Что есть человек и что польза его: идея смысла жизни в лингвокультуре

С.Г. Воркачев 

Что есть человек и что польза его:  
идея смысла жизни в лингвокультуре 

Монография 

3-е издание, стереотипное

Москва
Издательство «ФЛИНТА» 
2020

УДК 81
ББК  81 

В75 

В75 

Воркачев С.Г. 
Что есть человек и что польза его: идея смысла жизни в 
лингвокультуре  [Электронный ресурс]: монография / С.Г. 
Воркачев. — 3-е изд., стер. — М.: ФЛИНТА, 2020. – 204 с. 

ISBN 978-5-9765-2392-0 

В монографии исследуются представления о смысле 
жизни в научном, религиозно-философском и русском языковом сознаниях на материале этических, психологических, 
художественных и масс-медийных текстов, лексикографии, 
паремиологии, поэзии, корпусной лингвистики, а также в 
ответах современных русскоязычных респондентов. 
Адресуется широкому кругу лингвистов и всем, кто 
интересуется проблемами лингвокультурологии и лингвоконцептологии. 

УДК 81
ББК  81 

ISBN 978-5-9765-2392-0 
    
© С. Г. Воркачев, 2015 
© Издательство «ФЛИНТА», 2015

ОГЛАВЛЕНИЕ 
 
Введение…………………………………………………………….4 

Глава 1. Российская лингвокультурная концептология…………8 

Глава 2. Quo vadis: смысл жизни в научном дискурсе…………25 

Глава 3. «Блажен, кто выбрал цель и путь»……………………..51 

Глава 4. «Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу»…………..66 

Глава 5. «Юноше, обдумывающему житье»………………......109 

Глава 6. Жизнь до ее смысла и смысл после жизни ………….136 

Глава 7. Андрей Платонов: идея и смысл жизни ……………..150 

Глава 8. Алгебра смысла ……………………………………….166 

Заключение………………………………………………………179 

Литература……………………….................................................187 

 

 
3 

Такой вопрос один, вечный, у всего человечества:  
что я такое, зачем я живу, к чему? – Л. Н. Толстой  
 
Человеческое сердце не находит себе покоя, пока оно  
не осуществит смысл и цель своей жизни – Св. Августин 
 
 
ВВЕДЕНИЕ 
 
 
Как верно подмечено, «человек – единственное животное, 
для которого собственное существование является проблемой», 
решение которой и приводит к обретению личного смысла жизни. Эту проблему человек «должен решить и от нее нельзя никуда уйти», – продолжает Эрих Фромм. Однако последнее требует 
уточнений: проблема смысла жизни встает далеко не перед каждым, поскольку потребность в отыскании смысла существования 
в иерархии человеческих потребностей занимает высшую ступень, для «восхождения» на которую требуется удовлетворение 
всех прочих потребностей более низкого уровня – физиологических и социальных (см.: Чукин 2009: 39). Действительно, озабоченность проблемами выживания вряд ли оставляет человеку 
время для обдумывания конечной цели бытия. Кстати, сообщив 
коллеге о том, что он пишет о смысле жизни, автор этих строк в 
ответ услышал: «У Вас есть время думать о смысле жизни? 
Счастливый Вы человек. А тут все работа: студенты, экзаменызачеты…». И, очевидно, не случайно «народная мудрость» русского паремиологического фонда, в основе которого лежит этос 
тяжкого крестьянского труда, никак не проявляет своего отношения к конечным целям бытия: в статье «жизнь–смерть» словаря 
пословиц В. Даля не фиксируется ничего хотя бы отдаленно связанного с поисками смысла жизни (см.: Даль 1996, т. 1: 404–420).  
В самом общем виде смысл жизни личности – это ответ на 
вопрос «Зачем я, человек, живу?», а поиски этого смысла, безусловно, представляют собой продукт рефлексии и саморефлексии – явление относительно недавнее, пришедшее с рационализмом и иррационализмом Нового времени, когда «смысл жизни» 

 
4 

стал «особым термином и острой теоретической проблемой» 
(Стрелец 2001: 445). Непосредственно до этого момента более 
или менее «взвешенный» и простой ответ на этот вопрос давала 
религия: человек живет, чтобы радоваться жизни земной, спасти 
свою душу и обрести жизнь вечную – «Нет лучшего для человека 
под солнцем, как есть, пить и веселиться» (Эк. 8: 15); «Бойся Бога 
и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» 
(Эк. 12: 13).  
Нужно заметить, что в Священном Писании словосочетания 
«смысл жизни» нет, а слово «смысл» встречается главным образом в значении «понимание, разумение»: «Ибо они народ, потерявший рассудок, и нет в них смысла» (Вт. 32: 28); «Да даст тебе 
Господь смысл и разум, и поставит тебя над Израилем» (1 Пар. 
22: 12); «Потому что Бог не дал ему мудрости и не уделил ему 
смысла» (Иов 39: 17); «По какой бы дороге ни шел глупый, у него всегда недостает смысла» (Эк. 10: 3); «Он (Господь – С. В.) дал 
им смысл, язык и глаза, и уши и сердце для рассуждения» (Сир. 
17: 5). Тем не менее, «общее разочарование в цели и смысле жизни» (Прокофьев 2001: 505) христианской церковью рассматривается как уныние («такое состояние души, при котором человек не 
видит смысла ни в своей, ни во всей жизни мира» – Толстой 
1998: 423) и причисляется к числу смертных грехов. 
Понятие и само словосочетание «смысл жизни» в России 
появляется в середине 19 века и впервые фиксируется в дневниках Льва Толстого (см.: Венцлер 2007: 21). В настоящее время 
оно используется как термин в текстах таких дисциплинарных 
направлений, как общая и социальная психология, собственно 
философия (онтология и этика) и религиозная философия. Конечно, если философия – это наука в общепринятом понимании 
как «система знаний о закономерностях развития природы и общества и способах воздействия на окружающий мир» (БТСРЯ 
1998: 606), то религиозная философия – это что-то вроде круглого квадрата – contradictio in adjecto. Однако если философия, по 
утверждению Б. Рассела, некий «гибрид» науки и религии – «ничейная земля» (см.: Рассел 2002: 6), на которой постоянно сталкиваются Вера и Знание, то «религиозная философия» имеет право на существование как теология, изъясняющаяся языком науки.  

 
5 

Всплеск интереса к экзистенциальным проблемам, к «размышлениям о человеческой судьбе» сам по себе уже свидетельство социального неблагополучия (см.: Sorokin 1961: 8) – знак 
«смутных времен», которыми так изобиловала русская история, 
когда «потребность ответить на вопрос о смысле жизни … чувствуется сильнее, чем когда-либо» (Трубецкой 1995: 7). Очевидно, совсем не случайно поиски смысла жизни в истории русской 
мысли велись столь интенсивно на рубеже веков: в конце 19-го – 
начале 20-го века (см.: Ильин 1994: 255–501; Розанов 1994: 21–
64; Соловьев 1990: 83–97; Тареев 1996: 123–242; Трубецкой 1995: 
7–296; Франк 1994: 491–583 и др.) и в конце 20-го – начале 21-го 
(см.: Веллер 2008: 372–409; Владимиров 2006; Гумницкий 1988; 
Зеленкова, Имянитов 2006; Коган 1984; Курашов 2001; Малыгин 
1998; Попов 1986; Психолого-педагогические 1997; Размышления 
2000, Смысл 1992; Смысл 1992а; Смысл 2003; Фролов 1985; Шилов 1985; Шерданов 1985 и пр.). 
В то же самое время «озадаченность» русского человека поисками смысла жизни, может быть, и не столь уж тесно связана 
со «смутностью» переживаемых времен, а исконно присуща русскому менталитету: «Мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по неустроенности и неналаженности нашей 
внешней, гражданской, бытовой и общественной жизни, и в 
прежние, “благополучные” времена отличались от западных европейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни, – 
или более открыто мучились им, более признавались в своих мучениях» (Франк 1994: 493–494). И если признавать состоятельность гипотезы «лингвистической относительности» СэпираУорфа, постулирующей совпадение языковой и когнитивной картин мира носителей определенного естественного языка и определяющее влияние последнего на менталитет нации, то склонность русского человека к поискам разумных оснований бытия и 
размышлениям о смысле жизни заложена уже в лексической системе русского языка и обусловливается вполне прозрачной 
«внутренней формой» слова «с-мысл» (от «мысль, мыслить») 
(см.: Гаврюшин 1994: 9). 
При наличии богатой религиозно-философской традиции в 
изучении проблем конечных целей общего и отдельного суще
 
6 

ствования смысл жизни, насколько известно, предметом лингвокультурного изучения пока еще не был.  
Материал для этического дискурса дали философские и 
психологические тексты, энциклопедические этические и психологические словари, сборники афоризмов; для языкового сознания – художественная литература (поэзия), лексикография, паремиология, опрос респондентов, тексты средств массовой информации и данные корпусной лингвистики. 
Цель и задачи исследования определили композиционную 
структуру работы. Она состоит из раздела, посвященного проблемам лингвоконцептологии, становлению лингвоидеологии 
(глава 1), разделов, посвященных собственно проблематике 
смысла жизни: исследованию представлений о нем в научном 
дискурсе, в афористике, в художественных текстах, в ответах современных российских респондентов (главы 2–5), а также представлений о цели бытия в русской волшебной сказке и в религиозно-философской прозе Льва Толстого, в прозе Андрея Платонова (главы 6–7) и раздела, посвященного семантическому анализу биноминального имени «смысл жизни» (глава 8). 
 

 
7 

Глава 1 
 
РОССИЙСКАЯ ЛИНГВОКУЛЬТУРНАЯ  
КОНЦЕПТОЛОГИЯ 
 
Если за «день рождения» российской лингвокультурологии 
принять выход в свет в 1991 году в Институте языкознания АН 
СССР сборника статей под редакцией Н. Д. Арутюновой «Логический анализ языка. Культурные концепты», посвященного 
«лингвистическим, логическим и философским проблемам изучения понятий, общих для научных теорий и обыденного сознания», то это научное направление приближается к своему двадцатилетнему юбилею и можно уже подвести некоторые промежуточные итоги его методологический эволюции и предметной экспансии.  
Имя этого научного направления уже фигурирует в «Википедии» – виртуальной свободной энциклопедии, там же отмечается, что общепринятого определения лингвокультурологии и 
единого мнения относительно ее статуса, предмета и методов не 
существует (см.: http://ru.wikipedia.org.wiki). Что касается точного 
определения, то по большому счету в нем и нет необходимости, 
поскольку суть этой научной дисциплины достаточно ясно понимается из самого ее названия и присутствует в любом из ее толкований: изучение языка в единстве с культурой, т. е. культурология языка или лингвистика культуры (см.: Воробьев 1997: 47; 
Красных 2002: 12; Маслова 2001: 28; Телия 1996: 217; Хроленко 
2004: 31 и пр.), естественно, однако, что целью ее является постижение культуры через язык, а не наоборот, как у лингвострановедения.  
При всем разбросе мнений относительно границ предметной 
области лингвокультурологии, выросшей из гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа, остается неизменным ее 
междисциплинарный характер как «науки, возникшей на стыке 
лингвистики и культурологии» (Маслова 1997: 8). Как и культурология – «отечественное нововведение», наука, которой «нет 
более нигде» (Культурология как наука 2008: 5), и которая, тем 
не менее, вошла в число ваковских специальностей, – лингво
 
8 

культурология (во всяком случае, как имя) представляет собой 
чисто автохтонное, российское образование, циркулирующее исключительно в русскоязычном научном пространстве: в западной 
научной традиции культурологию называют «культурной антропологией», а лингвокультурологию – «антропологической лингвистикой».  
Возникнув в начале 90-х в Российской Федерации, лингвокультурология как «гибридная» научная дисциплина малопомалу распространилась на значительную часть постсоветского 
пространства, где русский язык еще в ходу в качестве общенаучного койне (см.: Арутюнян 2010; Полина 2004; Уматова 2005 и 
пр.), и даже воспроизводится на украинской «мове» (см.: Васильева 2008; Приходько 2008). 
Взаимодействие и взаимовлияние языка и культуры происходят в самых разнообразных формах и, соответственно, столь же 
многоаспектен предмет лингвокультурологии, куда входят языковая и национальная картины мира, языковое сознание, языковая личность, ментальность, (этнический) менталитет, культурный код и пр. Основной же эвристической единицей лингвокультурологии является концепт (по умолчанию лингвокультурный), 
который, при любом толковании, сводится к понятию как совокупности существенных признаков предмета, «погруженному» в 
культуру и язык. Совокупность концептов составляет национальную картину мира, представляет языковое сознание, формирует 
этнический менталитет, определяет тип языковой личности, а 
научное направление, изучающее концепты – лингво(культурная) 
концептология, дает практически второе имя для лингвокультурологии.  
Если лингвокультурология занимается исследованием лингвокультуры в целом, то лингвоконцептология изучает отдельные 
фрагменты лингвокультуры главным образом в сопоставительном аспекте. Как культурология и лингвокультурология, лингвоконцептология – также автохтонное «отечественное нововведение» в той мере, в какой этноспецифична ее производящая основа 
«концепт» (см.: Воркачев 2007: 18). 
С момента возникновения лингвоконцептологии два десятилетия назад число публикаций, содержащих в своем названии 

 
9 

слово «концепт», увеличивалось чуть ли не в геометрической 
прогрессии: на сегодняшний день счет монографий и докторских 
диссертаций здесь идет на десятки, кандидатских диссертаций – 
на сотни, а статей – на тысячи, изучаются не только отдельные 
конкретные 
концепты, 
но 
и 
теоретические 
основы 
ЛКконцептлогии (см.: Крючкова 2009; Слышкин 2004). 
Как уже установлено, концепт – «зонтиковый термин», покрывающий предметные области нескольких научных направлений, в языкознании – это, прежде всего, когнитивная лингвистика 
(лингвокогнитология) и лингвокультурология (см.: Воркачев 
2003). Лингвокогнитивный и лингвокультурологический подходы к концепту обычно разводятся по ориентации исследовательского вектора: если лингвокогнитология идет от концепта в индивидуальном сознании к его представлению в коллективном сознании (культуре), то лингвокультура движется от коллективных 
представлений о концепте к индивидуальным (см.: Карасик 2004: 
117); если лингвокогнитологические исследования имеют типологическую направленность и сфокусированы на выявлении общих закономерностей в формировании ментальных представлений, то лингвокультурология ориентируется скорее на изучение 
специфического в составе ментальных единиц и направлена на 
описание отличительных семантических признаков конкретных 
концептов (см.: Воркачев 2003: 7). По существу отличия эти, говоря юридическим языком, ничтожны, поскольку отделить культуру от формы ее языкового представления невозможно, а разногласия по поводу лингвокогнитивного и лингвокультурологического подходов к изучению концепта напоминают споры лилипутов о том, с какого конца нужно разбивать яйцо. 
Лингвоконцептология сейчас, пожалуй, самое модное 
направление в российском языкознании – «такое сейчас носят» – 
и «концепт» продолжает оставаться парольным термином, употребление которого, по мысли его пользователей, должно свидетельствовать об их научной «продвинутости». 
Лингвоконцептология на сегодняшний день вполне состоявшееся и зрелое научное направление, о чем свидетельствует 
помимо наличия устоявшегося категориального аппарата и наработанных методологических алгоритмов исследования целый ряд 

 
10 

косвенных признаков: появление учебных курсов и пособий (см.: 
Карасик-Красавский 2009; Пименова-Кондратьева 2009), выход в 
лексикографическую практику – появление словарей концептов 
(концептуариев) (см.: Степанов 1997; Русское культурное пространство 2004), осмысление в терминах лингвоконцептологии 
практики перевода (см., например: Александрович 2010) и выход 
в лингводидактику (см.: Мишатина 2010). 
Особого разговора, как представляется, заслуживает продолжающаяся «Антология концептов» (см.: Антология 2005; 
2007) под редакцией В. И. Карасика и И. А. Стернина, первый 
том которой увидел свет в 2005 году, а седьмой – в 2009 (1-2-й 
тома были также переизданы одной книгой в издательстве «Гнозис»). В этом многотомном издании собраны полторы сотни работ как лингвоконцептологической, так и лингвокультурологической направленности и представлены концепты самых разнообразных типов и уровней начиная от таких заземленных культур-
ных реалий, как вода, цветок, чай, пища, и заканчивая такими 
универсалиями духовной культуры, как любовь, красота, свобода, Бог, истина, закон, причем некоторые из них представлены 
здесь по нескольку раз (труд, дружба, любовь, путешествие, возраст, толерантность, семья, демократия, деньги и др.). Появление 
«Антологии» вызвало резкую и в определенном смысле вполне 
обоснованную критику (см.: Левонтина 2008), поскольку представленные в ней работы никак не соответствуют канонам научной статьи: это «тени теней» – препарированные авторефераты 
диссертаций, кандидатских и докторских, из которых убрана 
«паспортная часть» и сокращена до минимума часть теоретическая. Соответственно, там отсутствует полноценная иллюстративная и доказательная базы, а в полном объеме присутствуют 
методологические декларации и выводы, нет списка цитированной литературы, а есть список публикаций автора. Однако все это 
отнюдь не умаляет ценности «Антологии» как справочного пособия – источника, из которого можно почерпнуть сведения о том, 
что происходит в мире лингвоконцептологии: какие концепты 
уже описаны и как они описаны. 
Если споры относительно природы и сущности концепта 
вообще продолжаются и, наверное, будут продолжаться до бес
 
11