Очерки ономастики Древней Руси

М.А. Ююкин 

ОЧЕРКИ ОНОМАСТИКИ

ДРЕВНЕЙ РУСИ 

Сборник статей 

Москва 
Издательство «ФЛИНТА»
2021

2-е издание, стереотипное

УДК 81'373.2
ББК 81.2Рос 

Ю99 

Ююкин М.А. 

Ю99
Очерки
ономастики
Древней
Руси
[Электронный
ресурс]
:

  сборник статей / М.А. Ююкин — 2-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2021. —
138 с. 

ISBN 978-5-9765-2922-9

Предлагаемая книга представляет собой сборник статей, опубликованных
в последние годы в ряде ведущих (преимущественно зарубежных) научных
журналов и объединенных тематикой происхождения имен собственных,
упоминаемых в памятниках древнерусской письменности. Объектом
исследования послужили главным образом географические названия,
однако затронуты и такие группы онимической лексики, как этнонимия и
теонимия. Cреди анализируемых имен представлены как названия безвестных,
затерявшихся в глуби веков объектов, так и знаменитые онимы, происхождение
которых вызывает большой интерес как у специалистов, так и у широкой
общественности (Кавказ, Пермь, Урал, Семаргл, Сибирь и др.). 

УДК 81'373.2 
ББК 81.2Рос 

ISBN 978-5-9765-2922-9
© М.А. Ююкин, 2016

   © Издательство «ФЛИНТА», 2016 

СОДЕРЖАНИЕ 

Из древнерусской ономастики: Симарьглъ/Семарьглъ и хинова .............................. 5 

Об одном топониме в «Слове о полку Игореве» ...................................................... 15 

К этимологии древнерусских топонимов с суффиксом *-itji .................................. 18 

Волхов, Ворскла ............................................................................................................ 27 

Вишера .......................................................................................................................... 30 

К этимологии некоторых древнерусских летописных топонимов XII–XVI вв ....34 

Этимологические заметки по древнерусской ономастике ХІ–ХVІ вв ................... 48 

К уточнению двух топонимических этимологий ..................................................... 59 

Расселение и язык летописной мещеры по данным топонимии ............................ 66 

Этимологические заметки по исторической топонимии России: Иртыш, Пермь, 

Урал ............................................................................................................................... 88 

К этимологии топонима Сибирь .............................................................................. 103 

О происхождении названия Кавказ ......................................................................... 111 

Литература . ................................................................................................................ 118

Предлагаемая книга представляет собой сборник статей, опубликованных в 

последние годы в ряде ведущих (преимущественно зарубежных) научных 

журналов и объединенных тематикой происхождения имен собственных, 

упоминаемых 
в 
памятниках 
древнерусской 
письменности. 
Объектом 

исследования послужили главным образом географические названия, однако 

затронуты и такие группы онимической лексики, как этнонимия и теонимия.

Тематически 
вошедшие 
в 
книгу 
работы 
являются 
естественным 

продолжением изданного ранее «Этимологического словаря летописных 

географических названий северной и восточной Руси» (М.: ФЛИНТА, 2015), 

однако в отличие от последнего они посвящены анализу не только названий 

населенных пунктов, но и топонимов других классов (гидронимов, оронимов, 

хоронимов, 
микротопонимов), 
среди 
которых 
как 
имена 
безвестных, 

затерявшихся в глуби веков объектов, так и названия знаменитые, 

сохранившиеся и в современном русском языке.

Проведенный этимологический анализ позволил расширить представления 

как о круге основ, используемых в топонимии исконно восточнославянского 

происхождения, так и о вкладе в древнерусскую ономастику всех ее основных 

иноязычных слоев – балтийского, иранского, германского, финно-угорского, 

тюркского, а также древнегреческого языка.

Хорошо известно, какую роль в этимологическом анализе имен 

собственных играет привлечение внешних, экстралингвистических данных 

(исторических и географических). Применительно к названиям, упоминаемым в 

древних источниках, добавляется еще один аспект, который можно назвать 

палеографическим – рассмотрение в контексте языковых, содержательных, а в 

некоторых случаях, возможно, и жанровых особенностей включающих их 

документов. Читатель, несомненно, обратит внимание на то, какое значение 

этот методологический прием имеет для объяснения таких онимов, как вяда, 

Дудутки, Пермь.

ИЗ ДРЕВНЕРУССКОЙ ОНОМАСТИКИ: 

СИМАРЬГЛЪ/СЕМАРЬГЛЪ И ХИНОВА*

Симарьглъ – имя одного из шести божеств общерусского языческого 

пантеона, попытку создания которого предпринял в 980 г. киевский князь 

Владимир Святославич: “И нача княжити Володимеръ въ Киевѣ единъ, и

постави кумиры на холму внѣ двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его

сребрену, а усъ златъ, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога и Симарьгла, и Мокошь”, 

Лаврентьевская летопись (ПВЛ 1950: I 56). В более поздних летописях

содержатся
(везде
в
форме
винительного
падежа)
формы
Семарьглъ

(Радзивиловская, начало XIII в., списки с XV в.), Cѣ марглъ (Софийская первая,

XV в.), Симанрьглъ (Патриаршая, или Никоновская, вторая половина XVI в.).

Теоним Симарьглъ не имеет убедительной этимологии. С фонетической 

точки
зрения
маловероятны
его
сопоставления
с
этимологически

тождественными друг другу названиями иранских мифических существ Симург

(Р. Якобсон) и Сэнмурв (К. В. Тревер и др.): последние восходят к авест. mərəγō

sāeno (Лелеков 1994: 436–437); а так как ə в авестийском “представлял собой 

звук типа русского редуцированного ъ” (Расторгуева 1979: 139), то непонятно,

каким
образом
ему
на
русской
почве
могли
соответствовать
а
и
ь.

Предполагается,
что
этот
мифоним
заимствован
в
осетинско-аланской

огласовке (осет. marğ ‘птица’) (Зализняк 1962: 44), однако вокализм этой

формы все равно не вполне соответствует основе -марьг-, тем более что в

сложных словах marğ выступает в формах mærğ, mælğ (см. Абаев 1958–1989: 2

73), напоминающих о происхождении этого гласного. Кроме того, нет данных,

свидетельствующих о бытовании этого образа авестийской мифологии у

предков
осетин. Следует
также
отметить
чуждость
образа
Симурга
и

*Опубликована в журнале Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae. – 2015. – № 1 (60).
– С. 21–28. 

восточнославянской мифопоэтической традиции, на которую, принимая эту

этимологию, все же обращает внимание В. Н. Топоров: “Этот очень иранский

мифопоэтический образ, весьма популярный и вместе с тем претендующий на

особую интимность, строго говоря, не имел никакой опоры ни в киевском

пантеоне, не знавшем териоморфных и гибридных по своей природе божеств,

ни
в
фольклорных
и
демонологических
образах,
известных
восточным

славянам” (Топоров 1989: 27–28). Едва ли летописец, отметивший такие

подробности, как золотые усы и серебряная борода статуи Перуна, мог бы

оставить без внимания столь удивительное для сознания русского человека

обстоятельство, как териоморфные черты в облике одного из богов. Еще более

проблематично возведение теонима к слав. *Sedmor(o)-golvъ ‘Семиглав’ (Иванов, 

Топоров
1994: 424–425):
вряд
ли
исконно
славянское
этимологически

прозрачное название могло так сильно исказиться на русской почве уже в

ранний
период
истории древнерусского
языка
в
условиях,
когда
это

преобразование не было мотивировано никакими регулярными фонетическими

закономерностями. Старший характер упоминаний Симарьглъ, Семарьглъ не

позволяет согласиться и с реконструкцией А. А. Шахматовым формы *Сѣ 

марьгла (близкой к форме, приводимой в Софийской первой летописи), которую

М. Фасмер сопоставляет с латыш. saims, saimu vīrs ‘исполин, могучее существо’, 

seime ‘великан’. Есть и более экзотические гипотезы – из латинского, 

древнееврейского, греческо-египетского; от корней, представленных в словах

семья и ръжь (см. Фасмер 1996: III 622). К. Т. Витчак счел этот теоним

слитным написанием двух имен – Симъ и Ръглъ (вопреки свидетельствам с 
рьгл-!),
ссылаясь
на 
такое
упоминание
в
памятнике
древнерусской

письменности домонгольской поры «Слово некоего христолюбца и ревнителя по

правой вере» (см. Витчак 1994: 23 и сл.), наиболее ранние списки которого

датируются концом XIV – началом XV вв. Однако реалистичнее видеть здесь

лишь позднейшее (по отношению ко времени, когда возник этот оним), весьма

типичное искажение ставшего к той поре непонятным названия, ср. аналогично,

например, написания “Гавка, Путаш(ъ, ь)” в перечне рек Каянской земли

(Софийская первая и Воскресенская летописи под 1496 г.), представляющие

собой ошибочное разделение на два слова сложного финского гидронима

Haukapudas (см. Ююкин 2015: 147). Следует добавить, что исследователь этого

памятника Е. В. Аничков считал перечни языческих богов в нем позднейшей

вставкой
(см.
Аничков
1914: 
40 
и
сл.).

По
нашему
мнению,
теоним
Симарьглъ
является
восточноиранским 

(скифо-сарматским) заимствованием алано-кавказского периода и состоит из

следующих сегментов:

1.Си-/Се-: ср. осет. xī /xe ‘себя’ (Gen.-Acc.), также первый компонент 

многих сложных слов (см. Абаев 1958–1989: 4 196), дигор. хе ‘1. себя, свой,

также для выражения возвратного залога глагола; 2. собственный, личный’

(Таказов 2003: 584), восходящее к праир. [*h(u)ua- : *hu- :] *huai- (< и.-е.

[*s(e)ue : *s(e)uo :] s(u)uoi или *suoi) (см. ЭСИЯ 2007: 3 422 и сл.), которое

относят к числу наиболее употребительных праиранских дейктических основ

(см. Эдельман 2002: 148).

Основа марьг- соответствует осет. maræg ‘убийца’, представляющему собой

лексикализованное причастие от maryn ‘убивать’ (Абаев 1958–1989: 2 70); дигор. 

марæг
‘убийца;
убивающий’ (Таказов
2003:
362).
Ср.
скиф.
*os-marak

‘женоубийца’ в имени Όσµάρακος (Абаев 1958–1989: 2 70). Не вызывает

сомнений закономерный характер соотношения осет. æ : др.-рус. ь, поскольку

гласный æ является слабым, восходящим к исторически краткому, а “слабые, в

отличие от
сильных,
менее
устойчивы,
легче
подвергаются
различным

изменениям (редукции, исчезновению, стяжению)” (Исаев 1999: 313). Эта

черта языка-источника наложилась на такую особенность древнерусского языка,

как тенденция к сокращению долготы безударного гласного в середине

многосложного слова, отразившаяся в таких написаниях, как Полътескъ и

даже Полтескъ (при этимологически правильном Полочьскъ /Полотьскъ <

праслав. *pol-t-) (см. Ююкин 2003: 94), Святъславъ (в т.ч. в «Слове о полку

Игореве»), паворзи (вместо паворози) в «Слове» (Виноградова 1965–1984: 4

53) и др. Еще А. И. Соболевский отмечал, что “великорусские говоры вообще

склонны к опущению в середине слов неударных гласных” (Соболевский 1907:

98).

Относительно
хронологии
перехода
а
>
æ
целесообразно
привести

замечание В. И. Абаева, касающееся еще более ранней эпохи: “единичные

случаи передачи скифского а через ε или αι указывают, быть может, на

наметившееся продвижение краткого а в сторону е, как в осетинском”

(Расторгуева 1979: 323).

2.Суффикс причастия -l- на русской почве, калькирующий принадлежность 

аланской основы к этой части речи.

Таким
образом,
теоним
Симарьглъ/Семарьглъ
осмысляется
как
‘себя

убивающий’, ср. осет. xī maryn ‘кончать с собой’ (Абаев 1958–1989: 4 75),

дигор.
хемарæг ‘самоубийца’ (Таказов 2003: 585), др.-перс.
huvā-maršiyav 
‘себя убивающий’ (Bartholomae 1904: 1854), а также сходные по структуре

древнеиранские имена
собственные:
Huwaχšatara
(др.-перс.),
Xwādaẹna,

Xwadhāta, Xwafnām, Xwāherzādeh, XwāQagī, XwāQazadeh, Xwāχschaþra (Justi

1895:140,181), ипредставляет собой, собственно, не имя, а эпитет бога (подобно

другому теонимическому иранизму – известному Хърсъ : осет. xorz ‘добрый,

хороший’, ср. современное употребление этого слова в качестве эпитета

святого Георгия, см. Абаев 1949: 595–596) (по другой, менее убедительной в

фонетическом отношении версии, этот теоним происходит из алан. *xor-(æ)xsed

‘восходящее солнце’). Особо следует подчеркнуть наличие соответствующих

форм в дигорском диалекте осетинского языка, который характеризуется

исследователями как архаичный, во многом сохранивший черты аланского 

языка.

Мотив самоубийства бога (героя) широко распространен в мифологиях 

народов мира: греческой (Геракл, Аттис, жрец Диониса Корес), финикийской 

(Эшмун, Мелькарт, Элисса, братья Филены), индийской (Сати), древнекитайской

(герой-богатырь Но-чжа, божество реки Ло Ло-шень, бог приливов У Цзысюй),

германской (Один), восточнославянской (Дунай), финно-угорской (Куллерво в

«Калевале»).

Х. Л. Борхес относит этот мотив к числу четырех мотивов, лежащих, по 

его мнению, в основе всех сюжетов (Борхес 1992: 84–85).

Мотив
самоубийства
мифологического
персонажа
неоднократно

встречается
и
в
нартском
эпосе,
проливая
свет
на
непосредственную

историко-культурную основу нашей этимологии: “Когда нарты услышали весть

о Сослане, снарядили к нему подводы на пружинном ходу, сложили ему такую 

хорошую могилу, что Сослан, восхищенный ею, живым вошел в нее” (Нарты 

1989: 165); “И каждый стал копать себе могилу. И начали бросаться в них. Так

пришла гибель нартов” (там же: 487).

Предложенная
этимология
полностью
согласуется
с
данными
о

происхождении
древнерусской
теонимии,
накопленными
наукой
к

настоящему времени: так, выше уже упоминались аланские истоки имени 

Хърсъ; теоним Сварогъ, известный из Ипатьевской летописи (под 1114 г.), также

убедительно сопоставляется с фактами индоиранских языков.

* * *

В «Слове о полку Игореве» трижды упоминается этноним хинова, не

известный из других источников (за исключением «Задонщины», где он, как и 

многое другое, вероятно, заимствован из «Слова»): “Темно бо бѣ въ 3 день: два

солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погастоста, и съ нима молодая мѣсяца

– Олегъ и Святъславъ – тъмою ся поволокоста и въ морѣ погрузиста, и великое

буйство подаста хинови” (Слово 1950: 20); “Тѣми тресну земля, и многы

страны – Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела, и половци сулици своя повръгоша,

а главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи” (там же: 23); “О вѣтрѣ,

вѣтрило! Чему,
господине, насильно вѣеши?
Чему мычеши хиновьскыя

стрѣлкы на моея лады вои?” (там же: 27).

Относительно этнического содержания и происхождения этого названия 

было сделано много предположений, однако ни одно из них не получило 

безусловного признания. Подробные обзоры существующих гипотез были 

сделаны В. Л. Виноградовой в «Словаре-справочнике “Слово о полку Игореве”»

и О. В. Твороговым в «Энциклопедии “Слово о полку Игореве”» (см. 

Виноградова 1965–1984; Творогов 1995).

По законам славянских языков форма хинова не может быть исконной, 

поэтому предполагается, что она восходит к более раннему *хынова (К. Г. 

Менгес). Написания с отражением смягчения сочетаний гы, кы, хы совсем не

редкость в «Слове», ср. “своими желѣзными плъки”, “отворяеши Киеву врата”,

“съ черниговьскими былями”, “дебрь Кияня”, “трубы трубятъ городеньскии”,

“до Немиги” и др. Некоторые видят в ней искажение якобы исконной формы

мн.ч. хиновѣ, однако последняя отмечена только в позднейшей «Задонщине»,

тогда как «Слово» приводит форму хинова в т.ч. в им.п., что, на наш взгляд, не

дает оснований для сомнений в ее правильности. Какой же народ носит в

«Слове» имя хинова и каково происхождение этого этнонима?

Если
взглянуть
на
название
хинова
в
контексте
структурно
словообразовательных закономерностей древнерусской этнонимии, становится

очевидно, что в нем едва ли стоит видеть обозначение гуннов, половцев или

иных степных кочевников (направление поисков, наиболее популярное среди

исследователей): для древнерусского языка не характерны собирательные

названия тюркских народов или иных южных соседей Руси; нам не удалось 

обнаружить ни одного такого примера, ср. берендѣи, търци, ковуи, касоги, 

список тюркских племен в самом «Слове» и многие другие. В то же время 

большинство древнерусских названий балтийских и финно-угорских народов,

напротив,
относится
именно
к
этой
словообразовательной
модели,
ср. 

лит(ъ)ва, жмудь, зимигола /зимѣгола; корѣла, чудь, ѣмь и др. Давно было 

предложено видеть в хинове финнов (Вс. Ф. Миллер), однако, хотя эта гипотеза

является удовлетворительной в фонетическом отношении (более того, название

Хинская/Химская земля ‘Финляндия’ прямо засвидетельствовано в русском

фольклоре), она не согласуется с контекстом упоминания этого названия: вряд

ли поражение Игоря могло “подать буйство” далеким от арены этих событий

финнам. Неубедительны и многочисленные попытки возвести этноним хинова

к названию гуннов, понимаемому, в соответствии со средневековой традицией,

как
обозначение
венгров:
во-первых,
причисление Венгрии,
одной
из

сильнейших европейских держав того времени, к числу покоренных Русью

стран не соответствовало бы исторической реальности; во-вторых, венгры

названы в «Слове» традиционным для древнерусского языка именем уг(ъ)ре 

(“горы Угорскыи”).

Сложность в объяснение названия хинова вносит явная противоречивость 

употребления
этого
этнонима:
с
одной
стороны,
в
перечне
народов,

побежденных русскими князьями, упоминаются как хинова, так и половцы, 

следовательно, автор подразумевает под этими названиями разные народы; с 

другой стороны, “хиновьскыя стрѣлкы” в плаче Ярославны нельзя понять иначе 

как “половецкие”. Вероятно, для второго из этих упоминаний справедливо 

мнение, что здесь мы имеем дело с нарицательным употреблением этнонима для

обозначения враждебного или языческого народа вообще, подобно позднейшему

басурман, басурманский. Развитию такого значения могла способствовать 

созвучность слова хинова со слав. *xyniti ‘обманывать, притворяться; хулить, 

осуждать’.

Обращает на себя внимание сходство финали -ова названия хинова и 

многочисленных балтийских этнонимов с суффиксом -ava/-uva: из европейских

хроник и древнерусских летописей известны названия Lietuvà > Лит(ъ)ва,

Latuvà > Лот(ъ)ва, Dainavà (одно из ятвяжских племен) (Отрембский 1963:

3–6), норова (нерома); Петр из Дусбурга (первая треть XIV в.) в числе 11

прусских земель упоминает Lubovia (Lubaw), Nadrovia, Scalowia, Sudovia 

(Sudowite, Sudawa) (Топоров 2006: 51). Пониманию хиновы как названия