Рассказ И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» (чеховский интертекст)

Российский государственный педагогический университет

им. А. И. Герцена

О. В. Богданова

РАССКАЗ  И. А. БУНИНА

«ГОСПОДИН

ИЗ САН-ФРАНЦИСКО»

(ЧЕХОВСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ)

Санкт-Петербург

Издательство РГПУ им. А. И. Герцена

2018

УДК 82-32
ББК 83.3(2РОС=РУС)

Б 73

Научный редактор — кандидат филологических наук А. А. Митрофанова

Рецензент — доктор филологических наук Л. К. Оляндэр

Богданова О. В.

Б 73
Рассказ И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско» (чеховский 
интертекст). СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2018. — 39 с.
[Сер. «Текст и его интерпретация». Вып. 03]

ISBN 978–5–8064–2587–5

Научно-монографическое издание доктора филологических наук О. В. Богда
новой «Рассказ И. А. Бунина “Господин из Сан-Франциско” (чеховский интертекст)» 
продолжает серию «Текст и его интерпретация», посвященную проблемам развития 
русской литературы ХIХ–ХХ веков и вопросам своеобразия творчества отдельных писателей.

Издание предназначено для специалистов-филологов, студентов, магистрантов, 

аспирантов филологических факультетов гуманитарных вузов, для всех интересующихся историей развития русской литературы ХIХ–ХХ веков.

ISBN 978–5–8064–2587-5

УДК 82-32

ББК 83.3(2РОС=РУС)

© О. В. Богданова, 2018
© С. В. Лебединский, дизайн обложки, 2018
© Издательство РГПУ им. А. И. Герцена, 2018

Принято считать, что рассказ И. А. Бунина «Господин из Сан
Франциско» ― рассказ со всей очевидностью философский, но 
с очень сильной социально-обличительной тенденцией, направленный на сатирическое изображение высших слоев загнивающего буржуазного общества или, в крайнем случае, то есть несколько шире, ― 
вообще современного писателю общества, развращенного богатством 
и роскошью, лишенного тех нравственных принципов и устоев, которых взыскует гуманистически настроенный художник и русская литература в целом. «Обычный быт парохода “Атлантида” изображен с 
сатирической злостью и мрачной символичностью. Хозяева жизни 
утопают в роскоши, целый день едят и спят, развлекаются на вечерних балах, совершенно не обращая внимания на многочисленных 
молчаливых и незаметных людей, которые обеспечивают, ухаживают, 
прислуживают, доставляют: “…Великое множество слуг работало в 
поварских, судомойнях и винных подвалах”; “Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их…” Защищенные 
богатством, ослепленные ярким электрическим светом, эти люди не 
замечают символических предзнаменований и не верят во что-то превосходящее их возможности. <…> Примечательно, что все обитатели 
“Атлантиды” — люди без имен. Имена Бунин дает только простым 
итальянцам: коридорному слуге Луиджи, танцорам Кармелле и 
Джузеппе, лодочнику Лоренцо. Неаполь и Капри представлены Буниным как противоположный полюс изображенного мира, полюс бедной, но естественной и гармоничной жизни»1. Кажется, что действительно Бунин изобличает пороки развращенной буржуазии, как будто 
бы сочувствуя угнетенному и бедному народу-труженику, вынужденному прислуживать и подчиняться, служить и угождать. Как будто бы 
одной из центральных оказывается проблема «богатые ↔ бедные» и 

1 Сухих И. Н. Русская литература. ХХ век // Звезда. 2008. № 9.

как будто бы симпатии писателя оказываются на стороне последних. 
Однако так ли это?

Рассказ Бунина написан в 1915 году. Первоначально он должен 

был называться «Смерть на Капри», вслед за Т. Манном и его 
«Смертью в Венеции». Однако, как позднее вспоминал сам Бунин, 
«заглавие „Смерть на Капри“ <он>, конечно, зачеркнул тотчас же, 
как только написал первую строку: „Господин из Сан-Франциско...“» 
(«Происхождение моих рассказов»). Именно эти слова и стали не 
только именем «собственным» героя, но и названием всего рассказа 
в целом.

Действительно, главный герой в продолжении всего повество
вания ни разу не назван по имени: «имени его ни в Неаполе, ни на 
Капри никто не запомнил…»1 Он поименован как «господин», «мистер». Только место, где он проживает, становится уточнением этих 
«сословных» обращений. Однако это уточнение весьма показательно. С одной стороны, оно так или иначе «персонифицирует», «индивидуализирует» господина, и не только тем, что читатель понимает, что герой происходит из штата Калифорния США, но уже 
самим использованием уточнения. Художественного мастерства Бунина, несомненно, хватило бы на то, чтобы оставить героя просто 
«господином» или «мистером». Между тем автор уточняет: его герой ― господин из Сан-Франциско. И название города заставляет 
задуматься над тем, почему Бунин избирает именно этот город, а не 
иной американский Сан-…, будь то Сан-Антонио, Сан-Диего, СанХосе или др.

На фоне прочих святых, в чью честь были названы североамери
канские города, имя святого Франциска выделяется тем, что он был 
известен как яркий и ярый сторонник аскетичной жизни, стал основателем названного его именем «нищенствующего» ордена, возлагавшего на каждого монаха, вступившего в него, строгий по соблюдению 
и жесткий по исполнению обряд бедности. И тогда «происхождение» 
героя-господина именно из Сан-Франциско уже не кажется случайным, ибо тема богатства/бедности насквозь пронизывает весь текст, а 
в рамках художественного пространства рассказа уже с первой строки 
(а еще раньше ― названия) порождает внутренний контраст, который 
опосредует и определяет дальнейшее повествование: (за)главный ге
1 Цитаты в тексте приводятся по изд.: Бунин И. А. Собр. соч.: в 9 т. / под общ. ред. 

А. С. Мясникова, Б. С. Рюрикова, А. Т. Твардовского. М.: Художественная литература, 
1965–1967.

рой, богатый и развращенный господин, оказывается уроженцем города, названного в честь самого бедного, принципиально скромного в 
своих притязаниях святого.

В дальнейшем этот (первоначально незаметный и ненавязчивый) 

контраст пронижет все повествование. Однако контраст этот будет не 
внешним (например, определяемым разностью сословно-социального 
положения героев), но контрастом внутренним, присущим всем и вся, 
природе и человеку, причем, что принципиально важно для писателя, ―
любому и каждому из представителей той или иной социальной прослойки изображаемого автором социума.

Уже начало повествования (вслед за названием рассказа) 

насквозь контрастно: герой из Нового Света отправляется в путешествие в Старый; ему 58 лет, но он «только что приступал к жизни»; до 
поры задуманного двухлетнего путешествия «он не жил, а существовал». И даже в «существовании» заложен некий внутренний ироничный контраст: «существовал, правда <= но>, очень недурно».

Здесь, в самом начале, обнаруживает себя и тот очень-внутрен
ний, сугубо личностный контраст, который характерен для всего 
рассказа: герой отправляется в путешествие с семьей, женой и дочерью (кажется, a priori близкими и дорогими ему людьми), но ― в 
форме несобственно-прямой речи ― герой вдруг «проговаривается», что «конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя…»1 И в этой фразе любопытно как вводное уточнение «конечно», свидетельствующее о глубокой убежденности персонажа 
в собственной неколебимой правоте, очевидный признак самолюбия и тщеславия, так и вся последующая форма высказывания ― 
«прежде всего себя». Библейское «возлюби ближнего, как самого 
себя» почти однозначно превращается в достоевско-лужинское 
«возлюби одного себя превыше других…» И вслед за тем снова появляется контраст: «однако рад был и за жену с дочерью». Стилистическое мастерство Бунина, многократно подчеркиваемое исследователями-литературоведами, обнаруживает себя в каждой строке 
(полу-строке) текста «Господина из Сан-Франциско». Бунин буквально играет словами.

Скрытая контрастность фразы Бунина оказывается столь фили
гранной, что успевает вместить в себя и легкую иронию: «Жена его 

1 Заметим, что слово вдруг весьма часто появляется в тексте, будучи сигналом со
бытий и обстоятельств, почти в равной мере неожиданных как для читателя, так и для 
автора.

<господина из Сан-Франциско> никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы». Отсюда и почти-гоголевское замечание-мечта о возможной будущей судьбе дочери господина из Сан-Франциско: «Тут 
иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером…»

Можно было бы предположить, что нравственную черствость 

проявляет только господин из Сан-Франциско. Однако его жена и 
дочь, женщины, то есть по природе более склонные к чувствительности и состраданию, в какой-то момент оказываются столь же самовлюбленными и себялюбивыми, столь же бесчувственными, как и 
глава семейства. Так, при переезде из Неаполя на Капри, во время 
качки на «маленьком пароходике», который ветром «валяло со стороны на сторону», жена господина из Сан-Франциско, «миссис», 
лежа «на диванах в жалкой кают-компании», «страдала, как она думала, больше всех», «казалось, что она умирает». В свете будущих 
событий последняя фраза особенно симптоматична своей безосновательностью.

Кажется, что, изображая «самое отборное общество», тех, «кого 

некогда взял себе за образец» господин из Сан-Франциско, Бунин 
безжалостно ироничен или даже негодующе сатиричен. Об увлечениях этих «сливок общества», оказавшихся, к примеру, в Монте-Карло, 
повествователь (и вместе с ним герой) рассказывает: они могут восхищаться голубями, которые «очень красиво взвиваются <…> над 
изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок» именно в тот 
момент, когда охотятся на них ― и прекрасные, но теперь уже подстреленные голуби «тот час же стукаются белыми комочками о 
землю».

Однако контрастность (= неоднозначность) подхода к героям
господам неумолимо пронизывает их не-упрощенные образы. Так, 
сам маршрут путешествия, выработанный господином из СанФранциско, обширен и познавателен: это и «памятники древности», и 
«тарантелла», и «серенады бродячих певцов», и карнавал в Ницце, и 
«страсти господни» в Риме, и «Miserere», и многое другое. Да и о самом господине из Сан-Франциско говорится, что он всю свою жизнь 
работал «не покладая рук» (даже трудолюбивые «китайцы, которых 
он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что 
это значит» ― почти восторженно восклицает автор-повествователь). 
И в этом герой Бунина оказывается едва ли не сродни гоголевскому 

городничему ― «очень неглупому по-своему человеку», «начавшему 
службу с низших чинов». Не имея художественной задачи обнаружить некую явную перекличку литературных образов, Бунин, тем не 
менее, точно угадывает их генетическое родство, обогащая образные 
смыслы устойчивыми коннотациями.

Воздействию контраста оказываются подвержены не только об
разы, но сама стилистика повествования. Завершая ту первую часть, 
которая в рассказе может быть определена как экспозиция (или завязка), Бунин произносит: «И все пошло сперва прекрасно» ― фразу, которая со всей очевидностью в своем продолжении должна была бы 
включать противительный союз «но…»

Морской лайнер, на котором отправляется в путешествие герой, 

назван Буниным «Атлантида». Очевидно, что название его символично. Кто-то из исследователей называет пароход, похожий «на 
громадный отель со всеми удобствами», «современным ковчегом, 
где, окруженные небывалой роскошью, плывут в Европу хозяева 
мира…» Однако «Атлантида» не столько ковчег, который во время 
всемирного потопа, как известно из Ветхого Завета, спас Ноя и его 
семью и сохранил для человечества «каждой твари по паре», сколько легендарно-исторический материк, континент, о котором рассказал в своих «Диалогах» Платон и который некогда целиком погрузился под воду. Атлантика, которую пересекает корабль на пути из 
Нового Света в Старый, порождает воспоминание об опустившейся 
на дно океана цивилизации ― Атлантиде, погибшей то ли в результате природных катаклизмов, то ли божьего гнева, настигшего атлантов за грехи и пороки. Образ «знаменитой» (так у Бунина) «Атлантиды» несет на себе и следы впечатлений от недавней для 
писателя-современника катастрофы «непотопляемого» «Титаника», 
случившейся в 1912 году и потрясшей весь мир. Пассажиры «Титаника», подобно семье господина из Сан-Франциско, тоже плыли к 
новой жизни, только в ином направлении, из Старого Света в Новый, что тоже немаловажно.

Вся жизнь на «Атлантиде» изображается Буниным как жизнь 

вообще, жизнь во всех ее проявлениях ― неслучайно упоминание о 
неординарных для ограниченного пространства парохода таких деталях, как «собственная газета» (как в отдельном городе или государстве) или даже «восточные бани»1. То есть в целом «жизнь <на 

1 Однако это не вымысел: факт наличия «турецких бань» на «Титанике» известен.

”Атлантиде”> протекала весьма размеренно», буквально «по часам». 
Неслучайно в рассказе о гигантском корабле постоянно звучат слова «как всегда», «снова», «опять» и др., преобладают безличные или 
неопределенно-личные формы глаголов, множественное число существительных и прилагательных. И вообще чисел (цифр) в изображении дня на «Атлантиде» множество ― это словно бы некий 
хронограф, фиксирующий события суток почти поминутно («первый завтрак», «второй завтрак», «через десять минут…», «через 
четверть часа…», «больше часа…», «следующие два часа…», «в пятом часу…», «в семь…», «до одиннадцати часов…», «Через пять 
минут!» и т. п.).

Поскольку жизнь на «Атлантиде» праздная (это жизнь путеше
ствующих), то единственной и «главнейшей целью всего существования» на пароходе, «венцом его», становится пышный обед, блестяще 
сервированный в «двухсветной зале» для «декольтированных дам» и 
«мужчин во фраках и смокингах». А после обеда ― роскошный бал в 
танцевальной зале, гаванские сигары и «ликеры в баре». Правда, и эта 
праздность оттеняется Буниным: накуриваясь «до малиновой красноты лиц», мужчины, в том числе и господин из Сан-Франциско, неспешно рассуждали о газетных новостях и «решали <…> судьбы 
народов».

Пассажиры «Атлантиды» (из числа названных критикой «хозяев 

жизни») со всей очевидностью изображены Буниным язвительноиронично, но и внутренне-неоднозначно.

После прохождения Гибралтарского пролива на корабле появля
ется новый пассажир, но характер его изображения остается «старым», антитетичным по своей сути. Этот пассажир, возбудивший к 
себе общий интерес, оказавшийся «наследным принцем одного азиатского государства, путешествовавшим инкогнито», был «человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках, слегка неприятный ― тем, что крупные черные усы сквозили у 
него, как у мертвого», но при этом, уточняет автор, ― «в общем же 
милый, простой и скромный». Характер приведенного портрета таков, 
что явно указывает на задачу автора разглядеть в герое некую противоречивость, создать образ не-однозначный, не-прямолинейный, хотя 
по-своему и схематичный. Отказ от изобразительной однозначности 
подменяется у Бунина столь же однозначной установкой на непременную противоречивость, и эта установка явна и почти нарочита.

А сам стиль повествования в этом фрагменте, включающий маркированное для русского сознания слово «инкогнито» и устойчивое словосочетание «маленький человек», вновь заставляет подключить коннотации гоголевских текстов и иронично взглянуть на образ принца 
«древней царской крови».

Кажется, представители «высшего общества» противопоставля
ются (или должны быть противопоставлены ― по мнению критики) 
«низшим слоям», служащим, обслуживающим, прислуживающим ― 
праздным путешествующим богатеям. Между тем характер изображения слуг (несколько раз ― очень в духе Салтыкова-Щедрина ― 
названных «рабами») нисколько не менее резок и язвителен, чем при 
изображении состоятельных и повелевающих. Так, например, в баре 
на пароходе служили «негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца». Вряд ли это описание оценочнонейтрально, особенно эпитет «облупленные» ― он использован Буниным неслучайно, синонимов в русском языке ему достаточно, другое дело, что этот эпитет включает в себя разнообразные оттенки «теневых» смыслов и нередко используется в ряде угадываемых 
сниженных словосочетаний.

Столь же точно и наблюдательно, резко и нелицеприятно опи
сываются и «бои-китайцы», служащие на корабле: «безответные», 
«всегда шепотом говорящие», «кривоногие подростки со смоляными
косами до пят и девичьими густыми ресницами». И в данной характеристике (при желании) писатель мог бы избежать тех определений, 
которые привносят долю иронии и сниженности в описании внешности китайских мальчиков из прислуги, если бы только у него была задача породить симпатию и сочувствие к «угнетенному классу».

Можно было бы предположить, что Бунин во внешности персо
нажей стремился быть точным и близким правдоподобию. Однако и 
нравственно-моральные составляющие характеров прислуги оказываются сомнительными. В тот момент, когда госпожа из СанФранциско страдает от качки, мучается и думает «о смерти», привычная горничная, «прибегавшая к ней с тазиком», даже не скрывает равнодушия и своеобразного высокомерия ― она «только смеялась». 
Еще более циничны шутки и кривлянья, «доведенные до идиотизма»,
со стороны «коридорного» Луиджи возле двери только что умершего 
господина из Сан-Франциско в гостинице на Капри. Его поведение 
в какой-то мере еще более отвратительно, чем «обиженные лица» и

не произнесенные вслух упреки за «непоправимо испорченный» вечер со стороны богатых постояльцев. И в этой связи приходит понимание того, что «безымянность» господина из Сан-Франциско и поименованность героев низших классов ― явления одного порядка. 
Расхожие итальянские имена (типа Луиджи) столь же безлики, как 
немецкий Ганс или русский Иван. Неслучайно, кажется, о ярком с 
выразительно-картинной внешностью «старике-лодочнике» Лоренцо 
Бунин говорит, что он «не раз служил моделью многим живописцам»: 
он потому и «знаменит по всей Италии», что его внешность безупречно типична, то есть безлика, по сути «безымянна». А о самом 
Луиджи и о его роли коридорного будет сказано, что он «много <переменил> подобных мест на своем веку». И, надо полагать, это замечание автора тоже «типизирующее».

Итак, крайности Бунин «снимает», противопоставления между 

«высшими» и «низшими» в тексте не обнаруживается. Но художник 
идет дальше: он стирает даже возможные внешние границы между 
социальными слоями, растушевывая те детали, которые могли бы 
быть сигналом принадлежности персонажа к тому или иному классу. 
Так, например, возникает вопрос о капитане корабля ― кто он? высший или низший? тот или иной?

Уже по своему чину, исполняемой должности капитан оказыва
ется посередине, «между». Для одних он «высший», ибо приказывает 
им, повелевает ими, для других он «низший», ибо в конечном итоге, 
как и прочие, он все-таки служит им. При этом для встревоженных 
волнением океана и штормовыми ветрами пассажиров (не обслуги) 
капитан кажется спасителем и избавителем, умеющим повелевать не 
только персоналом, но и природными стихиями. Они «твердо верили 
во власть над ним <над океаном> командира». Но трагедия «Титаника» заставляет понять, что эта власть мнимая. Как иллюзорен и фальшив образ самого капитана: «рыжего человека чудовищной величины 
и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев». Эпитет «рыжий» уже подсказывает необходимость осторожного отношения к 
герою (в художественной литературе, особенно в русском фольклоре, 
рыжеволосые герои чаще всего воспринимаются как лжецы и обманщики). И именно таковым и оказывается капитан, который, как станет 
ясно позже, тоже боится океана, оттого и прислушивается к успокоительно-утеши-тельным звукам радиорубки, находящейся рядом с его