Истории о русской средневековой поэзии

Издательство  
Московского университета
2019

Научно-популярная серия РФФИ

Московский государственный университет  
имени М. В. Ломоносова

О. А. Кузнецова
Истории о русской
средневековой поэзии

ISBN 978-5-19-011312-9
© Кузнецова О. А., 2019
© Издательство Московского университета, 2019

Кузнецова О. А. 
К89
Истории о русской средневековой поэзии. — М.: Издательство Московского университета, 2019. — 168 с.
ISBN 978­5­19­011312­9
Было ли на Руси то, что современный человек связывает с романтикой Средневековья? Тайны и волшебство, ужасы и жестокость, красота и целомудрие; драконы, небесные посланники, макабрические танцы, диковинные животные — скажем 
так: если не было, то все это следовало придумать или хотя бы заимствовать. Русские 
стихотворцы XVII в. переводят и переосмысляют старинные истории на заре Нового 
времени, вписывая средневековые чудеса в мир древнерусской словесности. Смерть 
с метлой, ангел со щами и демон с удочкой становятся персонажами одной культуры.
В книге рассказывается об особенностях развития русской поэзии XVII в., разбираются малоизвестные произведения, проводятся аналогии с европейским материалом. В приложении представлены ранее не публиковавшиеся тексты русских 
стихов XVII в.
Книга адресована широкому кругу читателей, в том числе учителям и учащимся 
средних школ, интересующимся средневековой литературой.
УДК 82
ББК 83.3 (2Рос=Рус)

Kuznetsova О. А.

Stories Of Russian Medieval Poetry. — Moscow: Moscow University Press, 
2019. — 168 p.

Was there something in Middle­Age Russia that has that well­known medieval romantic 
allure? Let’s say stories about mysteries and witchcraft, horror and cruelty, beauty and chastity, 
dragons, angels, strange animal creatures, dance macabre and the like? If not, we should have 
invented or, at least, borrowed it all. That’s what Russian poets did in the 17th century: at 
the dawn of Modern Times they translated and adapted European medieval sources, thus 
enriching Russian literature with new characters and motifs. Since then Death with a broom, 
angel with a pot of cabbage soup and demon with a fishing rod belong together.
The book tells about how the 17th­century Russian literature was developing, the author 
analyses little­known poems and draws parallels between Russian and European literature. 
The book is meant for a wide variety of readers including teachers, students and whoever 
interested in medieval literature.

УДК 82
ББК 83.3 (2Рос=Рус)

К 89

«Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского 
фонда фундаментальных исследований по проекту № 18-112-40014, 
не подлежит продаже»

Выражаю сердечную благодарность Любе Новицкас  
за помощь в работе над книгой, за светлые мысли  
и плодотворные обсуждения

Посвящается 
Александру Васильевичу 
и Галине Анатольевне

Воображаемое Средневековье

А я­то всегда был уверен,  
что дети — просто сказочные 
чудища, — заметил Единорог.
Л. Кэрролл

Среди средневековых чудищ немало неразберихи. Не нужно думать, 
что каждое фантастическое существо, описанное в старинных книгах, обладает особыми свойствами и четко выступает из ряда себе подобных. При 
многочисленных переводах и переписываниях в трактаты о природе вкрадывались ошибки, преумножаемые столетиями. Иногда благодаря лишь 
этим ошибкам «рождались» новые монстры. А еще и одно и то же существо 
могло получать парадоксально разные оценки.
Феникс — прекрасная птица (впрочем, на некоторых средневековых 
изображениях выглядит диковато), сгорая, она возрождается в пламени. 
Наверное, все знают историю о том, как феникс намеренно сжигает себя, 
чтобы снова стать птенцом, и что крылья его источают благовония. Какой 
простор для множества прекрасных интерпретаций этой легенды! Птица, 
способная убить себя и потом ожить, воплощала Божественное могущество, благодать, жертвенность. Но вот короткое стихотворение русского 
поэта второй половины XVII в. Симеона Полоцкого, заимствовавшего сюжет у иезуитского проповедника Матиаса Фабера1:

Несытство
Птица финикс ветви многи собирает,

на них же сам возлег, огнем согарает.
Тако несытнии много пищ снедают

и питий пиют, от них же умирают [35, 2: 430].

Получается, феникс (в древнерусской традиции — «финикс») — это 
обжора, который погибнет (вероятно, от ожирения) и попадет в ад. Чревоугодник поглощает еду, как феникс собирает хворост для своего костра. 
Странная аналогия, некрасивая, снижающая образ чудесной птицы. Но неуместной она может представляться только современному читателю. По1 В Средневековье многие истории рассказывались неоднократно — настолько они 
были хороши. И это не считалось плагитом, но было похвальным возвращением к мудрости 
прошлого. Тем более не стоит упрекать Симеона Полоцкого в обращении к малоизвестным 
текстам на латыни, которые любовно и кропотливо пересаживались им на русскую почву. 
Зато книга, которую вы держите в руках, вполне может именоваться плагиатом, поскольку 
вся построена на «чужих» текстах — текстах средневековых авторов.

тому что перед нами не столько представление средневекового человека о 
внешнем мире, сколько иносказание.
Все вещи мира делятся на две категории: чувственные, т. е. те, которые можно хотя бы потрогать руками, — и мысленные, т. е. умозрительные. 
Чувственная вещь как челнок, который выдалбливает умелец, чтобы отправиться на нем рыбачить. Мысленная — челн разума, в котором, по утверждению еще одного русского придворного стихотворца Кариона Истомина, 
можно бороздить моря книг. Средневековых авторов интересуют именно 
последние. Первые же привлекают ремесленников и историков. Филологи, 
изучающие мысленные вещи в древних рукописях, называют их метафорами, символами, аллегориями, которые порой могут разворачиваться и 
в мотивы, и в сюжеты. Для простоты все это мы будем называть историями.

ИСТОРИЯ О ВАСИЛИСКЕ

Прошла женщина с головой лошади.
Сказала: «Будьте так злы, 
Завяжите мне пальцы в узлы».
Олег Григорьев. Прогулка

Василиск был известен древнерусским авторам в качестве экзотического зловредного животного. Словари того времени характеризуют его как 
змею, убивающую самим своим видом [38: 23]. По некоторым версиям, не 
столь уж важно, посмотрит ли змея на вас: если вы на нее взглянете, все 
может закончиться плохо. Василиск часто упоминается в качестве одного 
из ядовитых гадов (без уточнений о его мистических свойствах) в Библии, 
житиях святых мучеников. В ряде источников, пришедших на Русь, василиски представлены не просто змеями, но монстрами­гибридами: например, 
их могут описывать как женщин с крыльями и со змеиными хвостами от 
пояса или как драконоподобных петухов. В некоторых описаниях не менее 
таинственного для русских авторов зверя — крокодила — говорится, что у 
него голова василиска. 
Как бы это существо ни выглядело (видимое не так важно при описании невидимого), смертоносная способность сражать одним своим видом не могла не заинтересовать средневековых авторов, остаться без их 
толкований. Чаще всего с василисками сравниваются, конечно, женщины, 
способные погубить мужчин. В поучительной беседе отца с сыном женская 
прелесть воплощена в целой череде монстров. Среди них есть и василиск: 
«Слыши, сыне мой, про змию василиску — такова суть, ибо зрением убивает человека. Где зазрити — тамо и побивает, такова бо есть змия василиска, 
стрелами своими смертными люто велми умерщвляет», — и точно так же 
женщина прельщает собой юных [II: 146 об.].

Вообще, женская злоба и прелесть (в самом плохом смысле) — одна 
из любимых тем древнерусской литературы испокон веков, а корни такого 
отношения лежат еще глубже. В библейской книге Иисуса Сираха сказано: 
«Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели жить со злою женою» 
(Сир. 25:18), слово «дракон» иногда переводили как «скорпий», «змея». Даниил Заточник (XIII в.) добавляет: «Что льва злей в четвероногих и что змии 
лютей в ползущих по земли? Всего того злей зла жена». Эта же мысль лаконично выражается в фольклоре: «Лучше жить со змеею, чем с злою женою».
А в XVII в. русский поэт Симеон Полоцкий, отчасти следуя за латинскими источниками, помещает в сборник «Вертоград многоцветный» множество поучительных стихотворений о человеческих свойствах, проводя 
чудесные аналогии с василисками и другими монстрами. Например, такое:

Василиск свистанием птицы убивает,

клеветник словом живот славы истребляет [35, 2: 188].

Это значит, что клевета способна погубить доброе имя человека, как 
и «мысленный» василиск смертоносным свистом убивает птиц. Откуда 
взялся свист? Дело в том, что в основе огромного количества средневековых поверий сведения из античных книг естественнонаучного содержания 
с описанием волшебных существ и их свойств. Например, источником для 
латинских проповедников оказываются примеры из «Естественной истории» Плиния Старшего и сборники эмблем (т. е. символических картинок 
с поучительными подписями) по мотивам этих описаний. Верили ли они 
во всех описанных монстров — не так важно. Для средневековых авторов 
истории о василисках и подобных им существах были частью языка вещей, 
за которыми скрыт истинный смысл происходящих в мире событий. Понять что­либо о жизни можно, лишь толкуя эти вещи. Василиск, описанный 
у Плиния Старшего, может убить и ядом, и взглядом, а дыханием он даже 
сжигает траву и сокрушает камни. Пятнышки на его голове напоминают 
корону, отсюда царственное название (греч. βᾰσῐλίσκος — маленький царь). 
Через латинские тексты история о василиске попадает в стихи Симеона Полоцкого и прекрасно вписывается в компанию смертоносных змей: «Змий 
ядовитый тело усекат, // а жена злая душу убивает» [35, 2:29]. В стихотворении Симеона Полоцкого «Женам не сообщатися» описываются и аспиды2 
со смертоносным ядом, и василиски, причем в традиционной форме — любого монстра предпочтем соблазнительнице:

Лучше же василиска свищуща слышати, 

неже глас поющыя в уши жены взяти [35, 2: 33].

Выбор в пользу свирепого василиска делается не потому, что эта жена 
поет плохо, что у нее нет слуха или голоса. Речь идет о губительной страсти, 

2 О них подробнее см. в главе «Ничтожные животные».

которую пробуждает женщина в мужчине, от чего предостерегает нас автор. Именно в это время в русской культуре постепенно формируется история о любви­страсти («лука очес стрелми страсти уязвится»). Но почему 
все­таки в стихах речь идет о пении в уши? Не о воплях, ворчании или попросту о льстивых речах, которые здесь тоже подразумеваются? Женщины, 
способные зачаровывать своей песней, не могут не напомнить о сиренах, 
которые губили мореплавателей.
Сегодня, конечно, русалки и сирены во множестве историй являются 
положительными персонажами. Тем более на Руси сирена очень хитро переплелась с птицей сирином, которая и вовсе райский житель. Но в Средневековье с самого раннего времени животное­гибрид, как правило, получало 
негативную характеристику. Толкователи говорили о его двоедушии, притворстве, коварстве. Например, «химерас есть зверок: спреди лев, созади ж 
дракон, средина ж химера» [II: 233], — и можно ли ожидать от такого создания чего­нибудь хорошего?
Как устроены русские средневековые сирены? В словаре XVII в. они 
характеризуются вполне современно: «див морской, до пояса стан женский, 
а далее рыбий». А вот предшествующие тексты допускают всякие вариации. 
«Половиной, до пупа, они имеют вид человека, нижней же половиной — 
гуся», — написано в одном из важнейших для русской культуры источников 
легенд об окружающем мире, переводном сборнике «Физиолог». Несмотря 
на гусиные лапы, существо это по описанию именно морское. Оно усыпляет 
своим мелодичным голосом путешественников и убивает их. 
Женщина­обольстительница становится связующим звеном между 
василиском и сиреной. В этом тексте она противопоставлена змею, но проявляет оба пагубных свойства: способна убить взглядом и голосом, прекрасна, но ядовита: 

Змий издалеча никого язвляет, 

разве аще ся телу прикасает, 
А злая жена, далече седящи, 

может убити, токмо оком зрящи. 
Глас ея — стрела, ядом напоенна, 

ею же душа бывает мерщвленна [35, 2: 30].

Симеон Полоцкий осознает эту связь и даже пытается выстроить иерархию чудовищ исходя из способа их воздействия на человека, вопреки 
латинскому источнику, где в описании василиска автор ориентируется на 
Плиния Старшего. Еще одно стихотворение о пагубности женского общества начинается так:

Три жена стрелы из себе пущает,

ими же мужа силна побеждает:
Зрение и глас и осязание,

сими бывает смерти предание [35, 2: 28].

Три важнейших человеческих чувства — зрение слух и осязание (voce, 
visu & tactu), — оказывается, подвержены женскому влиянию: женщина 
прельщает красотой своего лица, очаровывает голосом и станом. Все эти 
свойства можно состыковать с историей о василиске, но русский автор добавляет от себя сирина [35, 2: 564], а вот какой монстр сжигает прикосновением — это по­прежнему неизвестно:

Яко василиск оком умерщвляет, 

яко же сирин гласом сон впущает 
Смертный, аще прикоснется телу, 

яко от огня не леть быти целу [35, 2: 29].

В «Физиологе» [41] содержится масса увлекательных историй. Например, рядом с «сиринами» там встречаются таинственные онокентавры. Те, 
кто интересуется средневековыми чудищами, найдут на страницах этого 
сборника немало поучительной информации.

ЗВЕРИНЫЕ ХАРАКТЕРЫ

Тишайшей Мышки будь скромней,
А кашу ешь, как Слон!
Тогда над клеткою твоей
Напишут: «ЭТАЛОН».
Х. Беллок. Книга зверей…

— А я воображаемая лошадь.
— А где же твое сено? — спросила 
Шейла у лошади.
— Под ковром, — ответила лошадь. — 
Это ведь воображаемое сено.
Д. Биссет. Под ковром

Плохо это или хорошо — уподобляться животным? Что об этом сказано в произведениях средневековой культуры? С иносказаниями из животного мира мы сталкиваемся в баснях, и как раз в них чаще всего зоологические персонажи показывают, что не надо вести себя как свинья или 
обезьяна. Кроме того, есть набор национальных представлений о человеческих свойствах, связанных с определенными животными. По­нашему, лиса 
хитрая, заяц трусливый, баран глупый, осел упрямый, ворона невнимательная и т. д. — эти характеристики проявляются и в языке, и в самих историях 
(в том числе в сказках). 
В некоторые стихотворения Симеона Полоцкого включены целые 
перечни животных с присущими им «нехорошими» качествами, взятые из 
латинской проповеди. Безусловно, все эти животные — мысленные подо10

бия; речь не идет о ненависти или о чувстве омерзения, даже если какой­то 
автор именно так относится к отдельным тварям. 
В стихотворении с красноречивым названием «Скотонравие» [35, 2: 
106] названы следующие подобия: ядовитые змеи (которые губят своим 
ядом окружающих), свирепые тигры, жестокие львы, «овцохищные» волки (с овцой обычно сравнивается человек кроткий или покорный), гордые павлины, распутные жеребцы, нечистоплотные вепри, ленивые ослы, 
завистливые псы. Согласитесь, не все характеристики очевидны сегодня, 
к тому же Симеон Полоцкий русифицирует некоторые моменты. В латинском оригинале волк назван жадным, а свинья — обжорой, в то время как 
для представителей русской культуры свинья больше всего любит грязь. По 
выражению стихотворца, все это «лютозверство» нужно «ословесить», т. е. 
не только научить разговаривать, придать ему человеческий облик, но и обратить к Божественному3. 
Похожая история в стихотворении из цикла «Грех»: перед нами змеяклеветник, гневный гордый лев, волк (на этот раз и жадный похититель, и 
прожорливый хищник), скверная свинья в нечистотах, ленивый осел, «лайливые» псы (жадные до чужой славы), а также льстивый лис, трусливые зайцы и олени, легкомысленные птицы4. Зайцы добавлены русским автором, 
потому что они часто описываются в паре с оленями и хорошо известны его 
читателю. «Злоковарные» лукавые лисы встречаются в русской литературе 
и более раннего времени. Олени тоже иногда фигурируют в дренерусских 
произведениях: быстроногие серны и олени появляются, как правило, в тех 
частях текста, которые связаны с псалмами. 
Неоднократные подробные перечисления черт животных в стихах Симеона Полоцкого говорят о том, что человек, совершающий дурные дела, 
распускающий себя, в душе своей становится зверем, хотя внешне эта перемена не видна. Автор призывает привести свой внутренний, «мысленный» 
облик в соответствие с внешним, физическим. А те, кто сохранит в себе звериный нрав, пойдут на прокорм другому хищнику, попадут в ад:

Блюдимся убо, друзи, злых делес творити, 

да возможем и внутрь нас непреложни быти,
Да внешнему образу внутрний отвещает, 

на той бо паче око Божие смотряет.
Тем, кто благообразен, того возмет к Себе 

Царь небесный жити во пресветлом небе.
Зверообразным паки тамо затворенна 

врата, будет же место им вечна геенна,
В ней же вечногорящий огнь не угасает, 

зверонравных во пищу себе ожидает [35, 1: 239–240].

3 «Слово» — частое наименование Христа.
4 Еще одну историю о легкомыслии птиц см. в разделе «Части тела».

Иные авторы так увлекаются «мысленными» вещами, что как будто и 
не допускают в своих читателях возможности хорошего отношения к некоторым особенно скверным, на средневековый лад, животным: «Неприятно 
есть, ниже мощно змия любити // и в недрех его своих носити, // ниже тело 
всегда ласкати // и ему угождати» [I: 210]; «Кто же свинию гладит ублатненну, // иже одежду носит узлащенну? // Всяк ю отгонит от себе далече, // тако 
ты мерзок, скверный человече» [35, 3: 553]. «Ублатненная» свинья — свинья, покрытая «блатом» (грязью), и в стихах она представляет праздного 
лентяя. О человеке гордом и упрямом говорят, что он носит волчью шкуру:

И паки лютою тою страстию аки тмою помрачен,
Или яко в волчью кожу оболчен [10: 157].

Эта интересная характеристика появляется в стихах справщика Савватия, московского стихотворца первой половины XVII в.
Получается, что стихотворная портретная галерея животных содержит скорее карикатуры на людей, чем достойные подражания примеры. 
В конце концов, эзоповские басни переводились на русский язык в XVII в. 
неоднократно, да и в других поучительных сочинениях более раннего времени есть истории о животных, подающих дурной пример. Но в Средневековье все не так однозначно. 
Зайцы — существа противоречивые, в зависимости от традиции толкования. В европейской культуре они иногда изображались настоящими 
хулиганами: участвовали в пародийных торжественных процессиях, поджаривали охотников и всячески насмехались над людьми. Но вот другая 
история. Трусливый заяц, укрывающийся в скалах под камнем от преследователей, считался средневековыми мыслителями аналогией благоразумия, т. е. воспринимался как положительный герой. Человек слаб, и 
он должен спасаться, укрепившись на том камне, на котором стоит Церковь. Так корабль встает на якорь пред бурей: «Прежде бо бури подобает 
пристанище стяжати» (Антоний Подольский). В чудесной учебной книге 
чешского автора XVII в. Яна Амоса Коменского «Мир чувственных вещей 
в картинках» с «опирающимся» на якорь кораблем сравнивается терпеливый человек: у него есть якорь надежды [19: 231]. Помимо зайца и корабля, 
это свойство могло появляться в описаниях аиста, который на эмблемах 
изображен летящим с камнем в лапах. В случае внезапной бури камень увеличит вес птицы, и она не будет снесена ветром далеко в сторону от своей 
цели. Морской еж (по­древнерусски — «ехин», «животно некое, гнездящееся в море»), которого из­за сходства в названиях иногда путали с ехидной, тоже вписывался в эту историю. Как морской житель, он цеплется за 
тяжелый камень на дне моря или кладет себе на спину камешки, чтобы его 
не болтало во время шторма. Примерно то же рассказывают о морском 
зайце — вполне реальном ластоногом животном, известном и русскому