Та самая Россия: Пейзажи и портреты

Сергей Яковлев

ТА САМАЯ РОССИЯ

Автор сердечно признателен
Заслуженному деятелю науки Российской Федерации,
доктору технических наук, профессору
ИГОРЮ НИКОЛАЕВИЧУ СИНИЦЫНУ,
благодаря дружеской поддержке которого стал возможен
 выход этой книги

Сергей Яковлев

ТА САМАЯ РОССИЯ

Пейзажи и портреты

Москва  •  Логос  •  2020

УДК 94 (470+571)
ББК 71.1

Книга Сергея Яковлева рассматривает новейшую историю нашего отечества с новых, порой неожиданных точек зрения. В ней собраны заметки о
русской провинции, об испытаниях, выпавших на долю населения страны
на рубеже XX — XXI столетий, о светлых талантливых людях, олицетворяющих живой дух и совесть народа. Все вошедшие сюда очерки, статьи
и беседы известного прозаика и литературоведа  ранее публиковались в
периодике — «Литературной газете», «Литературной России», «Общей
газете»,  журналах «Нева», «Персона», «Родина», «Свободная мысль»
и других изданиях. Написаны они, казалось бы, по разным поводам.
Однако переклички мыслей и образов, единая глубоко личная интонация
и, главное, всюду постоянно ощущаемый автором нерв сегодняшнего дня
делают эту книгу особенно содержательной и неповторимой. Из нее вырастает подзабытый образ России — страны одаренных думающих людей, умеющих сочетать культурную самобытность с идеалами гуманизма
и демократии.
Для широкого круга читателей.

Яковлев С. А.

       IBSN 9785987042399

УДК 94 (470+571)

ISBN 9785987042399

Та самая Россия: Пейзажи и портреты.—
М.: Логос,  2020. — 228 с.

        Я 44

 ББК   71.1

Я 44

© Яковлев С. А., 2020 
© Логос, оформление, 2020

СОДЕРЖАНИЕ

Раннее взросление. Вместо предисловия .............................. 6

ПЕЙЗАЖИ
Деревенское кладбище .........................................................12
Простые люди ..................................................................... 27
Враждебная территория....................................................... 40
Чужие камни ....................................................................... 50
Интеллигенция и революция. О приступах тошноты,
гражданском обществе и школьных сочинениях .............. 63
Демократия и русская литература: прерванная традиция ..... 75

ПОРТРЕТЫ
Родина живущих здесь. Игорь Дедков и Кострома........... 96
Человек на фоне. О дневниках Игоря Дедкова ................. 107
Демократическая трагедия. Сергей Залыгин в
  «Новом мире».................................................................... 115
Терпение свободы. Труды и дни Владимира Леоновича.... 128
«Когданибудь, в невероятный год…» Лицом к лицу
   с поэтом.......................................................................... 136
«Без песен мы не люди, не русские». Беседа
  с песнотворцем  Александром Васиным .......................... 144
«Совесть — чувство революционное». Беседа
  с писателем Михаилом Кураевым ................................... 156
Литература, за которую не стыдно. Беседа с издателем
Геннадием Сапроновым ................................................. 175
Победитель мифов. Историософия Льва Аннинского...... 187
Волшебный круг. Материалы к  одной биографии ........... 193
Голос, или Вымечтанный Битов ......................................... 205

Одна из родаплемени. Вместо послесловия ................... 220

РАННЕЕ ВЗРОСЛЕНИЕ

Вместо предисловия

В юности я завидовал Пушкину. Когда Александру Сергеевичу было какихнибудь 23 года, он наставлял своего младшего
брата Леву при вступлении его в свет:
«Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не
знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не
суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять
тебе неприятности…»
В пушкинском письме содержалось много и других умных и
полезных правил, которые, как замечал поэт, были приобретены
им самим «ценой горького опыта».
Меня поражала мудрость человека, который прожил еще так
мало и не мог, по меркам моего инфантильного поколения, обладать ни опытом, ни зрелостью, ни, наконец, правом для столь
решительных самостоятельных житейских выводов. Я рос в эпоху, когда излишняя самостоятельность в чем бы то ни было выглядела качеством предосудительным, если не опасным, а для успешного и безмятежного существования надлежало всего лишь
следовать наставлениям старших товарищей и повторять чужие
фразы.
Пушкин был один на всю Россию, но, если задуматься, за ним
вставал длинный ряд других, кто в свои двадцать с чемто лет успевали совершить массу дел и прославиться в веках незаурядными
умом и талантом. Это и убитый в 27 Лермонтов, и проживший
всего четверть века Добролюбов, и, того пуще, Федор Васильев,
чьи бесконечно печальные и полные надежд «Оттепели» наравне
с иконами украшали горницы моих прадедов и  будут, надеюсь,
учить понимать и любить Россию моих правнуков, — гениальный
Васильев, написавший лучшее до 21, а в 23 сгоревший от чахотки… Для всех них как будто не существовало нижнего возрастного предела. Так что раннее взросление оказывалось свойством
скорее эпохи, нежели отдельной личности, и эпоха эта, вызывав7
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

шая удивление и зависть, длилась в России многие десятилетия,
весь девятнадцатый век и еще кусок двадцатого.
В себе, в своих сверстниках я этой способности уже не находил, и както не задумываясь переносил скептицизм по отношению к своему поколению («семидесятникам») на всех, кто
жил в то время рядом со мной, — в том числе на близких, на
поколение родителей. Золотой век раннего взросления обрывался для меня, предположительно, с приходом и упрочением
ненавистного «тоталитаризма», превратившего людей в пресловутые стертые пятаки.
Однажды мама, разбирая в верхнем ящике комода старые письма (дело было в конце 1980х), вынула листок из пожелтевшей
пачки, хранившейся отдельно в потертой сумочке, и, поколебавшись, показала мне. Я взялся читать его довольно равнодушно;
отдаленно знакомый округлый почерк и провинциальностаромодный тон не сулили чегото такого, что могло бы взорвать мои унылые представления о серой жизни советских поколений и несчастной нашей социалистической беспородности.

«С Новым годом, дорогая сестрица! Шлю свой горячий привет и желаю всего наилучшего. Особенно ребятам — ведь это
их лучший праздник.  А болеть им вовсе не советую, изза
этой штуки я сам проклял трижды свое место на земле и
никому более не завидую, чем здоровому роду человеческому…»

Письмо было датировано 19 декабря 1941 года.
У моей мамы, рожденной в 1914 году, были сестра и четыре брата. Старший, Сережа, родился двумя годами раньше; Миша — в
1918; третий, Витя — в 1925. От негото и было письмо. (Четвертый брат, Юрий, был в ту пору еще ребенком.)
Писал 16летний Витя сестре, жившей своей семьей далеко
от родного дома и успевшей к началу войны обзавестись четырьмя детьми, мал мала меньше.

«Исполняю твою просьбу (и вместе с тем свою обязанность), но прошу не писать домой до тех пор, пока не напишут они сами, а это не скоро должно случиться, — ибо
другие родные знают раньше меня, а Сержик перехватил письмо, подтверждающее то же самое.

ТА САМАЯ РОССИЯ

Не знаю, можно ли разубедить в том, что знаю, что явно
возможно и во что невольно приходится верить».

Младший брат собирается посвятить сестру в какуюто семейную тайну и просит не сообщать о ней родителям, с которыми
живет вместе. Гдето там, поблизости от родителей, и старший,
Сергей, — он тоже в заговоре.

«1 сентября я был в Иванове. Приезжал справиться насчет учения и случайно зашел к тете Мане.
Она спрашивала о Михаиле — не писал ли он чего; о доме и
вообще интересовалась многим. Потом вдруг выдала себя слезой. Я спросил, почему это, на что она мне ответила, что
второй день плачет о Михаиле. Узнала она от соседки со двора, чей сын служил вместе с братом.
Хотел ехать уже домой, расшиб все свои мечты и надежды и отдался целиком горю».

Мечта была — выучиться на художника, как два старших брата. Все трое были необычайно одарены от природы, унаследовав
способности своего дедушки, талантливого гравера. Миша весной 41го как раз окончил пятигодичное Ивановское художественное училище и был призван на военные сборы. Сначала находился в Ярославле, потом в НароФоминске под Москвой. В конце
мая писал сестре: «Сейчас стоим лагерем. Простоим ли здесь спокойно лето? Сказать трудно. Если все будет похорошему, то
осенью на зимние квартиры поедем уже не в Ярославль, а в Москву, что тоже неплохо бы. Ну да вперед загадывать нам нельзя…»
На фронт он попал в первые же дни войны, и с тех пор никто не
имел от него никаких известий.

«Тетя Маня не пустила и уговорила переночевать. Я остался, а утром другого дня взял адрес того товарища, что
находился с ним, и уехал домой. Дома не сказал, намекал и в
то же время не переставал вселять маме надежды, и сказал
ей, что можно узнать точно от товарища, который лежит
в госпитале. Послал письмо и ждал ответа, который мог бы
меня избавить от горестного признания. Не сказал в первую неделю, а во вторую счел за ненужное, за лишнее, за источник бес9
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

конечных слез, а ответа все не было. Через полмесяца поехал
учиться, несмотря на несоветы всех, и тогда только мне письмо было Сержиком отдано. Он, оказывается, держал его дня три
и, отдавая, разделил мое мнение — молчать. Чтобы не переспрашивала ты, Нюра (мою маму, Анну Ивановну, домашние звали Нюрой. — С.Я.), и не была в сомненьи, пишу его целиком:
«8.9.41 года.
Добрый день уважаемые родители и родные погибшего Красного воина в борьбе с немецким фашизмом. Получивши Ваше
письмо («мое», — уточняет в скобках Витя) с просьбой сообщить Вам, вернее подтвердить Вам лично, что Ваш сын и
брат погиб. Сообщу Вам коротко, не указывая места, где произошло это большое несчастье с Вашим сыном.
Как Вам известно, мы с ним служили вместе и на фронте видел я его каждый день и даже видел его незадолго перед
смертью.
Сам лично его убитым не видал, т.к. был ранен в грудь, а
мне сообщили товарищи из нашей же роты. Убит он миной
около железной дороги на смоленском направлении и похоронить его не пришлось, т.к. это место через 10 м. было занято немцами.
Сообщения Вы не получите, а он будет считаться как пропавший без вести.
Ну вот все, что я мог сообщить Вам о данном тяжелом
происшествии. Не взыщите, что так небрежно и непосредственно написал, т.к. вспомнилась своя часть и некоторые
погибшие товарищи.
С приветом Н. Савин.
Убит он 2го августа примерно часов в 9 утра, в то же
время был ранен и я».
Вот все от слова до слова.
Нюрочка! Надеюсь, что все оставишь при себе. Прошу.
Сама понимаешь, это необходимо. Сержик (неделю тому назад) был дома. А я чуть ли не все это время болел.

Снежок пушистый за окном
Ходьбу прохожих затрудняет;
Летит, а ветер рукавом
Его холодным подгоняет…

ТА САМАЯ РОССИЯ

Кружит, порою завывает,
И снега вихри поднимает,
И заметает без стыда
Поля и реки с блеском льда.

Так мысли горькие мои,
Подобно ветру на пути,
Без сожаленья все сметают,
Страдать и плакать заставляют.

Остаюсь жив и по сей час здоров.
19/XII41
В. Борисов».

Сережу, которого считали в семье самым одаренным, призвали в начале 1942 года. Ранней весной моя мама получила от него
письмо — о том, что отправляют на передовую (оно лежало в
той же заветной пачке). Больше вестей не было — ни от него, ни
о нем; он повторил Мишину судьбу. К тому времени Сережа был
женат и имел двоих детей.
У маминой сестры в том же году война унесла мужа.
Моего отца, Анания Федоровича, в 1941 году мобилизовали
на трудовой фронт, затем он прошел ускоренное обучение и в качестве офицераартиллериста оказался в самом пекле. В 1943м
его тяжело ранило. Маму привлекли к сельхозработам (в мирной
жизни она была чертежницей и рисовальщицей, изготавливала
карты), где ей раздробило молотилкой кисть правой руки. «Боли
не почувствовала, — вспоминала она годы спустя, — только думала о детях: старшей из четверых было семь лет, одни, запертые
в квартире, ни близких знакомых, ни родных… В марте 1943
года пришла открытка от Анания о том, что у него ампутировали
правую ногу. Я очень благодарна брату Вите. В эти трудные годы
он писал мне часто, подробно оповещал о всех домашних делах».
Мой дядя Витя, с детства страдавший бронхиальной астмой,
уцелел. Он действительно стал художником и прекрасным педагогом, преподавал в школе, летом начальствовал в пионерских
лагерях. Детвора его уважала и любила. Воспитал двух ласковых
и умных дочек. Я, явившийся на свет спустя семь лет после войны, запомнил его уже немолодым, немного грузным, не очень

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

здоровым, но всегда — неиссякаемо добрым, великодушным,
спокойным и рассудительным человеком. Зрительно чаще всего
вспоминаю его почемуто среди залитой солнцем зелени: с кистью и палитрой перед большим холстом, приставленным к теплой дощатой стене беседки, или у воды с удочкой в руках… Наши
семьи жили в разных городах и виделись редко. Но никто из старшей родни не оставил во мне такой светлой памяти, как он.
Когда я впервые читал это письмо, дяди Вити уже не было в
живых.
А моя мама родила вернувшемуся с войны инвалидом отцу
еще троих сыновей (я был последним). Всех семерых детей уберегла, поставила на ноги. До конца дней писала письма изумительно красивым каллиграфическим почерком, сжимая ручку уцелевшими обрубками двух пальцев — сильна была тяга к красоте
в роду Борисовых… Она тихо скончалась в окружении близких
почти сразу после смерти отца, в 1998 году, 2 августа — в день
гибели своего брата Миши. И теперь уже не у кого разузнать
дополнительные подробности о таком близком к нам поколении,
которому довелось очень рано повзрослеть.

ПЕЙЗАЖИ

ДЕРЕВЕНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых
избили отцы ваши:
Сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними; ибо они избили пророков, а вы
строите им гробницы.
Лук. 11, 47—48

Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в
другое время.
Деян. 17, 32

1
«Я люблю талантливых русских. За границей их много. Но я
ненавижу Россию».
«Я ненавижу русскую духовность, о которой нам жужжали с
младенчества. Никакой такой духовности нет. В России нет ничего кроме глупости, лени и желания чемнибудь эту лень оправдать».
Надо ли уточнять, кто из наших с вами современников говорил такие слова? Они вырывались искренне, выстраданно, с
неподдельной яростью. Стоит ли раздавать ярлыки и цитировать, например, знаменитое речение Смердякова, — помните:
«Я всю Россию ненавижу... В двенадцатом году было на Россию великое нашествие..., и хорошо, кабы нас тогда покорили

ПЕЙЗАЖИ

эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупуюс и
присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядкис».
Тоже искренне, тоже с горячей ненавистью! Но — много ли значит в нынешней моральной атмосфере смердяковская печать, заденет ли кого такое сравнение? Едва ли. Скорее уж сравнивающего назовут врагом свободы, ригористом — и поделом.
Потому что упреками и обидными по форме (сутьто давно утрачена) сравнениями дела не поправишь. Если русский человек
ненавидит Россию и все русское — значит, чтото с ним, а в итоге
и с Россией, не в порядке.
«Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения», — полагал тургеневский Базаров. Долгое время
я думал так же. В конце 1970х, вместе со многими тяжело переживая стыд за страну, унижение и беспомощность, договаривал за
полюбившегося мне Бердяева (о котором редко кто тогда знал):
«Россия — баба, и вдобавок прескверная». Сохранилась такая
глумливая запись в моем дневнике. Смотреть на самого себя и на
своих соотечественников с предубеждением казалось мне духовной привилегией русского человека,  его обнадеживающей чертой.
Время, здравый смысл и горький опыт открывают глаза на абсурдность и гибельность этого «нигилистического» самолюбования.
Но лично я, признаюсь, долго не дошел бы до более уравновешенного понимания вещей, если бы не случилась беда.

2
На похороны отца съехалась вся наша большая семья. Мой
старший брат, живший с родителями и много лет деливший свои
силы между прикованной к постели матерью и немощным отцом, не мог простить себе, что задремал в ту ночь возле умирающего на какихнибудь два часа и не слышал его последнего
вздоха. Ранним утром он поднял нас, живущих в разных городах братьев и сестер,— кого телефонным звонком, кого телеграммой — и к вечеру мы все уже были у него. Старшая сестра,
сотрудник когдато престижного и таинственного, а ныне развалившегося космического «ящика» в Подмосковье; еще сестра, кандидат наук и доцент, работающая учительницей в провинциальном городишке; третья, тоже из Подмосковья и тоже
из дышащей на ладан, но уже другой космической фирмы; без14
ТА САМАЯ РОССИЯ

работный кандидат наук из Ярославля (считая старшего, третий «остепененный» ученый в семье); еще брат, блестящий математик и философ, служащий механиком на ткацкой фабрике...
Почти все заканчивали Московский университет. Почти никто
не получает зарплату... И я. Четыре брата и три сестры. Семеро.
Все люди взрослые, от сорока с чемто до шестидесяти, чуть не у
каждого взрослые уже дети. Но никто еще не сталкивался со смертью так близко. Все чувствовали себя убитыми и беспомощными.
Отец до последних дней оставался главой семьи, руководителем, наставником. Когдато, в годы отчаянные, благодаря незаурядным своим способностям вырвался из крестьянской нищеты
и задавленности. На Отечественную попал офицеромартиллеристом, имея уже четверых детей. С войны вернулся без ноги.
Жили в захолустье, «медвежьем углу», откуда до железной дороги не меньше сотни километров проселочного пути, надо было
кормить растущую семью, но — продолжал учиться сам (диплом, затем аспирантура), дал отличное образование детям... Дети
один за другим уезжали, устраивались отдельно, но место, где
поселялись родители (а места эти, к сожалению, менялись —
своего и постоянного никогда ничего не было, кроме разве что
книг), для каждого из нас оставалось настоящим домом, а собственные обжитые квартиры казались по сравнению с ним случайными временными пристанищами.
Года за четыре до смерти отца в доме появился японский телевизор. Старший брат — с премии ли, из отложенных ли сбережений — решил порадовать стариков, до того глядевших на маленький чернобелый экран со скачущими кадрами. Эта частная
домашняя перемена на беду совпала со многими общими и както
особенно их высветила. Отец включил новый телевизор раз, другой — и отвернулся от него навсегда. Другим не мешал, но сам не
смотрел уже и вечерних новостей. Бесстыдные картинки клеветали на жизнь. Оставались еще радио и привычные газеты, но
правда испарялась и оттуда. К тому времени уже благополучно
распалась КПСС и начала строиться КПРФ; к отцу, ветерану
войны и партии, записывать его в новые ряды пожаловали на дом.
«Вы разве не знаете, что я теперь глухой, ничего не слышу?» —
громко спросил он активистов. Уточнений не понадобилось.
(Дети все до одного оставались беспартийными, отчего каждый испытывал известные неудобства и немало терял в карьере.