Эстетическая и массовая коммуникация

УНИВЕРСАЛИИ КУЛЬТУРЫ 

Выпуск IV 

ЭСТЕТИЧЕСКАЯ 
И МАССОВАЯ КОММУНИКАЦИЯ

ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И ПРАКТИКИ 

Коллективная монография

3-е издание, исправленное

Под редакцией Н.В. Ковтун и Е.Е. Анисимовой 

Москва
Издательство «ФЛИНТА»
2019 

УДК 821.161.1 
ББК 83.3 
    У59 

Рецензенты: 
Е.К. Ромодановская – доктор филологических наук, профессор, член-корр. 
РАН, директор Института филологии СО РАН; 
Я. Войводич – доктор филологических наук, профессор философского факультета отделения восточнославянских языков и литератур Загребского 
университета 

Редакционная коллегия: 
К.В. Анисимов – доктор филологических наук, профессор; 
Е.Е. Анисимова – кандидат филологических наук, доцент; 
Л.Р. Дускаева, доктор филологических наук, доцент; 
Н.В. Ковтун – доктор филологических наук, профессор; 
А.С. Янушкевич – доктор филологических наук, профессор  

У59 
Эстетическая и массовая коммуникация: вопросы теории и практики [Электронный ресурс] : коллективная монография / под ред. Н.В. Ковтун и Е.Е. Анисимовой. – 3-е изд., испр. – М. : ФЛИНТА, 2019. – 185 с. – (Универсалии культуры. 
Вып. 4).

ISBN 978-5-9765-1989-3 

Коллективная монография «Эстетическая и массовая коммуникация: вопросы 
теории и практики» является четвертым выпуском серии «Универсалии культуры» и 
включает в себя научные статьи, посвященные русской литературе, публицистике, 
литературной критике, а также языку художественных произведений, переводов и 
периодической печати в эстетическом, историческом, религиозном и философском 
контекстах. Сборник подготовлен учеными ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), Сибирского федерального университета, Уральского федерального университета, Томского 
государственного университета, Челябинского государственного педагогического 
университета. 

Для преподавателей вузов и школ, аспирантов и студентов. 

УДК 821.161.1 

ББК 83.3 

  © Художник В.М. Ковтун, 2014

ISBN 978-5-9765-1989-3
© Издательство «ФЛИНТА», 2014 

СОДЕРЖАНИЕ 

От редакторов……………………………………………………………………………. 
5 

РАЗДЕЛ 1. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XIX–XX ВЕКОВ: ПРОБЛЕМЫ
РЕЛИГИОЗНОГО И ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ……………………………… 
6 

Гевель О.Е. 
Федор Долохов: поэтика образа в романном контексте 1860-х годов………………….. 

Анисимов К.В. 
Социально-исторические воззрения И.А. Бунина (заметка к теме)………………………. 

7 

16 

Задорина А.О. 
Персонажная структура в романе Л. Леонова «Пирамида» в свете отношений «Бог – 
человек»………………………………………………………………………………………..
22 

Васильев В.К. 
Трансформация сюжета «Калина красная» в творчестве В.М. Шукшина (к проблеме
художественно-публицистической манифестации бунта против власти)………………... 

Ковтун Н.В. 

34 

«Никольский» и «георгиевский» комплексы в повестях В.Г. Распутина (канон, народно-поэтическая интерпретация, историософия автора)…………………………………….
55 

Приказчикова Е.Е. 
Модификация советских военных мемуаров в российском литературном сознании1990–2000-х годов………………………………………………………………………...
79 

РАЗДЕЛ 2. ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКИЕ И РЕЦЕПТИВНЫЕ
МЕХАНИЗМЫ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ XIX–XX ВЕКОВ…………………… 

Никонова Н.Е. 
Немецкое практическое богословие в осмыслении В.А. Жуковского: христианский
реализм Ф.К. Отингера………………………………………………………………………. 

Анисимова Е.Е. 
Двенадцать спящих бутошников: балладные пародии на журналистов в 1820–1830-е
гг. …………………………………………………………………………………………….. 

Шевчугова Е.И. 
Автор, герой, читатель в литературной критике И.А. Гончарова………………………… 

Маркова Т.Н. 
Рецепция стихотворения А. Блока в рассказе В. Пелевина «Хрустальный мир»……… 

Говорухина Ю.А. 
История критики как смена тексто(смысло)порождающих моделей…………………….. 

Разувалова А.И. 
К проблеме традиционалистской рецепции классики в «долгие 1970-е»………………... 

95 

96 

103 

117 

127 

133 

152 

РАЗДЕЛ 3. ЯЗЫК ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПРЕССЫ: ИСТОРИЯ
И СОВРЕМЕННОСТЬ…………………………………………………………………… 
172

Кудрявцева Е.А.

Речевые предпочтения в современных печатных СМИ: некоторые наблюдения……….. 173

Сведения об авторах………………………………………………………………………... 
183

ОТ РЕДАКТОРОВ

Предлагаемый читателю очередной выпуск серии «Универсалии культуры» посвящен

преимущественно фактам историко-культурного взаимодействия на продуктивной границе

художественного и публицистического слова. Разнообразные подходы авторов-участников

коллективной монографии к этой проблематике определили соотношение разделов внутри

книги.  

В первом из них на примере творчества Л.Н. Толстого, И.А. Бунина, Л.М. Леонова, 

В.М. Шукшина, В.Г. Распутина рассматриваются репрезентации исторического и религиоз
ного сознания в художественном тексте и мемуарных нарративах.  

Второй раздел посвящен рецептивным механизмам русской литературы XIX–XXI вв., 

выявляющимся исследователями на разных уровнях литературного процесса: от высокой те
матики русско-европейских культурных контактов эпохи романтизма до журнальных бата
лий этого же времени, в которых поэтический «словарь» элитарной традиции подвергается

отчетливому пародийному снижению; от эстетских постмодернистских опытов по усвоению

эталонов символистской поэзии до попыток культурных новобранцев XX в., представителей

русской «деревенской» прозы, «изобрести» параметры литературного канона и создать тем

самым культурное пространство самолегитимации. Эта часть книги завершается обширным

исследованием риторических стратегий современной русской литературной критики.  

В центре внимания авторов третьей части коллективной монографии особенности язы
ка современных СМИ.  

Н.В. Ковтун, Е.Е. Анисимова

Раздел 1 

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XIX–XX ВЕКОВ: 

ПРОБЛЕМЫ РЕЛИГИОЗНОГО

И ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ

О.Е. Гевель

ФЕДОР ДОЛОХОВ: ПОЭТИКА ОБРАЗА В РОМАННОМ КОНТЕКСТЕ 1860-х ГОДОВ

Единство культурного контекста романов конца 60-х гг. XIX в., «Войны и мира», «Об
рыва», «Преступления и наказания», в каждом из которых остро ставится проблема нацио
нальной идентичности, выбора исторического пути России, обусловливало общность не

только главных идеологем этих произведений, но и целого ряда повествовательных решений. 

В.Г. Одиноков заметил о «Войне и мире»: «В сущности, основная тема нравственно
философского плана эпопеи – это поражение всего “наполеоновского” как определенной фи
лософии, определенного принципа жизни»1. В системе ценностей Достоевского и Толстого

«наполеоновское» начало реализуется в эгоцентрическом стремлении к власти над людьми. 

Логично при этом, что в перспективе русских социальных реалий и у Толстого с его декаб
ристами в эпилоге (и в замыслах), и у Гончарова, и у Достоевского с их нигилистами обсуж
дается возможность революционного насилия (понимающаяся, в свою очередь, как отголо
сок событий во Франции в 1789 и 1848 гг.). Эта ситуация делает заметным романтический по

своим корням «бесовской» семантический шлейф вокруг образа героя2, соотносящийся, в

свою очередь, с фольклорными архетипами ритуальных кощунств.  

В своем сравнительно недавнем исследовании Н.Н. Старыгина выявила целый ком
плекс связанных с демонической темой характеристик героя-нигилиста (особенно ярко вы
ражена в этих характеристиках семантика соблазнения, совращения с пути истинного, свя
занная с бесовством и образом змея)3. Локализация такого героя в рамках христианской об
разной парадигмы закономерна, однако типологические корни образов могут уходить еще в

дохристианский «словарь» культуры.  

Б.А. Успенский в работе «Антиповедение в культуре Древней Руси» заостряет внима
ние на ритуальных аспектах поведения представителей маригинальных социальных групп

(разбойники, казаки, солдаты): «Антиповедение – обратное, перевернутое, опрокинутое по
ведение, поведение наоборот, замена тех или иных регламентированных норм на их проти
воположность»4.

1 Одиноков В.Г. Поэтика романов Л.Н. Толстого. – Новосибирск, 1978. – С.55. 
2 См. о «демоническом» персонаже в статье: Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. – М., 1988. – С. 325–348.
3 Старыгина Н.Н. Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860–1870 гг. – М., 2003. 
4 Успенский Б.А. Антиповедение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избр. труды: в 2 т. – Т. 1. – М., 
1994. – С. 320.

Герой романа «Обрыв» Марк Волохов многократно именуется разбойником: «Вероят
но, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас этих мест»1, «Прощайте, русский... Карл Мор! 

(здесь и далее везде курсив наш. – О.Г.) – насмешливо отвечал Райский» (263), «Это тот раз
бойник? Да разве вы знаетесь с ним?», «и вы впустили этого Варраву под свой кров!» (354).  

Похожим образом аналогичного эпитета удостаивается и Федор Долохов, герой тол
стовского романа «Война и мир»: «Это совершенные разбойники, особенно Долохов»2. Обра
зы Федора Долохова и Марка Волохова оказываются удивительно созвучны, их семантиче
ские характеристики во многом почти тождественны. Но стоит отметить, что образ Долохова 

все же более сложен (и характеристики его более вариативны). Даже во внешности Долохова 

и Волохова есть много общего: «Марк был лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из 

металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, 

закинутые густой гривой на уши и затылок, открывали большой выпуклый лоб» (246). Доло
хов же у Толстого – «бледен» (IV, 240), «курчавый», с «кверху зачесанной копной курчавых 

волос» (V, 336). В необходимый нам для сопоставительного анализа момент действия романа 

“Война и мир” (попытка похищения Наташи) ему, как и Волохову, 27 лет.  

У Марка «открытое, как будто дерзкое лицо далеко выходило вперед» (246). Внеш
ность Долохова также сигнализирует о дерзости – в основном при помощи взглядов. Гонча
ров пишет о своем герое: «Улыбка, мелькавшая по временам на лице, выражала не то досаду, 

не то насмешку, но не удовольствие» (246). Улыбку Волохова вполне можно сопоставить с 

улыбкой Долохова: «Рот его, как всегда, имел на себе подобие улыбки» (V, 30).  

Глаза Волохова И.А. Гончаров характеризует так: «Взгляд серых глаз был или смелый, 

вызывающий, или по большей части холодный, ко всему небрежный» (246); «глаза смотрели 

на все покойно или холодно, по лицу видно, что ничем и никем не доволен» (261). В поэтике 

Толстого глазам уделяется гораздо большее внимание, и хотя в самом объеме текста «Войны 

и мира» Долохов занимает меньше места, чем гончаровский Волохов в «Обрыве», упомина
ния глаз и взглядов Долохова гораздо более многочисленны: «ясными голубыми глазами» 

(IV, 43), «своим светлым и наглым взглядом» (IV, 147) и т. д. 

Насмешка, холодный смех постоянно сопровождают речь Марка Волохова, те же ха
рактеристики относятся к особенностям речевой деятельности Долохова. Но стоит отметить, 

что речь Долохова сопровождают и другие характеристики – отчетливость, медленность, 

ясность речи, громкость, звучность  и др. 

1 Гончаров И.А. Обрыв. – М., 1984. – C. 246. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием 
страницы в скобках. 
2 Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. – Т. 4. – М., 1980. – С. 49. Далее сноски на это издание приводятся в тексте 
статьи с указанием в скобках: тома – римской цифрой и страницы – арабской.

Действия обоих анализируемых героев вписываются в кощунственный «антиповеден
ческий кодекс», компоненты которого освещены Б.А. Успенским. В образе Марка Волохова 

антиповеденческие мотивы проявляются очень ярко: он даже входит и выходит обыкновенно 

не через дверь, а через окно, дню предпочитает ночь. «Марк, по-своему, опять ночью, про
брался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось дело» (471). В образе его даже встреча
ется столь характерная для антиповедения мена мужского и женского: «… перед ним явился 

Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова» (530). Этот мотив переодевания 

можно соотнести с постоянными переодеваниями Долохова – «несолдатская» шинель, пер
сидский костюм в театре и странный в рядах партизан «вид самого чопорного гвардейского 

офицера» (VI, 119).   

К антиповедению можно также отнести бунтовщическое начало в образах обоих геро
ев. Б.А. Успенский пишет: «… вообще бунт против порядков этого мира естественно стиму
лирует и санкционирует антиповедние, т. е. закономерно облекается в соответствующие 

формы»1. «Долохов не в ладу с общепринятыми, узаконенными, официальными и бытовыми, 

и военно-служебными нормами»2, – пишет о нем П. Громов.  А Марк Волохов (высланный 

под надзор в изображаемый Гончаровым город) – проповедник новой «веры», он раздает 

листовки и книги, «смущающие» молодежь.  

Характерен мотив выворачивания наизнанку, двуликости героя. О Волохове слышим и 

такое: «Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, все выворачиваете себя наизнанку!..» (530) 

– прямая оборотность. С этим можно сопоставить и странное двуличие Долохова. Он гово
рит так: «Я никого знать не хочу, кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, 

что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге» (V, 47). В чем-то по
хожем Вера обвиняет Волохова: «Вот этого я не люблю в вас, Марк... Какой-то сухости, даже 

злости ко всему, кроме себя» (496). Стоит отметить, что Вера прекрасно знает, что он не сух 

и не зол с ней, как и с Козловым – он стесняется этого, но ходит за своим больным другом 

«как нянька». 

Релевантной чертой обоих образов является их зоологический смысловой «шлейф». 

Оба героя спроецированы на образы собаки, зверя, волка. В современных работах по мифо
поэтике образу волка уделяется особое внимание как символическому персонажу, связанно
му с военными мужскими племенными союзами. В частности, В. Михайлин реконструирует 

инициацию молодых воинов как жизнь на маргинальной, хтонической территории в особом 

«песье-волчьем» статусе (с которым тесно связаны мотивы оборотничества и буйства) до за
1 Успенский Б.А. Антиповедение в культуре Древней Руси. – C. 330. 
2 Громов П. О стиле Льва Толстого. «Диалектика души» в «Войне и мире». – Л., 1977. – C. 224. 

вершения обряда1. Одним из вариантов завершения инициации, т. е. перехода молодого вои
на в пространство «мира, дома, храма», Михайлин полагает похищение невесты и заключе
ние брака. Образ волка в индоевропейской мифологии вообще был тесно связан со свадеб
ной обрядностью – в Древней Индии особый статус жениха в обряде похищения невесты 

обозначался словами: «Он есть волк»», в некоторых русских диалектах дружку со стороны 

жениха именовали волком. 

В нарратологических трактовках художественного текста утвердилась характерная, 

восходящая к фольклористике, параллель образа мужчины, похитителя девушки, и волка, 

что отражается в семантических характеристиках героев. Так, В. Шмид в книге «Проза как 

поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард» пишет относительно «Станционного смот
рителя» Пушкина следующее: «Покинутый смотритель, который недосмотрел за дочерью, не 

наглядевшись на ее красоту, собирается в дорогу в Петербург. Его мысль такая: “авось <...> 

приведу я домой заблудшую овечку мою”. “Заблудшая овечка” – это намек на Новый Завет 

<...> – на X главу Евангелия от Иоанна, где рассказана притча о пастыре добром. В этой 

притче говорится об овцах, о “расхищающем и разгоняющем” их волке и о пастыре добром, 

“полагающем жизнь свою за овец”. Движимый очевидно этой притчей, отец приравнивает 

себя к пастырю доброму и тем самым отождествляет Минского с волком. Этим последним 

отождествлением Вырин аннулирует свои слова, гласящие: “Его высокоблагородие не волк”, 

и оправдывает опасение своей недоумевающей дочери. “Испуганный” волк же, поговороч
ный и евангельский, “дрожа от гнева и стиснув зубы”, выставляет отца-соперника за дверь, и 

делает он это со словами, заимствованными именно из этой же X главы от Иоанна, на кото
рую ссылался Вырин: “что ты за мною крадешься, как разбойник? Или хочешь меня заре
зать?” В словах Минского есть три намека на X главу от Иоанна: “Истинно, истинно говорю 

вам: кто не дверью входит в дом овчий, но прелазит инде, тот вор и разбойник; А входящий 

дверью есть пастырь овцам: Ему придверник отворяет, и овцы слушаются голоса его, и он 

зовет своих овец по имени и выводит их” (Ин 10, 1–3)»2. 

В цитируемом В. Шмидом евангельском стихе воплотились, в том числе, и семантиче
ские характеристики образа Марка Волохова. Наделенный в тексте функцией соблазнения, 

«похищения» Веры из патриархального мира бабушки, он уже своей фамилией оказывается 

связан с волком и языческим богом Волохом-Велесом. Постоянные сопоставления его с вол
ком присутствуют и в собственно авторском тексте, и в словах героев о нем. «Прямой вы 

волк! – заключила она», «когда я отучу вас от волчьей лжи?» (496), «Браво, да, да! – смеясь 

нервически, перебила она, – настоящий волк! как ни корми, все к лесу глядит!» (548), «опять, 
                                                
1 Михайлин В. Тропа звериных слов: Пространственно ориентированные культурные коды в индоевропейской 
традиции. – М., 2005. 
2 Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. – СПб., 1998. – C. 36. 

как зверь, помчался в беседку, унося добычу» (587), «про великодушие нечего ему говорить: 

волки не знают его!» (587). Помимо волчьих, в образе Марка Волохова присутствуют и ха
рактеристики его как пса: «… под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тре
вожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке» 

(246), «Что он такое? – думал Райский – бездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть 

без цели!» (263). Относительно сходства мифопоэтических смыслов образов волка и пса В. 

Михайлин пишет: «… волк и пес магически единосущны и представляют собой как бы две 

ипостаси единого, наделенного одними и теми же характеристиками мифо-магического об
раза»1. Б.А. Рыбаков в книге «Язычество древних славян» подчеркивает: «… собака и волк в 

некоторых русских диалектах назывались одинаково – “хорт”»2, что указывает на тождест
венность представлений об этих животных. В «слове героя о себе» Волохов объединяет эти 

образы в одно: «“Волком” звала она тебя в глаза, “шутя”, теперь <...>, к хищничеству волка –

в памяти у ней останется <...> злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа –

о человеке!» (694). Кроме того, Волохов имеет странную привычку входить и выходить из 

дома через окно, а не через дверь, через забор, а не через ворота – т. е. «не дверью входит в 

дом овчий, но прелазит инде». Как обладатель символического песье-волчьего статуса, Марк 

Волохов действительно маргинален, исключен из социальной жизни: «… его здесь никто не 

любит и все боятся» (317). 

Долохов тоже окружен ореолом отчужденности и страха. Пьер Безухов говорит о нем: 

«Ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, 

что и я боюсь его. И действительно, я боюсь его» (V, 26). Долохов вообще «человек войны», 

его появление в мирных эпизодах романа всегда предполагает нарушение спокойствия. Важ
но, что Долохов играет ключевую роль в неудавшемся похищении невесты – Наташи Росто
вой – Анатолем Курагиным – это подчеркивается особыми страдательными конструкциями: 

«любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым» (V, 357), «План похищения Росто
вой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым» (V, 363). Долохов и сам го
ворит Анатолю: «Кто тебе все устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? 

Все я» (V, 365). В тексте неоднократно подчеркивается звериная сущность Долохова и даже 

дается намек на оборотническое качество звериной натуры героя: «То и умен, и учен, и добр. 

А то зверь» (V, 151). «Это такая бестия, везде пролезет!» (IV, 207). «Убить злую собаку даже 

очень хорошо» (V, 116), – говорит о нем Пьеру Андрей Болконский. Таким образом, в харак
теристике похитителя мы вновь видим отражение «песье-волчьей» темы. С образом Долохо
ва также постоянно сопряжен образ медведя (родственный образу волка и собаки в плане 

1 Михайлин. Тропа звериных слов. – С. 49. 
2 Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. – М., 1988. – С. 231. 

эротической семантики – вспомним хотя бы «медвежьи» аллегории из пушкинского сна 

Татьяны). Мы видим Долохова впервые в момент кутежного спора под «рев медведя», в 

дальнейшем с ним и тем же медведем приключается обсуждаемая всеми история с кварталь
ным, спущенным в реку Мойку. Кабинет Долохова убран «от стен до потолка <...> медвежь
ими шкурами и оружием» (V, 354). Перед дуэлью с медведем-Пьером Долохов говорит: «… 

иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно, 

как мне говаривал наш костромской медвежатник. Медведя-то, говорит, как не бояться? да 

как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел!» (V, 28). В черновых вариантах 

романа «Война и мир» связанность Долохова с медведем еще сильнее – после дуэли его ук
ладывают на медвежью шкуру, а позже говорится, что одна из московских невест «особенно 

желала приручить этого медведя»1. 

В ранних редакциях охоте уделяется больше внимания именно в описаниях психологии 

Долохова: «Долохову вдруг показалось так легко иметь дело, вместо этой грозной, таинст
венной массы, с румяным офицером и его солдатом, так охватило его это охотничье чувство, 

которое говорит так сильно о том, как бы убить зверя, что заглушает всякое чувство опасно
сти, что он не испытывал другого волнения, кроме радости <...> Зверь его был румяный 

офицер»2. Характерно, что символика охоты никуда впоследствии не исчезла, только в охот
ника превратился русский народ, а в «раненое животное» – Наполеон. Интересно также, что 

в своих дневниках Толстой пишет о Долохове всегда одновременно с упоминанием об охоте: 

«15 октября. Желчь, злился на охотника. Охота скверная. Две главы совсем обдумал. Брыков 

и Долохов не выходят. Мало работаю», «17 октября. До обеда на неудачной охоте. Писать не 

хотелось очень. Дол[охов]. Дол[охов]. Видел на охоте местность и ясно», «20 окт[ября] «Я 

истощаю силы охотой. Перечитывал, переправлял. Идет дело. Долох[ова] сцену набросал» 

(XIX, 223).  

Звериные характеристики ярко влияют на строение сюжетов, в которые вовлечен Доло
хов. В разных культурах волк связан с различными пограничными и переломными момента
ми (например, переход от осени к зиме, от зимы к весне – период активности волков). Отне
сение героя к «песье-волчьему» символическому статусу – тоже указание на переходный, 

пограничный момент в его жизни. Если анализировать эпизоды «Войны и мир», в которых 

присутствует Долохов, то семантику пограничности, перехода через границы мы увидим бу
квально везде: в локализации этого образа в пространстве, в действиях, которые он соверша
ет, даже в самой душе Долохова. В частности, это ярко выражено в мыслях о нем Николая 

Ростова: «Долохов, этот буян, бретёр-Долохов, жил в Москве с старушкой матерью и горба
                                                
1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Юбилейное. – Т. 13. – М., 1949. – С. 841. 
2 Там же. – С. 401.