Проза В. Маканина: традиция и эволюция

С.В. Перевалова 

ПРОЗА В. МАКАНИНА: 

ТРАДИЦИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ 

Учебное пособие по спецкурсу 

3-е издание, стереотипное

Москва 

Издательство «ФЛИНТА» 

2021

УДК 821.161.1 
ББК 83.3 (2=Рус) 6 

 П27 

РЕЦЕНЗЕНТЫ: 

д-р. филол. наук, зав. каф. рус. лит. АГУ Г.Г. Исаев; 
д-р филол. наук, зав. каф. лит. ВГСПУ А. М. Буланов 

Перевалова С.В. 

П27
Проза В. Маканина: традиция и эволюция [Электронный ресурс] :
учеб. пособие. по спецкуру / С.В. Перевалова. — 3-е изд. стер. – М. :
ФЛИНТА, 2021. — 122 с. 

ISBN 978-5-9765-2935-9

Проза В.С. Маканина рассматривается в широком контексте русской 
литературы последней трети ХХ в. Диалог писателя с классиками и 
современниками 
исследуется 
на 
сюжетнокомпозиционном, 
жанровостилистическом 
и 
пространственновременном уровнях его повестей, рассказов и романа "Андеграунд, или 
Герой нашего времени" (1998). 
Для 
преподавателей, 
студентов-гуманитариев, 
для 
учителейсловесников. 

УДК 821.1 61.1 
ББК 83.3 (2=Рус) 6 

ISBN 978-5-9765-2935-9            
© Перевалова С.В.,  2016 

 

   © Издательство «ФЛИНТА», 2016 

СОДЕРЖАНИЕ 

Введение……………………………………………………………………………..4 

Глава 1. Эссеистика А.В. Маканина……………………………………………….5 

Вопросы и задания………………………………………………………………….19 

Глава 2. Субъекты повествования и взаимодействие «точек зрения»  в повести 

«Где сходилось небо с холмами»………………………………………………….20 

Вопросы и задания……………………………………………………………….…47 

Глава 3. Повесть «Один и одна». Характеры и конфликты…………………….48 

Вопросы и задания………………………………………………………………….77 

Глава 4. Роман «Андеграунд, или Герой нашего времени»: герой и автор…....78 

Вопросы и задания………………………………………………………………...114

Заключение……………………………………………………………………….115 

Список литературы……………………………………………………………......116 

ВВЕДЕНИЕ 

Проза В. Маканина не вписывается ни в одно из «поколенческих» 

определений. В 1960-е с первым романом «Прямая линия» писатель прошел «по 

касательной» к «исповедальной» литературе, обнаружив свою собственную, 

оригинальную манеру письма, свою непохожесть. Несостоятельными оказались 

и попытки критики 1970-х связать художника с прозой «сорокалетних»: у него 

своя писательская «тропа». К 1990-м, после появления таких ярких 

произведений, как повести «Долог наш путь» (1991), «Лаз» (1992), «Стол, 

покрытый сукном и с графином посредине» (1993), рассказ «Кавказский 

пленный» (1994), роман: «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998) и 

др., стало очевидно: «отставший», опоздавший к «раздаче» определений В. 

Маканин — «из породы вестников» (И. Роднянская). Ему свойственна особая 

чуткость к восприятию едва наметившихся изменений в общественной 

жизни и сознании. Пытаясь уловить и передать эти изменения, писатель 

обращается и к традиционным жанрам (рассказ, повесть, роман), и к жанрам 

«смешанным» (эссе), где автор выступает как художник и философ, 

открыто декларируя свои творческие принципы, свое осмысление мира и 

человека в нем. 

Изучение разнообразных форм выражения авторского сознания в прозе В. 

Маканина, исследование вопросов преемственности, традиций и новаторства в 

освоении им художественного опыта позволяют обозначить в читательском 

восприятии «ментальные контуры эпохи» (К.Г. Исупов) на пороге третьего 

тысячелетия и воссоздать образ автора-современника — личности совестливой, 

активной и «сплошь ответственной» (М.М. Бахтин). 

ГЛАВА 1. ЭССЕИСТИК А.В МАКАНИНА 

Все время схватывая нить

Судеб, событий... 

Б. Пастернак 

Эссеистику В. Маканина характеризуют монтажный, «кинематографичес

кий» охват действительности и ее личностная интерпретация, раскрывающая 

процесс работы литератора — «практического философа» — над собой, «над 

своими чувствами, над мыслью, процесс корректирования себя на точность, 

беспристрастность, объективность повествования» (Москвина 1982. С. 107). 

Открытое обращение к читателям в «Голосах» (1977),  очевидно, идет от 

уверенности писателя в том, что всем им внятны те жизненные изменения, 

которые осмысливает он сам, подводя своеобразный итог не только творчеству, 

но и определенному этапу в истории. Иначе диалог автора с читателями мог и не 

состояться. Но состоялся. Читателям «Голосов» были понятны и разочарование 

писателя в ложной романтизации былых кумиров, и тоска серых, гладких, 

однообразных застойных лет, и попытки обозначить для себя новые ориентиры, 

которые на проверку оказались не такими уж новыми. Ориентиры эти и есть 

выдержавшие сверхпредельные исторические испытания понятия чести, долга, 

совести, уважения к человеческой личности. 

«Голоса» В.С. Маканина стали неожиданным откровением не склонного к 

«манифестациям» писателя, своеобразным автокомментарием к его прозе. 

Очевидно, продиктованы они потребностью в критическом осмыслении того, 

что уже сделано, и попыткой наметить новые пути, обрести новые формы 

творчества. 

Определить жанровую природу  «Голосов» непросто. Сам художник 

публикует их в сборниках с общей характеристикой всех входящих в них 

произведений — «повести». Однако «Голоса» скорее можно отнести к жанру 

                                           

1 Цит. по: Маканин В. С. Голоса // Маканин В. С. Долог наш путь: Повести. М., 1999 (с 
указанием страниц в круглых скобках без отсылки на это произведение). 

эссе. «Автор эссе, как правило, излагает свой личный взгляд на предмет именно 

как личный, не претендуя на широкое внедрение своего взгляда в общество. Но 

<...> сугубо личное отношение художника приобретает общественный резонанс, 

даже больший, чем строго научное и строго доказательное отношение к тому же 

факту» (Залыгин 1970. С. 44). Думается, именно эта свободная форма, 

исключающая всякую заданность, была важна для В. С. Маканина в этот период. 

Критика настойчиво 
подчеркивала 
одну 
из 
«слабостей» 
прозаика: 

«конструирование. <...> он чаще идет от уже продуманного, от готовой, 

сложившейся в его сознании системы героев, сюжета, развязки» (Иванова 1988. 

С. 216). 

Словно осознав эту «слабость», Маканин «...взял да ударил топором по 

конструкции. Получились “Голоса” с разбитой композицией, с отсутствием ... 

“железной логики”» (Там же. С. 217). Произведение вместило в себя 

калейдоскоп различных жизненных явлений, что обусловило «мозаичность» 

повествовательной структуры. Тематическому многообразию соответствует 

жанрово-стилевое. Лирические воспоминания автора о детстве сменяются 

«бесстрастным» описанием стола некоего Шустикова: «...был рабочий стол, 

точнее, угол стола, потому что стол был на двоих, бумаги у него лежали в 

некотором беспорядке, впрочем, как у всех» (С. 195). Повествование о 

«знаменитом 
уральском 
разбойнике» 
Севке 
Сером 
соседствует 
с 

литературоведческими выкладками писателя. 

Это вполне допустимо в рамках эссе — «...жанра, характеризующегося 

свободной трактовкой какой-либо проблемы. Автор эссе анализирует 

избранную проблему <...>, не заботясь о систематичности изложения, 

аргументированности выводов, общепринятости вопроса и т. п.» (Словарь... 

1974. С. 477). 

При всей тематической и жанрово-стилевой «мозаике» в «Голосах» 

просвечивает авторская идея  — самопознание художника, ощущение 

недостаточности, «отработанности» прежних творческих принципов и поиски 

новых приемов овладения материалом жизни. Произведению присуща 

внутренняя диалогичность, рассчитанная на сотворчество читателей: в основе 

его свободной композиции — «принцип интеллектуального монтажа» (по 

определению С. М. Эйзенштейна. 

«Мон таж представляет  собой такую стыковку, где промежуточные, 

объясняющие звенья намеренно опущены, хотя и существуют в авторском 

сознании и могут быть воссозданы читательским сознанием, способным уловить 

те ассоциативные связи, которые лежат в основе сцепления эпизодов» (Бочаров 

1982. 
С. 
323). 
«Голосам» 
по 
нужен 
особый 
код, 
дешифрующий 

интеллектуальную прозу. Автор сам готов подробно объяснить все сложное, 

подчас едва еще интуитивно угадываемое. При этом «...у авторской стилистики 

— гостеприимный, дружеский жест» (Камянов 1992. С. 47). 

Переосмысливая свой литературный опыт, В.С. Макании обращается к 

воспоминаниям о детстве, которому свойственна новизна восприятия мира. Он 

пробует восстановить ту «яркую минуту», что связана с «первым движением 

разума»: «в давние времена говорили: человек услышал Бога» (С. 221). Сегодня 

это мгновение помогает писателю вырваться из тенет обыденности туда, где 

«пространство очищеннее и голоса слышнее» (Там же), обрести свежесть вос
приятия. 

Приближение той минуты, что в детстве «связана с осознанием себя» 

(Там же), подготавливают самые сильные детские впечатления, одно из них 

определяется высокой мечтой (Желтые горы), другое — жестокой реальностью. 

В этой реальности — Колька Мистер, которому «было двенадцать лет, а в 

тринадцать он умер» (С. 174). Особое внимание Маканин уделяет возрастной 

характеристике ребенка, будто подчеркивая относительность земных истин 

(возраст): «Мы были одногодки, но он был старше меня: мне было двенадцать, а 

ему шестьдесят два или около того» (С. 174); и неискоренимую ценность истин 

вечных: жизнь, добро, мечта. 

Одно из первых детских открытий — ощущение гармонии мироздания, в 

основе которого — безукоризненное чувство меры. «Уральские горы, как и 

положено им, набирали высоту постепенно — они не торопились, забирая у неба 

еще и еще понемногу» (С. 173). Горы растут не в пустоту, они врастают в небо,

все уравновешено, всего в мире ровно столько, сколько нужно.  

В воспоминаниях о детстве и в их «взрослом» толковании предельно ясно 

просматривается авторская позиция, здесь она, как никогда прежде, 

«обнаруживается». «Желтые вершины» в какой-то мере определяют для 

писателя контуры идеала прекрасного, недостижимого и манящего: «Сколько ни 

иди, желтые вершины отодвигались, и попасть на них было нельзя, а видеть их 

было можно» (Там же), «Увидеть ... можно, а рукой не взять» (С. 176). 

А если — «взять», то идеал меркнет, происходит «заземление» высокого. 

Взберешься выше — «горы кругом лежат разбросанные, как шапки» (С. 174). 

«Чувство достигнутости» уничтожает идеал, оно способно подарить восторг, но 

не вдохновение. «Восторг чаще всего сфера устной речи, автор этого не знал» 

(С.176), — комментирует В. С. Маканин свои первые творческие неудачи. Теперь 

он знает это, как, очевидно, знает и пушкинское: «восторг исключает 

спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы 

ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, 

непостоянен, следовательно, не в силе произвесть истинное великое 

совершенство» (Пушкин 1990. Т. 1. С. 199). 

Потому так насмешлив Маканин в воспоминаниях о «страданиях 

молодого» 
писателя 
(с 
высоты 
прожитых 
лет 
виднее 
стали 
не 

романтизированные, а подлинные страдания Кольки Мистера), жаждущего 

создать что-то небывалое, непременно потрясающее и переживающего свою 

«непризнанность», «истекая раненым самолюбием» (С. 176). Художник явно 

пародирует и свой первый роман «Прямая линия» (1965), и течение 

«исповедальной прозы», отметившей литературное развитие 60-х годов: «в моде 

пишущих была именно ... личная обида и непризнанность» (С. 177). 

Правда, «при общности схемы у каждого пишущего было, конечно, и 

своеобразие» (С.179). В прозе начинающего Маканина такими «своеобразными» 

оказались два образа: «Желтые горы» и «Колька Мистер». Но в редакциях Желтые

горы воспринимали как нечто «откровенно лишнее», «их вычеркивали», 

позднее молодой автор уже «сам вытравливал их. И они отступили» (Там же). 

Теперь

«Хаяли» и Кольку Мистера, «вообще истребляли его, как могли и умели, а 

больше всех я сам» (Там же), — с горечью признается писатель. Оставалась 

лишь «общность схемы», в которую не вмещался ни высокий идеал, не 

совпадающий с общепринятыми представлениями о сияющих высотах 

лучезарного счастья впереди, ни земной, обыкновенный мальчишка, который, 

ничего героического не совершив, умирал «безобразно просто» (М.А. Шолохов). 

К счастью, в сознании писателя не одержали верх конъюнктурные соображения, 

поскольку «Мистер сросся навсегда с Желтыми горами; отвергнутое 

объединилось с отвергнутым. С той поры длится моя вина выжившего и 

живущего» (Там же).

Спасительное чувство вины оказалось сильнее жажды литературной 

славы. Не трудно заметить, что на протяжении всего творчества В.С. Маканина 

действительно притягивают «небольшие детские души» (С. 192). Образы детей, 

как и образы слабоумных, вызывая не только сострадание, но и неизбывное 

чувство вины, присутствуют во многих его произведениях. Назовем хотя бы 

«Где сходилось небо с холмами» (1984), здесь обитает «безголосый и 

страдающий дурачок Васик» (С.137)1, или «Лаз», где вечная боль Ключарева —

его сын (это о нем: «отставание от сверстников не сказалось на его внутреннем 

мире, а даже просветлило его» (С. 29)*.

В дневнике 1898 г. Л.Н. Толстой записал: «Отчего дети и дурачки 

поднимаются на такую страшную высоту, выше большинства людей? Оттого, 

что разум их не извращен ни обманами веры, ни соблазнами, ни грехами. На 

пути к совершенству у них ничего не стоит» (Т. 22. С. 88), их «дух дышит, где 

хочет». Потому свободная душа Кольки Мистера, «прежде чем взмыть 

окончательно в небо, ... некоторое время летела параллельно земле, сопровождая 

нас к Желтым горам, — почему бы некоторое время душе не полетать над 

землей, подумалось пацану» (С. 193).

                                            
1 Маканин В.С. Где сходилось небо с холмами // Маканин В.С. Где сходилось небо с холмами: 
Повести.М.,1999.  
* Маканин В.С. Лаз// Маканин В.С. Долог наш путь: Повести. М.,1999. 

Не кажется, что сейчас думается иначе. Недаром картина этого 

«свободного полета» возникает в воображении писателя в тот момент, когда 

ощущается необходимость творческого подъема, отрыва от «торных путей» и 

стереотипов, свежего, без «вычеркиваний», восприятия жизни. 

Важно при этом, что такое безоглядное новаторство и крушение канонов 

В.С. Маканина не привлекают. Его самоопределение  связано с уяснением не 

только уроков жизни, но и уроков литературного мастерства. 

«Голоса» — своего рода рефлексия литературы о литературе, стремление 

«изнутри» творческого процесса осознать, как создается произведение. 

В.С. Маканин попытался определить саму «стратегию» прозы XX в. 

Первостепенное значение приобретает для него вечная проблема соотношения 

литературы и действительности, художества и жизни. 

Писателя занимает вопрос, что и как надо писать, чтобы читатель «забыл» 

о литературе, о том, что в книге — «искусственная» реальность. Он вспоминает о 

замеченном «формалистами» «остранении», но тут же отодвигает его в сторону, 

иронично отвергает стереотипы профессионального восприятия «высокого» и 

«низкого» («Желтые горы» и «Колька Мистер»). Может ли писатель в обычной, 

примелькавшейся жизни увидеть нечто необычное и высокое, способен ли он 

разгадать саму суть бытия? 

Отвечая на этот вопрос, Маканин обращается к творчеству Н.В. Гоголя, 

открывшего возможность изображения «обыкновенного», которое вместило в 

себя жалкое и возвышенное, смешное и трагическое, что помогает увидеть 

исключительность рядовой, ничем, на первый взгляд, непримечательной личности. 

Суть открытия Гоголя В.С. Маканин определяет как создание в 

произведении «конфузной ситуации», позволяющей «выскочить из системы 

типажей к системе обыкновенного человека» (С. 266). «Нарушение равновесия» 

случаем «не общим», а отдельным, частным, происходящим на фоне 

«самотечной», равнодушной жизни, приводит к тому, что «многое в тебе 

поднимается вдруг из той глубины, всплывает наверх, и ты сам об этом смутном 

и всплывшем не все знаешь» (С. 263), то есть человек полностью «обнаружива
ется», как «обнаруживают» себя герои «Шинели» и «Коляски».

Очевидно, под влиянием гоголевского Башмачкина, «вечного титулярного 

советника» (Гоголь. Т. 3. С. 128), написан Маканиным «бедняга Шустиков», 

«тридцатилетний маленький мужчина, бог знает как попавший в ... контору» 

(С. 197). Только манера его поведения (слишком «разговорчивый»), неудачная 

женитьба, да вся жизнь — сплошной конфуз — воссозданы автором не для того, 

чтобы «обнаружился» Шустиков (он каким был, таким и остался), а для того, 

чтобы «обнаружились» окружающие. 

«Вам клерка Шустикова, пожалуй, и вовсе не жаль. Он не показал вам его 

жизнь, душу его, страдания, за которые вы могли бы его любить и жалеть, как 

Кольку Мистера» (Михайлов 1987а. С. 107). Но Маканин не бесстрастен. Конфуз 

под именем «Шустиков» обнаружил истинное лицо «деятельных и заботливых 

людей» (Гоголь. Т. 3. С. 159), сослуживцев Шустикова. Их забота, деланное 

участие, советы и интерес продиктованы одним: «они хорошо знали, как он 

(Шустиков — С. П.) оказывается у разбитого корыта, но как он к этому корыту 

подходит или как протискивается, пока оно еще цело, — вот чего они пока не 

знали» (С. 199). 

Подобное надсадно делаемое «добро» в сочетании с желанием 

«облагодетельствовать», ничем при этом себя не обременяя, высмеяно в главе 

второй «Голосов» — о «любящих нас». Дело в том, писал В.С. Маканин в 

«Голубом и красном», что «...проявляясь, любовь подчас жаждет повелевать или 

хочет хотя бы и внешнего тусклого себе подчинения» (С. 217). Тут очень кстати 

Шустиков: тусклее, пожалуй, трудно отыскать. Но когда тот перешел в другую 

контору, «о нем быстро забыли» (С. 202), хотя какое-то время многие 

испытывали чувство неловкости: ведь в очередной-то раз сами и подвели 

Шустикова к «разбитому корыту». Накануне сокращения штатов сослуживцы 

заходили к начальнику, намекая, что «малый, мол, без царя в голове» (Там же), 

т.е. Шустиков на очереди первый. «И Семен Семенович заходил тоже» (Там же).

«Он скот. И все вы скоты», — жена вспыхивает (С. 202). Так начинается 

следующая за рассказом о Шустикове глава, никак с ним не связанная. А может,