................75

«Пленник культуры» (Дмитрий Мережковский)  ...................................87

Одиночество и свобода Владимира Набокова  ......................................116

Искушение Михаила Булгакова  ...........................................................142

«Божья дудка» — Сергей Есенин  ........................................................169

«Быть вместе и уцелеть» (Нина Берберова
и Владислав Ходасевич. Две жизни — одна любовь)  ....................186

«Всех живущих прижизненный друг» (Осип Мандельштам)  ...............200

«Полета вольное упорство» (Борис Пастернак)  ..................................228

«Первобытный» Платонов  ..................................................................245

«Таивший в себе миры» (Валентин Катаев)  ........................................258

«Гонимый баловень судьбы» (Константин Симонов)  ..........................273

«Дворянин с арбатского двора» (Булат Окуджава)  .............................288

Александр Фадеев: «Не вижу возможности дальше жить»
(Судьба комиссара)  ........................................................................300

ПРЕДИСЛОВИЕ

Русская литература в послепушкинский период совершила за 
какие-нибудь три четверти XIX столетия феноменальный рывок, 
догнав ведущие европейские литературы, которые развивались и 
совершенствовались веками. Давление цензуры не помешало появлению в столь короткий срок поразительно разнообразных шедевров отечественной прозы и поэзии. Увы, зачастую жизнь их 
творцов тоже оказалась коротка. И во многом трагична.
А рядом с ними мы видим прозаиков и поэтов так называемого «второго ряда», без которых не было бы «первых» и которые 
сами по себе замечательны, уникальны. Так, Жуковский по своему 
«подготовил» Пушкина, а Лесков — Достоевского. И. Анненский 
открыл дорогу А. Блоку и другим символистам. Мережковский 
(как и А. Белый) предвосхитил европейский «экспериментальный» 
романа в творчестве Т. Манна, Г. Гессе, Дж. Джойса.
Со смертью Чехова в 1904 году и Льва Толстого в 1910-м «золотое сечение» отечественной литературы классического периода не померкло. Первым русским писателем, удостоенным уже во 
Франции Нобелевской премии, стал Бунин, подобно многим талантливым собратьям по перу, покинувший после Октябрьской 
революции Россию.
Распавшись на две ветви, советскую и эмигрантскую, наша 
литература дала в первой половине минувшего столетия таких 
вершинных прозаиков общемирового масштаба, как Платонов, 
Булгаков, Набоков. А также непревзойденных, но трудно переводимых поэтов — Мандельштама и Пастернака. Этим корифеям 
сопутствовали, их оттеняли, им корреспондировали в литературном процессе яркие и оригинальные мастера слова В. Ходасевич и 
Н. Берберова.
Во время недолгой хрущевской «оттепели» все они вернулись 
своими произведениями на Родину и были заново восприняты легендарными «шестидесятниками» — В. Аксеновым, А. Гладилиным, Б. Окуджавой, Б. Ахмадулиной, А. Вознесенским, Е. Евтушенко и Р. Рождественским. Дорогу в литературу им открыл 

тогдашний главный редактор журнала «Юность», ученик Бунина, 
В. Катаев, блестяще продолживший к концу жизни циклом новаторских повестей стилистические достижения предшественников.
Некоторые из писательской плеяды «шестидесятников» сегодня уже морально устарели, другие, и в первую очередь, триединый 
поэт-бард-прозаик Окуджава, по-прежнему служат вдохновляющим примером мастерства, «золотым сечением» для современной 
российской литературы, залогом ее нынешних и будущих свершений. Сегодня эти свершения, и немалые, происходят, главным образом, в прозе. Но черед поэзии непременно настанет, а значит, 
нас ждут новые читательские радости, новые открытия и новые 
плодотворные обращения к нашему живому литературному наследию.
Юрий Осипов

D

ПОРТФЕЛЬ ГОГОЛЯ

 
...Всю дорогу от Петербурга сеялся 
мелкий, 
наводящий 
тоску 
дождь. Не по-июньски холодный ветер гнал впереди возка низкие хвостатые тучи. Гоголь кутался в шинель, заворачивал ноги полостью, 
однако ничто не помогало.
Проклиная погоду, грязь и плутовство станционных смотрителей, 
добрался он наконец до Тверской 
заставы. Свежий номер «Московских ведомостей» сообщал, что 
дворцовая контора продает на Пресненских прудах «карасей отборных». Рядом шли объявления о 
продаже турецких шалей, караковых жеребцов, «годных для господ офицеров». И какая-то безутешная коллежская ассесорша 
истошно взывала: «Умершего мужа моего дворовый человек Алексей Журилко, 28 лет, росту.., белокур, глаза серые... бежал».
Гоголь читал и усмехался. Это были прямо-таки его герои затрапезного дня скудеющей «столицы» древней летом 1832 года, 
когда писатель впервые приехал сюда. Он вез в Москву потертый 
кожаный портфель с золоченным замочком, в котором лежали 
начальные наброски второго тома «Мертвых душ». Она уже вызревала в его мятущейся душе, эта книга, наполненная разящим 
смехом, от которого почему-то щемит сердце... И давний замысел 
комедии, так понравившийся Пушкину, постепенно обретал ясные 
очертания. Даже название придумалось — «Владимир третьей 

степени». Вот, правда, цензура... Комедия ведь про высшее чиновничество, да про орден, дающий дворянство.
В Москве же нужные люди — добрейший собрат по перу 
Сергей Тимофеевич Аксаков, заодно служивший в цензурном 
ведомстве. Директор управления московских театров, знаменитый исторический романист Загоскин. Вездесущий архивист, 
историк,издатель и литератор, с которым считаются в верхах, Михайла Петрович Погодин. Ну и конечно гордость российской сцены, способный заступиться за друга-драматурга, Щепкин.
Заканчивался принесший ему славу петербургский период 
жизни Гоголя, дальнейшие планы писателя были связаны с Первопрестольной, которую он всегда называл своею родиной. Там 
начиналась университетская деятельность Гоголя на кафедре всеобщей истории. Там он неизменно находил бескорыстную помощь 
и поддержку. Оттуда пошла его литературная известность.

***
Едва заслышав от заставы мерный перезвон «сорока-сороков», 
Николай Васильевич встрепенулся и, невзирая на начинающуюся 
простуду, велел проехать через Красную площадь. Только поклонившись кремлевским соборам и окинув взором пеструю уличную 
толчею, он направился в любимую пушкинскую гостиницу — в 
дом Обера на Тверской.
Первой его заботой было проверить портфель с рукописями, 
в другом хранилось скудное белье. Истинный поэт вещей, погружавший читателя в вакханалию быта, Гоголь, будучи бездомным 
скитальцем «все свое носил с собой». Собственно, и носить-то 
было особенно нечего. В молодости он питал простительную 
слабость к дорогим красивым безделушкам — затейливым вазочкам, брелокам, ярким шейным платкам. С годами, в особенности после знакомства в Италии с аскетом и подвижником кисти Александром Ивановым, строго ограничил себя во внешнем 
комфорте, и лишь тонкая золотая цепочка часов поверх темного 
бархатного жилета оставалась как бы стыдливой данью былым 
увлечениям.

Иное дело обувь. Николай Васильевич много ходил пешком; 
ноги у него часто опухали, и он ценил мягкие удобные сапоги, сам 
придирчиво выбирал для них кожу, бережно ухаживал за ними и 
всегда держал про запас неношеную пару сапог. В них его и похоронили.
Когда Александра Осиповна Смирнова-Россет преподнесла 
ему однажды изумительный портфель английской работы, Гоголь 
со вздохом повертел его в руках и вернул со словами: «Подарите 
лучше Жуковскому». Он шутил, что избавляется от собственных 
слабостей, наделяя ими персонажей своих произведений, и как никто умел обставлять литературных героев вещами.
Вспомним удивительную чичиковскую шкатулку, фрак «наваринского дыма», ритуальную примерку Павлом Ивановичем новых сапог. А Коробочка, Плюшкин, Хлестаков, Подколесин... Едва 
ли не первым в отечественной литературе Гоголь понял значение 
обиходной вещи для острой психологической характеристики человека, тогда как, скажем, у того же Жуковского вещь, по большей 
части, — знак памяти.
Отмеченные мемуаристами странные пуховые шляпы Гоголя, 
его неописуемый зеленый плащ, бабьи капоры, в которые он мог 
нарядиться, встав с пером за конторку и на разные голоса пробуя 
вслух реплики разных персонажей, — все эти «причуды гения» 
помогали замкнутому, болезненно ранимому художнику мистифицировать не в меру любопытных и побеждать природную робость 
и застенчивость, обживаясь в актерских личинах придуманных 
героев. Сюда же относится и нарочитая демонстрация «особых» 
рецептов приготовления итальянских макарон и «гоголь-моголя» 
(«Гоголь любит “гоголь-моголь”, — приговаривал он при этом.). 
Или «бенкендорфа», т.е. жженки с голубым пламенем под цвет 
жандармских мундиров.

***
Личных вещей Гоголя дошло до нас очень мало. Их, как уже 
замечено, у того, чья жизнь пролетела в пути, на чужих квартирах, 
вне быта, было немного. Тем больше эти вещи значили для него. 

Они сопровождали Гоголя десятилетиями, многое видели, многое 
помнят. На них печать его вкусов и привычек. Обкусанное перо. 
Карманные часы фирмы Буре с выцарапанной на задней крышке 
надписью: «Гоголь, 1831 г.». Вышитая домашняя шапочка (прямо булгаковская из «Мастера и Маргариты»!). Стеклянный стаканчик для лекарств с золоченым ободком. Другой, фарфоровый, 
в форме бочонка, в котором Гоголь держал перья и карандаши и 
который он собственноручно склеил, когда тот треснул. Потертый 
кожаный портфель.
Сколько волнующих историй связано с ними, сколько имен и 
судеб!

***
У Щепкиных, в гостеприимном доме у Каретного ряда, со старым тенистым садом, садились обедать поздно, и Гоголь успевал к 
первому блюду после своих излюбленных долгих прогулок по Москве. В прихожей сбрасывал крылатку, поправлял перед зеркалом 
взбитый кок русых волос и, прижав к груди заветный портфель с 
рукописью новой комедии, быстро проскальзывал в гостиную. За 
чаем часто читал пьесу труппе Малого театра, показывая актерам, 
как нужно исполнять ту или иную роль. С.Т. Аксаков, вспоминая 
чтение Гоголем «Женитьбы», пишет: «На сцене... эта комедия не 
так полна, цельна и даже не так смешна, как в чтении самого автора».
...Запахнув халат и зябко поеживаясь, Гоголь подошел к окну, 
нерешительно побарабанил пальцами по стеклу и неожиданно разом отворил обе фрамуги. В лицо пахнуло запахом прелой земли 
и жасмина. В чистом утреннем небе над Девичьим полем оголтело 
носились ласточки. Огромный запущенный погодинский сад искрился каплями росы.
Гоголь присел на подоконник, потрогал отцветающую гроздь 
сирени и непонятно чему улыбнулся. Потом затворил окно, медленно вернулся к конторке, бесцельно, вроде бы, передвинул на 
верхней доске маленький стеклянный стаканчик с пилюлями и 
фарфоровый бочонок. Неуверенно потянул из него остро очинен

ное перо с глянцевым сизым концом. Отложил. Взялся за то, что 
пожиже и покороче, и, уже сосредоточенно, обмакнул в чернильницу, откинув левой рукой обложку тетради...
Он особенно дорожил этими ранними часами, когда дом еще не 
наполнили детские голоса и можно в тиши и покое изготовиться к 
трудам дня.
Еще в начале 1836 года Погодин приобрел настоящую городскую усадьбу, превратившуюся со временем в яркую достопримечательность культурной Москвы. «Сменялись поколения 
и направления: один Погодин не менялся и был в постоянном 
дружеском общении с людьми всех возрастов и классов». Здесь 
читали свои произведения Островский и Писемский, выступали 
с устными рассказами Щепкин, Садовский, Горбунов, играл Рубинштейн, еще ранее бывал Пушкин, затем — Аксаковы, Хомяков, Тургенев, Тютчев, Толстой. Погодинский дом запечатлен на страницах «Войны и мира», в главе, где Пьера Безухова 
французские солдаты приводят на допрос в «большой белый дом 
с садом». В одном из флигелей хозяин содержал частный пансион, в котором учился Фет. В главном же здании помещалось 
уникальное погодинское древлехранилище. Познакомиться с его 
материалами специально приезжали видные западноевропейские 
 ученые.
В этом-то историческом доме Гоголь одно время останавливался, приезжая в Москву. Ему отводили большую комнату мезонина. 
А внизу, вдоль всего фасада, тянулся кабинет хозяина — три просторных комнаты, сплошь заставленные книжными шкафами, увешанные картинами и гравюрами. Это было место традиционного 
вечернего моциона писателя, спускавшегося к Погодиным после 
работы.
Тогда он «широко распахивал двери всей анфилады передних 
комнат, и начиналось хождение... В крайних комнатах ставились 
большие графины с холодной водой. Гоголь ходил и через каждые 
десять минут выпивал по стакану. На отца, сидевшего в это время 
в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления... Изредка только, бывало, поднимет 

голову на Гоголя и спросит: “Ну что, не находился ли?” — “Пиши, 
пиши, — отвечает Гоголь, — бумага по тебе плачет”. И опять то 
же: один пишет, а другой ходит.
Ходил же Гоголь всегда чрезвычайно быстро и как-то прерывисто, — продолжает вспоминать сын Погодина, — производя 
при этом такой ветер, что стеариновые свечи оплывали к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Гоголь очень 
уж расходится, то бабушка закричит горничной: “Груша, подай-ка 
теплый платок, итальянец (так она звала Гоголя) столько ветру напустил, так страсть”. “Не сердись, старая, — скажет добродушно 
Гоголь, — графин кончу и баста”. Действительно, покончит второй графин и уйдет наверх».
Известность утомляла его. Но ежегодно, 9-го мая, в свой день 
рожденья, Гоголь преображался. В липовой аллее накрывали 
длинный праздничный стол с букетами сирени, вином от Депре, 
холодными закусками и сладким пирогом, начиненным цукатами, — шедевром надменного Порфирия из купеческого клуба. 
Расходились часов в одиннадцать вечера, обласканные вниманием 
именинника.
Так было и в первый знаменательный обед Гоголя на Девичьем 
поле 9-го мая 1840 года. С утра он успел самолично проследить за 
всеми приготовлениями, вникнуть во все кулинарные подробности 
и теперь наблюдал, как погодинские дети развешивают в саду над 
столом разноцветные китайские фонарики и прячут в ветвях деревьев шутливый сюрприз — клетки с соловьями, которые должны 
были пробудиться и запеть под стук ножей и вилок обедающих гостей...
А те уже начали съезжаться. Показалась на ступеньках крыльца статная фигура Александра Тургенева. Блеснули насмешливые 
очки Вяземского. На веранде великосветская красавица Черткова, чей язвительный ум делал ее, как и Смирнову-Россет, опасной 
собеседницей, к вящему ужасу погодинских бабушек преспокойно 
покуривала трубку, нарочно облачившись в нелепое старушечье 
платье. Под руку с милейшей супругой Екатериной Михайловной, 
сестрой поэта Языкова, прошествовал неотразимый поэт-философ