Синий дым Китая: повести и романы


Г.И. Климовская








                СИНИЙ ДЫМ
                КИТАЯ




            Повести и романы





3-е издание, стереотипное









Москва Издательство «ФЛИНТА» 2021

УДК 82-31
ББК 84-44
     К49









   Климовская Г.И.
К49      Синий дым Китая. Повести и романы [Электронный ресурс]. —
   3-е изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2021. — 236 с.

   ISBN 978-5-9765-2852-9

    События двух романов и нескольких повестей Г.И. Климовской, собранные в этой книге, разбросаны по всему XX веку, и во всех них на первом плане конкретные люди, часто имеющие прототипов, глубоко погруженные в обстоятельства и события этого драматичнейшего века российской истории.

УДК 82-31
ББК 84-44












ISBN 978-5-9765-2852-9

                 © Климовская Г.И., 2016
© Издательство «ФЛИНТА», 2016

ОТ АВТОРА


   Жизнь прожить — не поле перейти. Сотни препятствий разного рода, от судьбоносных событий в масштабе истории твоей страны до глупых порой случайностей текущей повседневности, встают на пути наших устремлений прожить свою единственную жизнь по возможности безбедно, интересно и с пользой для своих ближних и даже дальних.
   В этом убеждаются все герои моих романов и повестей — несмотря на многие различия конкретных обстоятельств времени и места их жизни. И именно это позволяет мне объединить все романы и повести предлагаемого читателю сборника под одним общим названием: «Синий дым Китая». Относясь непосредственно — и уже метафорически — к первой повести, оно где-то на верхнем витке своей смысловой спирали вбирает в себя конечные выводы всех других частей сборника.
   Тематически, по своим хронотопам, все тексты этого сборника распадаются на два цикла: более ранний по времени описываемых в нем событий «ковальский» (в реальности новокузнецкий) и более поздний «еланский» (томский).
   Целый ряд тонких соображений обязал меня частично — в основном в плане имен и названий городов и улиц — завуалировать прототипических героев этих романов и повестей и места их проживания. Главное из этих соображений — получаемая таким образом авторская свобода в построении сюжетов и расстановке персонажей внутри описываемых событий. Но у всех персонажей были вполне реальные прототипы, живущие и действующие в совершенно реальных городах, на реальных улицах и в реальных домах.
   В частности, Наточка из «Синего дыма Китая», Наташа из «Согры» и Наталья Ивановна из «Онки» — это я сама. Вообще весь «ковальский» цикл и повесть «Онка» почти документально автобиографичны. Это побудило меня включить в сборник фотографии из наших семейных альбомов. На них запечатлены лица людей, живших в конце XIX и в XX веках, и в этом, мне думается, их не только иллюстративная ценность. Хотя такие же фотографии есть в любом семейном альбоме.
   Я отношу себя к тому типу пишущих прозаические тексты, который Н.С. Лесков называл «списатели с жизни». Жизнь как она есть настолько богаче моего воображения, что я посчитала бесполезным делом соревноваться с ней в «сочинении» человеческих характеров и судеб людей. Зачем, когда только смотри, слушай, вдумывайся — и «списывай»...
   Хочется предварить знакомство читателя с содержанием сборника «Синий дым Китая» словами, которыми заканчивается включенное в него повествование в рассказах «Согра»: Если что было не так, слишком горько и слишком печально, то ведь — чай, в России живем. Но если автору удалось согреть читателям душу тем почти материальным теплом, что идет и идет во все времена, даже тяжкие и очень тяжкие, из глубин российской народной жизни, то скажем те же слова, но уже с совсем другим чувством: чай, в России живем!
   Я волнуюсь перед встречей с моими читателями.

Г. Климовская


3

СИНИЙ ДЫМ КИТАЯ


Повесть

Всем героям этой повести посвящаю

   Какой сегодня день-то! Подумать только! Темноватый, холодный, хотя снег у них внизу, на Вокзальной, уже давно сошел, остался лишь на Горе — да и то только одними белыми пятнами... И санки уже повесили на гвоздь в сенях — до следующей зимы. И скоро уже Наточкин день рождения...
   В такие темноватые холодные дни все сидят по своим домам — у печек, у желтых ламп, друг с другом. Разговаривают обо всем, смеются над чем-нибудь, щелкают жареные семечки, варят борщ к обеду... Ну, это старые люди, дети и домработницы — те, кто не ходит на работу или по делам.
А те, кто ходят, уже давно ушли. Так что на улице никого почти и нету, хотя уже полный день и вон там, за вокзальными деревьями, уже постукивают колесами и виднеются коричневые вагоны с углем — они каждый день в это время тут проезжают и постукивают: туки-тук, туки-тук...
   Да, пусто и холодно на улице, только Наточка с няней Таней идут по магазинам — это их ежеутренний поход, пока Толик спит. Папа с Мамой с утра, когда Наточка еще не проснулась, уехали в Соцгород, на свои Курсы мастеров — учить мастеров математике и русскому языку — и вернутся только когда уже нужно зажигать электричество.
   Наточка и Таня всегда сначала идут медленно — ведь одновременно это и первая на дню Наточкина прогулка. Это в общем-то скучная прогулка, каждый день одно и то же, хотя бывает в ней и приятное: покупки чего-нибудь такого и встречи с кем-нибудь.
   Вот булочная, сразу за углом их проулочка. Ступени тут высокие, а перил нету, так что теплые рейтузики у Наточки немного сползают с живота, а дверь тяжелая. Они тянут её вместе с Таней, и потом Таня держит её своим боком, пока Наточка войдет. И тут сразу запахнет вкусно и немного пыльно... как на крупорушке, за насыпью, куда однажды они с Таней ходили (а Маме не сказали) к Таниному де-ве-рю, из деревни. Они там с Таней долго разговаривали, Таня немножко плакала, а Наточка в это время грызла подаренный деверем (его вообще-то Степан зовут) вкусный гороховый и еще какой-то жмых и смотрела, как из короткой деревянной трубы сыплется в подставленные мешки желтая пшенная крупа, и на лошадей, как они жуют сено и моргают, моргают, а ресницы у них белые и коротенькие... Потом Степан дал Тане что-то в большой белой тряпке — и пошли домой. Дома оказалось, что это соленое сальце — вкусное с хлебцем и пахнет чесночком. И Таня прятала его где-то в сенях и ела только когда родителей не было дома. И Наточке немножко давала, но не велела говорить Маме, потому что это тяжелая для детей пища. Но если тоненькими пластиками, то вовсе не тяжело...
   Слава создателю, сайки со складочкой сегодня есть, и Таня покупает их много — целых пять, всем по одной, так что двух булок черного (вообще-то коричневого) хлеба на дне сумки совсем не видно. Это хорошо. Они с Верочкой больше всего любят такие сайки, особенно поджаристые складочки... хрум-хрум...
   Потом идет магазин «Продукты». Подумать только, было время, когда эти буквы на вывеске казались Наточке просто палочками. Таким заборчиком с некоторыми косоватыми досточками... Смешно! Зато теперь — вот тебе: Про-дук-ты... Дверь тут открывается легко и долго хлопает: ХЛОП-хлоп-хлоп... Но кроме ожившей вывески и веселой двери все остальное тут скучное. И сама продавщица тетя Клава скучная: у нее просто лицо и косынка с зелеными кружочками — и всё. И она никогда ничего не говорит, только взвешивает, что надо.
   Таня покупает в сшитые Мамой на Зингеровской машине голубые мешочки с белыми вязоч-ками соль, перловку, горох, заворачивает во вчерашнюю газету с чьим-то портретом три большие селедки, в зеленую бутылку с пробкой ей наливают желтого постного масла — и сразу пахнет теплым и хочется поесть капустки с этим маслом... или уж даже целого винегрета...


4

   Но вот с продуктами покончено. Танина сумка почти полная. И Наточке достается ее голубенькая авоська с горохом и перловкой. Они выходят на улицу (ХЛОП-хлоп-хлоп! — на прощанье), огибают Базарную площадь, окруженную, как хороводом, всеми магазинами, будкой, где продают бирки на воду с водокачки, и беленым сарайчиком, где двери всегда распахнуты и прямо на земле лежат на продажу горки извести, похожие на нелюбимый Натой творог, и веники из коричневых прутьев. Скучное тоже место, этот сарай, просто ужас. А тетенька, которая сидит на ящике и тут торгует, наоборот, всегда веселая, хотя и очень худая и плохо одетая. «Покупайте известь — хоть сами черны, так стены будут белы!» — сто раз успевает повторить тетенька на ящике, пока они с Таней проходят мимо.
   Ну вот, обогнули площадь, прошли по пустому в будние дни базару, где по воскресеньям торгуют семечками, мясом из деревни, сеном и зимой кругами мороженого молока из мешков... А также кусочками зеленоватой серы в банках с водой (Наточке ее никогда не покупают, только соседская Зоя Царегородцева один раз давала ей пожевать свой кусочек — ничего, немножко горько и мягко). А в будние дни здесь на низких деревянных настилах для мяса, чтобы не было сыро, сидят самые настоящие нищие, и Таня им всегда подает копейки. «Дай тебе бог сто лет так ходить, двести на карачках ползать», — сказал им с Таней один нищий дедушка. Таня долго потом шла и смешно ругалась.
   Но вот и Китайская лавка, уже по ту сторону Базарной площади... Наточка долго думала, что вот такие, как этот продавец Алексей, красивые, веселые, в красных рубашках, со множеством белых зубов, но как-то все-таки опасные, все китайцы и есть. Но нет. Папа как-то вечером за столом рассказывал гостям Прокушевым, что настоящий-то китаец Шэнь, бывший хозяин этой лавки, совсем состарился и куда-то исчез. И его сыновья Ван и Син (по-русски было Ваня и Сеня) тоже исчезли. И теперь здесь торгует этот Алексей, из новых... А у китайцев, объяснил потом Папа, желтые лица, черные волосы и узкие глаза. А-а, как у китайчонка мальчика Ли на картинке в книжке писательницы Агнии Барто, догадалась Наточка... У них в Садгороде, правда, оставался еще один настоящий китаец, Уга, но это не имя, а так... Он работал раньше сцепщиком на путях, а теперь состарился, ходит по домам и торгует из мешка углем, который вывалился из вагонов, а он собирает на рельсах. Подойдет к крыльцу и смешно, тоненько с улицы поет: «Уга надо? (Уголь надо?)». Но Наточку ни разу не выпустили на крыльцо посмотреть на настоящего китайца, потому что неприлично рассматривать людей...
   «Е-ехал на ярмарку ухарь-купе-ец», — заводит Алексей, увидев Таню и Наточку. Он почему-то всегда начинает петь, увидев их, и как будто что-то про них с Таней знает, что-то нехорошее... И Таня всегда тут хмурится и сжимает губы... Но вообще-то это самый интересный, самый прекрасный магазин. За спиной у Алексея да самого потолка большие, чем только не заставленные полки. Тут и красные с золотом жестяные банки с чаем (у них дома в одной такой банке держат чай, пересыпанный из бумажных пачек, чтобы не просыпался), и зеленые круглые коробки с ланпасе... Мама называет по-другому: мон-па-сье. Но по-Таниному все-таки лучше: лан-па-се — и сразу на языке кисленько и сладко. А потом этими жестянками хорошо играть в дом — как будто сковородки или тазики...
   А в тех синих пакетах с белыми наклейками — сахар уже ровными кусочками, не надо колоть. А рядом целые головы сахара в сиреневой бумаге... Ну, это так называется — головы, а похоже на большие толстые карандаши. От них Таня покупает, когда нет пиленого сахара, большой кусок, и дома Папа сперва раскалывает его молотком через чайное полотенце на доске для хлеба, потом ручкой большого, всего железного ножа в ладони. Получается по-разному: то большие кусочки, которые больно колют и царапают щеку, пока не растают, и их лучше класть в чай, то маленькие, удобные для сосанья. А самые мелкие осколки и крошки собирают в банку — класть в кашу...
   А на средней полке в маленьком белом тазике — сама халва-а... На вид, конечно, страшновато, но ведь можно и прижмуриться... Зато уж вкусно! И рассыпчато, и сладко — все сразу! А вон ящички с изюмом для компота, грецкими орехами для новогодних кулёчков и разными поду

5

шечками... Да, это самый лучший из всех магазин, ничего не скажешь. А как тут пахнет: и печенюшками, и конфетами, и этим — кофем, которое они никогда не покупают.
   А Таня все хмурится, сто раз поправляет Наточке то капор, то шарф, чтобы не смотреть на Алексея (а он-то все смотрит, и улыбается, и поет), но все-таки покупает пачку чая, кило изюму, немного халвы для Наточки, подушечек для всех, к чайку, и перец.
   И тут в Китайскую лавку входят две Танины знакомые тетеньки. Они всегда приходят вместе, и это хорошо. Дело в том, что у одной на плечах большая зеленая шаль с такими желтыми загнутыми огурчиками, а у другой — малиновая с черными и золотыми цветами. И вместе получается очень красиво — просто царство славного Салтана!
   Тетеньки стоят с Таней у окна, ничего не покупают, а разговаривают. «Должна вам сказать», — говорит та, что в зеленой шали. «И что характерно», — добавляет другая. «Та-та-та! — как всегда удивляется Таня. — Тошно мне!.. От язви его!» Это она у Верочки научилась говорить «язви его»...
   Когда кто-нибудь разговаривает, думать не получается. И от наступившей скуки Наточка вытаскивает из Таниной сумки лежащий сверху пакетик с перцем, сперва рассматривает, а потом нюхает его и начинает много раз чихать. И тут Таня спохватывается и ахает: Толик-то, Толик дома один! Это маленький Наточкин братик, совсем недавно родился... Таня достает из пакета Наточке две подушечки, они прощаются с тетеньками и направляются к выходу. Одну подушечку Наточка тут же кладет в рот, другую зажимает в свободной от авоськи руке, на потом. И вот тебе: уже стоит у дверей какой-то мальчишка с бедной тетенькой и зло поглядывает на Нату, на ее ладошку. Ну нет, жалко, просто жалко отдать ему вторую подушечку! Тем более что впрок оставлена лучшая, розовая... И только когда они с Таней уже совсем выходят из Китайской лавки («Дочка-морочка на зорьке пришла-а-а...» — красиво поет вслед Алексей), Наточке становится жалко того мальчишку: не дала ему подушечки...
   Теперь уже поторапливаясь, Наточка с Таней идут домой, пересекают Базарную площадь поперек. И тут всегда нужно смотреть вбок, на Гору — она отсюда хорошо видна, ничто не загораживает. Она такая высокая — выше неба! Когда аэроплан залетает за нее, его уже не видно и не слышно.
   А мальчишки, и Петька Царегородцев, все равно еще бегут и допевают до конца такую... песню: «Ироплан, ироплан, посади меня в карман, а в кармане пусто, выросла капуста!» (Как же это пусто, когда там капуста?..)
   Да, весь их Садгород расположился вокруг Горы, как маленькие шкафчики возле стены. Улочки добегают почти до середины, но потом все: высоко. И дальше только лесочки, полянки и какие-то тропинки. Красиво!.. И лишь два большие дома поднялись выше всех: школа и дом начальника узла, где по вечерам горят лампочки в окнах и фонари у крыльца. Ну, до школы Наточке еще почти целых три с половиной года, а вот в доме начальника узла скоро откроют детский сад (там что ли детей будут сажать в землю, как деревья? Смешно...). И Наточку уже записали в среднюю группу, потому что Тане трудно управляться с двумя детьми и потому что Наточке нужно детское общество. А на том листочке, на котором записывают детей в детский сад, тетя Дора Андреевна написала: Наталья Сенковская (это такая их с Папой фамилия). Наточка стояла у стола рядом и, хоть и кверх ногами было, прочитала: «Наталья» — так ее будет звать, когда она совсем вырастет, станет взрослая...
   Но вот и поворот к их дому, вот и проулочек между забором булочной и кирпичной стеной Бродзавода (там они что ли все время бродят, а не работают? Вот так работа!). А вот и их крыльцо, веревки с Толикиными пеленками, сухие заросли конопли на горке погреба. Из-под крыльца, где она лежит днем, вылезает их черненькая собачка Розька, виновато взвизгивает, и потягивается, и виляет хвостом. «У-у, засоня, — говорит Таня. — Смотри, все на свете проспишь... Хозяев не учуяла... Сторожиха...»
   Таня уходит с сумками в дом, а Наточке еще некоторое время положено дышать свежим воздухом. Она и дышит на крыльце и думает, чем бы заняться, — но так, чтобы быть видной Тане из окна большой комнаты. С Наточки теперь не спускают глаз — после того как прошлым летом

6

она по приглашению каких-то незнакомых детей, девочки и мальчика, пока Таня покупала в булочной хлеб, оставив ее на крыльце, ушла в гости к этим детям, на Гору. И даже ночевала там на большой кровати вместе со всеми... А посреди комнаты у них там на толстой пружине висела... называется зыбка, и в ней лежал в тряпках маленький, как теперь их Толик, мальчик и все время плакал, и его все время кто-нибудь подкачивал: оттянут зыбку вниз и отпустят — и она долго сама качается вверх-вниз, вверх-вниз... скрип-скрип... А вообще-то там все было по-другому, чем у них дома, и похуже... просто похуже. Вечером на ужин ели... называется требуха. Ничего, вкусно, как мяско, только пахнет плоховато... А в это время Наточку, оказывается, везде искали и потом все-таки утром нашли. И у Мамы было такое лицо... А Таня все время у окна в кухне плакала прямо в полотенце. А тетенька с гребенкой в косах из милиции сказала Папе строго: «Она у вас девочка с воображением, следите за ней...» Ну и следят вот. Таня то и дело выглядывает в окно и маячит ей то полотенцем, то ложкой: дескать, смотри!.. А дело-то было в том, что тем детям понравилась Наточкина куколка Валечка, в фартучке с пуговками. Но отбирать ее у Наточки они не стали, а позвали с собой всю Нату, вместе с Валечкой... На прощанье пришлось эту Валечку детям подарить, и теперь она живет там, на Горе, а в каком домике, неизвестно.
   Во дворе сегодня пусто и скучно. Небо стало совсем сиреневое, как Верочкино летнее платье в новом шифоньере, даже еще сиреневее. Солнце еле светит сквозь верхний пар и как будто летит, летит сквозь этот пар прямо к их дому — но все равно висит на месте.
   Наточка взбирается, хоть и грязь, на насыпь погреба, срывает горстку сухих конопляных семян, растирает их, как Папа, в пальцах и нюхает. Пахнет теплым и всем, что бывает летом: травой, огородом, турецким табачком, который растет у крыльца...
   Почему сегодня нет никого ни во дворе у Царегородцевых, ни на общей поляне, ни у больших труб возле стены Бродзавода, где уж всегда бывают разные игры? В прятушки, или догоняшки, или в хвасты, когда все чем-нибудь хвастают... ну, чего у них нет на самом деле, а хвастают, как будто есть... Не так-то уж сегодня и холодно! Надели бы теплый джемперочек, еще одни носочки... Наверное, сидят где-нибудь все вместе, у кого-нибудь в гостях, играют, смеются... Одна Ната без детского общества. Даже Розька и та куда-то убежала к своим собакам...
   Скоро вообще-то выходной день, и тогда уже будет настоящая прогулка, с Папой. Сперва Наточка ожидает у крыльца, пока Папа выносит на большой лопате навоз из стайки в огород, потом приносит в стайку много сена из-за дома, в запас на всю неделю, потому что в такие дни ему некогда, он на работе. А Наточка с Буренкой в это время у стайки рассматривают друг друга. Буренка все время жует влево и вправо и как будто хочет сказать Наточке: «Я тебя знаю». И я тебя знаю, думает Наточка, ты наша. Но как-то ей при этом стеснительно, потому что она пьет Бурен-кино молоко, а взамен ей дать нечего. И потом: она живет в доме, во всех комнатах, а Буренка в одной                                    темной                                    стайке.
И еще: Папа иногда покрикивает на Буренку («Н-но, милая, стой!»), а на Наточку — никогда...
   Только один раз Папа сильно рассердился на Нату. А дело было так. Они с Верочкой часто играли в свою игру — в слова и вещи. Скажешь, например, «огород» — и кидаешь в Верочку чем-нибудь мягким: подушкой из Маминого кресла, свернутыми полотенцами или смятыми газетами. В тот раз, сильно рассердившись на Верочку за слово «кадка» (потому что соседские девочки Царегородцевы, Катя и Зоя, иногда дразнят ее из-за ограды «Натка-кадка», и обидно), Ната бросила в нее каменным игрушечным медведем — и попала в лоб. Верочка схватилась за лоб, и там появилась большая шишка. «Я всегда против таких игр», — сердито сказала Мама... Ну, принесли с ледника, где лежит мясо, лед, прикладывали в полотенце к Верочкиному лбу. А Ната почему-то еще сильнее рассердилась на Верочку. И вот когда уже все немного улеглось, Ната сказала: «У всех лоб как лоб, а у Верки шире»... Вот тут Папа и рассердился, хотя сама Верочка засмеялась. Нет, он ничего не сказал, но Ната-то видела, что он очень сердитый...
   Ну ладно. Зато потом, когда весь навоз уже убран и Буренка снова заведена в стайку, они вместе с Папой укрепляют горку или чистят двор от снега, если зима, или починяют ступеньку у крыльца, а скоро будут чинить и прибивать на тополь скворечник. И Папа в своих руках греет Наточкины руки, когда они замерзнут, и все время что-нибудь рассказывает. Про другие страны,

7

про пустыню... или про то, как они с тетей Шурой, и тетей Манешей, и тетей Фалей, и дядей Саней в детстве жили в Ужуре... А Розька крутится у них под ногами и мешает... А вместо бровей у нее коричневые пятнышки...
   Потом, переделав все дела во дворе и сходив за водой на водокачку, они идут с Папой на настоящую прогулку — на Гору. Долго поднимаются по дороге, где со всеми здороваются, хотя и незнакомы с ними. Потом сворачивают в сторону, где уже нет домов, находят ровное место, чтобы деревья не мешали смотреть на город. И смотрят... В самом низу — их Садгород. Вон водокачка, а вон их дом, похожий сверху на букву «П», а одна палочка покороче и посветлее — это пристройка. А сразу за Бродзаводом — пути. Паровозы, вагоны: зеленые — это пассажирские, с окнами, коричневые — это товарные, с одними стенками и белыми буквами. Вон и виадук через пути, на нем всегда люди — спускаются, поднимаются... А там уже и трамвайная остановка под деревянным навесом — прятаться от дождя, и люди там уже маленькие-маленькие, как черные букашечки на свекольном листе в огороде летом... А потом уже сразу пошли большие каменные дома — это Соцгород... Но где там Курсы мастеров — не разобрать: так много домов и тополей! А еще дальше-дальше, в самой дали — Комбинат. Трубы, трубы, дым... И там работают мастера, которых учат Папа и Мама.
   Летом они с Папой сидят на опушке подольше, даже прилягут иногда на Папином пиджаке. А зимой доходят с санями только до самой первой высоты, где устроены большие горы для катанья. Наточка садится на сани спереди, Папа сзади — и так совсем не страшно, хоть и высоко. Но однажды вдруг откуда ни возьмись у них на пути лошадь с телегой...... Успели проехать
раньше лошади, но Папа тоже сильно испугался, и сразу пошли домой. А Маме не сказали...
   Тут Таня выскакивает на крыльцо, срывает с веревки подсохшие Толикины пеленки и зовет Наточку домой: скоро обед.
   Дома — что ж, все как всегда. Еще в сенях снимать грязные ботики, в кухне вешать на нижние гвоздики пальтишко, капор с лентами, шарф, рукавички на веревочке и мыть под умывальником руки, хотя они сегодня совсем не грязные — игр-то не было. И — в большую комнату, за стол, в уголок у окна, в Мамино круглое кресло — думать и ждать обед.
   Наточка не любит их кухню — в ней все скучное. Связки лука на стене — как косы у московской куклы Ляли; на большой полке вверху — кастрюли и примус для лета, а в углу на скамеечке, которую сделал Папа, кадка для воды с водокачки, и в ней плавает ковш — похоже на утку, а рядом стоит коромысло — носить воду. Возле самой печки, конечно, поинтересней: ведро с углем, разные дрова с сучками, и если долго смотреть на березовую кору, то почудятся леса, реки, село с домами над рекой... А в самой печке за дверцей огонь гудит, щелкает и блещет... И такой цвет... И такой жар. Но к печке Наточку и близко не подпускают. «Ни-ни, — говорит Мама. —
Ни боже мой».
   Ну, на столе в кухне у них только клеенка в синюю клеточку, занавески без кружавчиков, а на большом подоконнике — стопка Таниных тетрадок и книг и чернильница с ручкой, а на занавеске в уголке внизу фиолетовое пятно, когда однажды уголок опустился в полную чернильницу...
   Самое интересное в кухне, конечно, — самовар, который стоит на посудном шкафу, на самом верху, но его достают и разводят только когда приходят гости Прокушевы, старичок и старушка. Они раньше работали в Иркутске, в гимназии, а теперь вместе с родителями преподают на Курсах мастеров... Они сидят у них в гостях, иногда смеются, но чаще играют с родителями в префе-ранс или разговаривают про что-нибудь — как добренькие собаки лают: лау-лау-лау. А про что, непонятно. Конечно, в это время хорошо сидеть у Папы на коленях, прижаться ухом к полосатой московской рубашке и слушать, как гудит внутри Папин голос и бьется сердце: тук-тук, тук-тук.. Но долго не послушаешь — засыпаешь, и Папа уносит Нату в спальню, в кроватку,
спать до утра.
   Мала она еще, Ната, вот в чем все дело. Даже не целая еще На-та, а Наточка, и многое ей непонятно или нельзя. Вот песни поют по радио, которое висит вверху, над книжным шкафом, очень длинно и хорошо, но не все понятно в словах. Наточка как-то вечером, когда уже все были дома, спела всем после ужина одну такую песню: «Любимый город, синий дым Китая...» — но

8

все почему-то засмеялись, а Папа поправил ее, как надо петь. Но было не очень понятно: как это — город и вдруг тает... в какой-то синей дымке...
   Или вот Папины и Мамины книги на верхних полках в книжном шкафу: толстые-претолстые, тяжелые-претяжелые, а листнешь — и ничего не понятно и поэтому неинтересно. А ведь прочитать все слова, даже длинные, Ната уже может. Но что это за слова! «Уч-пед-гиз»! Или: «Курс алгебры»... Причем тут, в книге у них дома, курс, когда Курсы мастеров — это совсем в Соцго-роде, за путями, на трамвае надо ехать. Наточка была там несколько раз с Папой, когда Толик только что родился и Маме с Таней было не до нее. Ну вот: это такой широкий, как их проулок, коридор, внизу коричневый, а вверху белый, а в конце коридора — называется сцена, и стол с красной скатертью. Там можно было бы хорошо играть в прятушки, но не с кем... А на стенах портреты и что-то написано, и когда даже негромко акнешь, то отдается эхо... как в дремучем лесу...
   Потом Наточке понравилось прыгать со сцены в коридор — совсем не высоко, но вышел Папа и взял ее с собой в комнату, где занятия. Тут сидели за столами эти мастера — такие дяди разные с тетрадками, и Папа им читал вслух из книги, а они писали в тетрадках. И Ната писала и рисовала на листочке на самом последнем столе и оглядывалась на красный трамвай, когда он звенел и проезжал за окном... Вот это и были самые настоящие Курсы мастеров... Там все-таки как-то строго... и немножко опасно...
   И поэтому хорошо, что сразу после Курсов мастеров, прежде чем ехать на трамвае к себе в Садгород, всегда шли с Папой куда-то на большую новую улицу, где высокие-высокие кирпичные дома, а один небольшой белый дом с железным крыльцом и бордовой крышей — кон-ди-терская. Дверь там красивая, с узорами, а ручка золотая, в виде головы медведя, у которого сквозь нос продето толстое золотое кольцо, и за него надо тянуть дверь... И это как-то неприятно... как же не подумали-то?.. Ну вот... А в самом магазине светло и очень красиво, и продают все-все вкусное: круглый душистый хлеб с изюмом и всякие пирожные — цветные, и с узорчиками, и с кремом. Они с Папой покупали их много — на всех, в большую коробку, но ели только дома, после ужина, с чайком. А там можно было только смотреть и нюхать, как пахнет. А пахнет чудесно, просто чудесно, но чем это пахнет, называется почему-то ванилью... Смешно...
   Бац! У Тани в кухне что-то падает со стола, а на печке что-то пролилось и шипит. «У-у, язви его!» — незло ворчит Таня. И сразу пришли другие мысли. Про детские книжки с нижних полок. Эти-то все цветные, с картинками, так что если что-то в них не очень понятно, можно посмотреть на картинку. Плохо только то, что все они уже знакомы наизусть — столько раз их читали Наточке! И когда потом читаешь их сама, то Папин или Верочкин голос перебивает: «Кружится лист золотой в нашем осеннем саду...» А по вечерам, после ужина, Наточку иногда просят рассказать что-нибудь наизусть и поправляют, как надо лучше рассказывать. А то однажды, давно уже, когда она вечером для всех декламировала «Милочку-копилочку» и дошла до слов «Три часа без п еп ердышки перетряхивали книжки», все начали сильно смеяться... Мама первая перестала смеяться и строго смотрела на Верочку, которая так смеялась, что даже закашлялась, — она всегда так. А Папа взял Наточку на руки и прижал, будто она упала и ушиблась. А Таня стояла в дверях кухни с полотенцем на плече и смотрела на всех и только улыбалась...
   Наточка достает с нижней полки большую, в бордовом матерчатом переплете недавно купленную и еще до конца не прочитанную книгу — «Сказки дядюшки Римуса» (похоже — примуса... Смешно!)... Какие у них там, у братца Лиса, и братца Кролика, и у всяких других братцев, песчаные косогоры, и холмы, и заросли орешника... И терновый куст... И очень красивый мальчик Джо-эль в матроске и с кудрявыми волосами на картинке, в хижине у дядюшки Римуса... А у Наточки волосы прямые и пострижены «под польку». Они с Мамой ездят иногда в Соцгород, в парикмахерскую... Сперва нужно идти немножко вдоль паровоза к виадуку, и упаси бог, если он в этот момент выпустит пар из-под колес и страшно зашипит и загудит: «О-о-о-ой! Ой-ё-ёй!»...
   А как они там, в сказках дядюшки Римуса, смешно стучат в дверь: блям-блям... блим-блим... Но вообще-то все эти братцы Кролики и другие — это просто люди и больше ничего. А звери они — это чтобы детям было интереснее: ведь это сказки. И потом — людей поругать или строго

9

наказать жалко, а волка или братца Сарыча — ничего... Вот только с девочками матушки Медоус не все понятно: если они настоящие девочки, то как же они живут среди зверей? И какие они девочки? Хорошие? Вот у Царегородцевых девочки, Катя и Зоя, не очень хорошие. Возьмут позовут ее на улице: «Натка, иди к нам!» А когда она войдет в их двор через огородную калитку, они забегут в свой дом и закроются на щеколду, а сами оттуда поют обидное: «Как тебе не стыдно, панталоны видно!» Наточка стесняется спросить у Папы, что такое панталоны. Наверняка что-нибудь гадкое...
   А когда девочек Царегородцевых однажды пригласили к Наточке поиграть, они разговаривали и играли только тихонько друг с другом, а Ната сидела на стуле. А потом унесли с собой потихоньку московскую шерстяную обезьянку с черненькими глазками... Вечером Таня все это громко рассказала Маме. «Ну, и нужно на этом поставить точку, — сказала Мама сердито. — Не получается, не получается». А у Наты после этого была чесотка, и обрабатывали игрушки, и ездили в Соцгород в поликлинику, к старенькой Софье Моисеевне, и мазали Нате руки чем-то серым и противным, чтобы не чесались.
   Да... Раньше-то в это время, после магазинов и до обеда, Наточку отводили в гости то в двухэтажный дом, рядом с водокачкой, где живут ин-же-неры, к Валерику Меркулову, или к Милочке (копилочке! Смешно... Но Ната никогда не дразнится и не смеется, чтобы не обидеть Милочку). У них мама певица, а папа летчик, на том конце Бродзавода... Или еще ближе, сразу за их огородом, к тете Рае.
   Ну, у Валерика дома было все очень красиво и по порядку. Там всегда была тетя Каля в клетчатом платье и пенсне, которая вообще-то Валерикина бабушка, и домработница Нюша. Сначала Валерика и Наточку усаживали в большой комнате, где пианино, за стол пить морс с витаминами — это полезно перед обедом. Потом тетя Каля доставала с верхней полки детское домино, с овощами и фруктами на дощечках, и они втроем, Валерик, Наточка и тетя Каля, играли в это домино. Тетя Каля заставляла Валерика правильно произносить все названия, потому что он младше Наты: «а-на-нас», а не «на-на-нас», «ар-ти-шо-ки». Наточка произносила правильно, но не знала, что это такое, а спросить тетю Калю стеснялась, а Папу потом забывала: им и так всегда не хватает времени поговорить о своем.
   Потом тетя Каля садилась к музыке... к пианино и долго играла, а Валерик с Натой в это время должны были смотреть на картинки в большой книге: лес, или море, или дорога куда-нибудь, а вокруг поля... Потом они с Валериком танцевали под музыку танец краковяк — тетя Каля их обучила. «И-и-и... краковяк — замечательный танец, он танцуется очень легко, — напевает тетя Каля. — Поворот... Меняемся местами...»
   Наточка слезает с Маминого кресла и, воображая, что танцует с Валериком, подпрыгивает и кружится по комнате, пока не натыкается больно спиной на стол: тесно у них теперь, после того как недавно купили новый шифоньер, вешать одежду...
   Наточка снова усаживается у окна... Потом тетя Каля читала им вслух про северные путешествия, про оленей или еще про что-нибудь и заставляла пересказывать, и опять у Наточки получалось лучше. «Ну, ты ведь помладше, — говорила тетя Каля в утешение Валерику, — и у тебя скоро будет получаться». Но Наточка и теперь любила Валерика, потому что он хороший и часто плачет, нипочему. «Он слаб здоровьем», — говорила тетя Каля. И это жалко...
   Потом они еще втроем пели песни под музыку: «Золотым весенним днем мы на лодочке плывем» или другие. А одна про нее, про Нату, которую они и с Мамой иногда поют: «Глупая Наталочка думала, что птички на высоких палочках ходят по водичке». Это Нате не обидно, потому что и про цапель, и про болото... Глупая Наталочка... Наталочка... Хорошо...
   Но недавно все это кончилось, потому что Валерикиного папу, он на Комбинате работал, забрал... Полинин Кавыдэй, и у них стало горе, и они все куда-то уехали. А Нюша вернулась обратно на Гору и там живет со своей матерью. А пианино вынесли и перевезли на лошади в дом начальника узла... Долго-долго везли в гору...
   Да, в последнее время у них в Садгороде завелся какой-то ужасный Полинин Кавыдэй и забирает с собой людей, насовсем, а куда, неизвестно. Вот и их соседа с той стороны дома, Баляляй
10