Между Моцартом и Сальери (о поэтическом даре Набокова)

О.И. Федотов

МЕЖДУ  

МОЦАРТОМ И САЛЬЕРИ

О поэтическом даре Набокова

Монография

3-е издание, стереотипное

Москва
Издательство «ФЛИНТА» 
2020

УДК 821.161.1
ББК 83.3(2Рос=Рус)6Набоков В.В.
        Ф34

Ф34

Федотов О.И.
      Между Моцартом и Сальери (о поэтическом даре 
Набокова) [Электронный  ресурс]  :  монография  /  О.И.  Федотов.  
—  3-е  изд., стер. — М. : ФЛИНТА, 2020. — 398 с.

ISBN 978-5-9765-1990-9 

В монографии прослеживается долгий путь Владимира Набокова 
от Крыма до Монтрё; исследуются мотивы чужбины и мучительной 
ностальгии, отразившиеся в его поэтическом творчестве; системно 
анализируются его стихопоэтика, в которой причудливо переплелись 
творческие гены моцартианства и сальеризма, оригинальные 
стиховедческие идеи, а также яркие проявления творческой саморефлексии, в частности, сохранившиеся в его архиве ритмодиаграммы в духе Андрея Белого.
Для студентов, аспирантов и преподавателей филологических 
факультетов вузов.

УДК 821.161.1
ББК 83.3(2Рос=Рус)6Набоков В.В.

ISBN 978-5-9765-1990-9
© Федотов О.И., 2015
© Издательство «ФЛИНТА», 2015

ОгЛАвЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ ...........................................................................................5

Глава 1. НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ ЭХО ПЕТЕРБУРГА ...............................8
1.1. Четыре «Петербурга» и один «Ленинград»....................................8
1.2. Первые петербургские публикации ..............................................25
1.2.1. Два пути ..................................................................................30
1.3. Крым. Накануне изгнания ..............................................................37
1.4. «Двое» против «Двенадцати» ........................................................45
1.5. Путь на Запад ..................................................................................66
1.6. Кембридж. «Университетская поэма» ..........................................76
1.7. Пасха. Время гибели и воскресения .............................................89
1.8. Германия. Берлин .........................................................................101
1.9. Америка. Попытка обрести новую родину.................................106
1.10. Снова Европа. Швейцария. Чужбина навсегда ........................118

Глава 2. МЕЖДУ МОЦАРТОМ И САЛЬЕРИ ........................................129
2.1. Прозаик или поэт? ........................................................................129
2.2. Стихи о стихах ..............................................................................133
2.3. Мерный амфибрахий ....................................................................140
2.4. В эоловом размахе анапеста ........................................................144
2.5. Гулкий дактиль .............................................................................153
2.6. Бубенцы и ласточки в хорее ........................................................169
2.7. Ямб, ликующий, поющий, говорящий  .......................................186
2.8. Строфика .......................................................................................190
2.8.1. Сонеты ...................................................................................219
2.8.2. Онегинская строфа ...............................................................249

2.8.2.1. Почему Набоков отказался от онегинской строфы  
при переводе «Онегина» на английский язык? ......................252
2.8.3. Астрофия и нетождественные строфы ...............................261
2.9. Стиховедческие штудии Набокова .............................................282
2.9.1. Ритмология А. Белого в интерпретации Набокова  ...........282
2.9.2. О стиховедческих рукописях Набокова  
в Нью-Йоркской публичной библиотеке .....................................308
2.9.3. Набоков как стиховед ..........................................................318
2.10. И Моцарт, и Сальери (Метастихопоэтика «Дара») .................336

ЗАКЛЮЧЕНИЕ .........................................................................................361

УКАЗАТЕЛИ .............................................................................................364

ПРЕДИСЛОвИЕ

Предлагаемая книга в значительной своей части продолжает разработку проблематики, намеченной в предыдущем исследовании стихопоэтики Владимира Набокова-Сирина1. Вопреки устоявшемуся, но 
в корне ошибочному мнению, автор настаивает на незаурядном поэтическом даре выдающегося прозаика, литературоведа, литературного критика, публициста и натуралиста, предававшегося всем ипостасям своего многогранного таланта с пассионарной страстью и 
доскональным проникновением в сокровенные тайны искусства. 
Отдавая должное гармоничному гению Пушкина, Набоков не разделял присущей его кумиру дихотомии стиха и прозы, с одной стороны, 
и моцартианства и сальеризма, двух противоположных творческих 
стратегий, — с другой. Если для Пушкина вдохновенный романтический поэт Ленский и до мозга костей прагматик, прозаически настроенный Онегин сходятся, как «волна и камень,/ Стихи и проза,/ Лед и 
пламень» (недаром выбран столь многозначительный глагол, ибо их 
дружба завершается дуэлью), то в таланте Набокова все эти антиномии сосуществуют во взаимовыгодном симбиозе, счастливом резонансе, не мешая, а помогая друг другу. До глубокой старости Набоков 
продолжал писать стихи, невзирая на нелестные и несправедливые 
отзывы о них в критике. И как знать, если бы он не делал этого, достиг 
бы он совершенного владения словом в прозе?
Безусловно, доминирующим мотивом всей поэзии Набокова была 
та самая тоска по родине, которую М. Цветаева с горечью назвала 
«давно разоблаченной морокой» всего лишь потому, что ее лирической героине, казалось бы, «совершенно все равно —/ Где совершенно 
одинокой/ Быть, по каким брести домой/ Камням с кошелкою базар
1 Федотов О. Поэзия Владимира Набокова-Сирина. Ставрополь, 2010.

ной...». Но завершается-то стихотворение пронзительным вскрикомпризнанием:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...

В набоковской лирике таких парадоксальных образных фигур не 
найти: тоска по родине у него кровоточит откровенно, стенает 
навзрыд, преследует его по ночам. Но поэт, столько раз мечтавший 
чудом оказаться у родного дома на Б. Морской улице в Петербурге, 
так и не вернулся туда даже тогда, когда такая возможность появилась 
в реальности. Тем интереснее проанализировать оборотную сторону 
ностальгической темы в его поэзии — темы чужбины, к которой 
Набоков приноравливался не один десяток лет, по-разному переживал 
ее в Крыму, в Англии, Германии, Франции, Америке, Швейцарии, 
ощущая разлуку с родиной везде и всюду, несмотря на попытки найти 
родному краю хотя бы паллиативную замену. Ностальгическое эхо 
Петербурга последовательно прослеживается в первой части монографии: долгий путь писателя от Крыма до Монтрё так, как он отразился 
в его поэтической летописи.
Вторая часть книги посвящена собственно стихопоэтике Набокова, 

творчество которого, чем бы он ни занимался: прозой или поэзией, 
публицистикой или комментированием, шахматной композицией или 
лепидоптерологией, отличалось доскональнейшей теоретической рефлексией, обдуманностью и твердым, неукоснительным исполнением 
рассчитанного замысла. Везде и всегда Набоков поверял гармонию если 
не алгеброй, то во всяком случае логикой и геометрией. Вот почему так 
по душе пришлись ему ритмические фигуры Андрея Белого! Вот 
почему столь любимы были им творческие загадки, шахматные задачи, 
шарады и мистификации! Исследование показало, что, помимо блестящих поэтических произведений, Набоков оставил весьма оригинальную стиховедческую концепцию, долгое время пребывавшую на периферии набоковедения. По-видимому, писателя сильно занимала и 
томила увековеченная Пушкиным антиномия «Моцарта и Сальери».  
В «Даре» он четко, как шахматные фигуры, расставляет на ее клетчатом поле, с одной стороны, Кончеева, питавшего врожденное отвраще

ние к теоретической рефлексии, а также к критической оценке его стихов посторонними, а потому несшего в себе творческие гены 
моцартианства, с другой — Годунова-Чердынцева, для которого в деталях вообразить себе предстоящий творческий акт и с точностью пережить его в действительности было самое разлюбезное дело (разве иначе 
сочинял свою музыку Сальери?). Видимо, и в реальной жизни, вернее, 
в саморефлексии Набокова примерно так же соотносились между собой 
их прототипы: обожаемый им Ходасевич и он сам, с его мучительными 
метаниями между этими двумя крайностями.
В заключение не могу не выразить сердечную благодарность НьюЙоркской публичной библиотеке, в частности куратору коллекции 
Берга Айзеку Гевиртцу (Ph.D. Isaac Gewirtz) и сотруднице Линдси 
Барнес (Lyndsi Barnes), за предоставленную мне возможность ознакомиться с архивными материалами Набоковского фонда, а также 
Российскому гуманитарному научному фонду, оказавшему финансовую поддержку для поездки в Нью-Йорк и публикации этой книги.

глава 1

НОСТАЛЬгИЧЕСКОЕ ЭХО ПЕТЕРБУРгА

(Чужбина в жизни и творчестве  
владимира Набокова)

1.1. ЧЕТЫРЕ «ПЕТЕРБУРГА» И ОДИН «ЛЕНИНГРАД»

1.

Сопровождавшее Набокова с юных лет до глубокой старости 
острое чувство неизбывной тоски по родине было связано прежде 
всего с Петербургом, где он родился, провел свое детство и где про

шла его юность. Собственно, малая и большая родина слились у него 
воедино. С другой стороны, тот факт, что в качестве символа родины 
был избран Петербург, а не исконная столица Москва, имеет еще одну, 
пожалуй, не менее вескую причину. Начиная с пушкинских времен 
Петербург оброс целым шлейфом литературных ассоциаций как мощный, хорошо узнаваемый культурный супертекст, содержащий вечно 
актуальный идеологический и художественный заряд. «Медный всадник» (1833), а еще раньше «Уединенный домик на Васильевском» 
(1829), отчасти «Пиковая дама» (1833), и «Капитанская дочка» (1836), 
а также несколько произведений, так или иначе трактующих образ 
Петра I, составляют ядро петербургского мифа, который подхватили 
и развили другие русские писатели — Гоголь, Одоевский, Достоевский, 
Некрасов, Гончаров вплоть до Белого, Блока, Сологуба, Гумилева, 
Мандельштама, Ахматовой, Ходасевича и др. Вот почему, в частности, целых четыре произведения поэта получили один и тот же заголовок — «Петербург». Хронологически они выстраиваются следующим образом:
1. «Так вот он, прежний чародей...» <17 июля 1921>;
2. «Он на трясине был построен...» <июнь 1922>;
3. «Мне чудится в Рождественское утро...» <14 января 1923>;
4. «Три сонета» («1. Единый путь и множество дорог...» <24 августа 
1924>; «2. Терзаем я утраченными днями...» <24 августа 1924>; 
«3. Повеяло прошедшим... Я живу...» <24 августа 1924>.

Рассмотрим их как единый тематический цикл, тем более что они 
были написаны в сравнительно небольшой промежуток времени.
Три первых приступа мучительной ностальгии, вылившиеся в стихотворения с упомянутым названием, пришлись на студенческие 
годы, проведенные в Тринити-колледже Кембриджского университета. Из них два были написаны летом 1921 и 1922 гг., а одно — зимой, 
а именно 14 января 1923 г., примерно так, как это описано в 5-й строфе 
«Университетской поэмы»: «...однажды эту дребедень/ перебирая, в 
зимний день,/ когда изгнанника печаля,/ шел снег, как в русском 
городке, —/ нашел я Пушкина и Даля/ на заколдованном лотке» (312)2. 

2 Здесь и далее стихотворные произведения Вл. Набокова цитируются по изданию: Набоков В.В. Стихотворения. Новая библиотека поэта. СПб., 2002, с указанием страниц в круглых скобках.

Купленные по случаю книги сопровождали Набокова всю оставшуюся жизнь повсеместно, причем томик Пушкина, по всей вероятности 
«Онегин», не только предопределил стилистику и — в перевернутом 
виде — строфику упомянутой поэмы, но и, отозвавшись в «Даре», 
побудил к уникальному переводу «энциклопедии русской жизни» на 
английский язык.
«Петербург»-I, с начальной строкой «Так вот он, прежний чародей...», представляет собой пространное стихотворение, распадающееся на 9 графически обособленных тирад, с отчетливой нарративной 
установкой и массой хорошо узнаваемых аллюзий на тему интертекстуального мифа о Петербурге, столь ярко и многогранно отразившегося в 
русской литературе. В лирической экспозиции предлагается высокая 
романтическая характеристика града Петра, заданная Пушкиным в 
«Медном всаднике». Город предстает в ней «прежним чародеем», еще 
недавно глядевшим «вдаль холодным взором, и гордым гулом и простором/ своих волшебных площадей» (240). Как не соответствует этот 
«прежний» Петербург нынешнему, «томимому голодом» «падшему 
властелину»:

О город, Пушкиным любимый,
как эти годы далеки!
Ты пал, замученный в пустыне...
О город бледный, где же ныне
твои туманы, рысаки,
и сизокрылые шинели,
и разноцветные огни?
(240)

Элегическое обращение и следующий за ним риторический вопрос 
указывают не только на пушкинские приоритеты в эстетическом освещении любимого города, но и вдобавок на блоковские благодаря 
исключительно характерному для автора «Возмездия» эпитету «бледный», вызывающему прямые генетические переклички с его же стихотворением 1910 года: «Седые сумерки легли/ Весной на город 
бледный...»3 и еще глубже — с породившим сам этот постоянный эпитет «оленинским» стихотворением Пушкина: «Город пышный, город 
бедный,/ Дух неволи, стройный вид,/ Свод небес зелено-бледный,/ 

3 Блок А. Собр. соч.: в 6 т. Л., 1980. Т. 2. С. 148.

Скука, холод и гранит...»4. Далее воспроизводится реальная картина 
опустошения в Петербурге, отчасти, видимо, навеянная личным опытом поэта накануне отъезда в Крым, отчасти воссозданная умозрительно и  по аналогии с описаниями других авторов: покосившиеся 
дома, кое-как одетые, испуганные, исхудавшие люди. Емкий зловещий символ тотального опустошения — «средь улицы пустой/ зияет 
яма, как могила», и в могиле той Петербург — молчаливая «столица 
нищих», угрюмая и пугливая жизнь которой симптоматично сравнивается с ночным «мышиным шурком», восходящим к лейтмотивным 
образам Ходасевича5.
Следующий «кадр» по контрасту воскрешает дореволюционный 
Петербург. Реалии ностальгически переживаемого прошлого весьма 
разнообразны. Некоторые из них явно не принадлежат к безукоризненно эстетическим объектам, например лубочные вывески. Они не 
просто выстраиваются в длинный ряд, перебивая друг друга: «кривая 
прачка с утюгом,/ две накрест сложенные трубки/ сукна малинового, 
ряд/ смазных сапог, — иль виноград/ и ананас в охряном кубке,/ или, 
над лавкой мелочной, —/ рог изобилья полустертый...», но и соот- 
ветствующим образом — вполне мотивированно — оцениваются:  
«О, сколько прелести родной/ в их смехе, красочности мертвой,/ в 
округлых знаках, в букве ять,/ подобной церковке старинной!/ Как на 
чужбине в час пустынный/ все это больно вспоминать!» (241).
Лирический герой или скорее автор-повествователь бродит в воображении своем, «в мечтах» по прежнему Петербургу, встречается с его 

4 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л., 1977. Т. III. С. 76. Обращаясь к лирическому герою, дважды говорит о своей природной бледности петербургская ночь в 
одноименном стихотворении Алексея Апухтина: «Не дивися, друг, что я бледна/ И как 
день блестеть осуждена...»; «Я как лед бледна и холодна...» (Петербург в русской поэзии XVIII — первой половины XX века. СПб.: Филол. фак-т СПб. ун-та, 2002. С. 240); 
стихотворение Михаила Зенкевича «Танец магнитной иглы» (1909) начинается строкой: «Этот город бледный, венценосный...» (Там же. С. 401), а Максимилиан Волошин 
в своем парижском цикле в первом стихотворении «С Монмартра» («Город-Змей, сжимая звенья...») парадоксальным образом, пользуясь этим же эпитетом, правда, по отношению к дню, но применительно к тому же городу, роднит с Петербургом французскую столицу: «Город бледным днем измучен,/ Весь исчерчен тьмой излучин,/ И над 
ним издалека — / На пустынях небосклона,/ Как хоругви, как знамена,/ Грозовые 
облака» (Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995. С. 77).

5 Богомолов Н. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // В. Ходасевич Стихо- 
творения. Л., 1989. С. 16—17.

колоритными обитателями и незаметно для себя выходит к той самой 
Большой Морской улице, где он родился, замечает милые его сердцу 
подробности — от часов под аркой до «двух смуглых столбиков крылатых» ростральных колонн, ностальгически упиваясь «тоской/ туманной, ласковой, стыдливой,/ тоскою северной весны» (242).
Во второй части стихотворения подводится итог и дается не столько 
поэтическая, сколько политическая оценка «беззаконно» «сменившей 
тишину бури». В памяти, разбуженной соответствующим моментом 
лирического переживания, встают отнюдь не романтические сцены 
февральской революции, которую мы теперь по аналогии с нынешними называем цветной, хотя результаты ее оказались нешуточными: 
«Я помню, город погребенный,/ твою последнюю весну,/ когда по площади Дворцовой,/ махая тряпкою пунцовой,/ вприсядку лихо смерть 
пошла!» (243). Переломное состояние природы странным образом 
перекликается с аналогичным описанием перехода зимы в весну в 8-й 
главе «Евгения Онегина»: «Дни мчались: в воздухе нагретом/ Уж разрешалася зима <...>/ Двойные окны, камелек/ Он ясным утром оставляет,/ Несется вдоль Невы в санях./ На синих, иссеченных льдах/ 
Играет солнце; грязно тает/ На улице разрытый снег...» (гл. 8, XXXIX)6. 
Точно так же и в «Петербурге»: «Уже зима тускнела, мокла,/ фиалка 
первая цвела», в связи с которой и в рифму упоминаются «простреленные стекла», а затем закономерно вспыхивает «цветок/ бумажный, 
яростный и жалкий,/ заместо мартовской фиалки,/ весной искусственной дыша,/ алел у каждого в петлице». И вновь ассоциативный бросок 
к пушкинской символике, явленной на этот раз «Медным всадником»:

В своей таинственной темнице
Невы крамольная душа
Очнулась; буйная свобода
ее окликнула, — но звон
могучий, вольный ледохода
иным был гулом заглушен...
(243)

Набоков, таким образом, развивает главную мысль пушкинской 
поэмы об извечном трагически-неразрешимом антагонизме государства и частного человека, о фатальной неизбежности жертв не только 

6 Пушкин А.С. Евгений Онегин. М., 1976. С. 221.