Карнавал в языке и коммуникации

Российский государственный гуманитарный университет

Институт лингвистики

карнавал в языке и коммуникации 

Сборник статей

Москва

2019

2-е издание (электронное)

УДК 81
ББК 81я43
К24

Ответственный редактор 
Л. Л. Федорова

Рецензенты: 
проф., dr hab. Е. Бартминьский (Люблин) 
д-р филол. наук, проф. М. А. Кронгауз 
д-р филол. наук, проф. Е. Е. Левкиевская

Рекомендовано к изданию 
Редакционно-издательским советом РГГУ

Художник 
Валерий Хотеев

К24
Карнавал в языке и коммуникации [Электронный ресурс] : сб. 
статей / отв. ред. Л. Л. Федорова ; Рос. гос. гуманитарн. ун-т. — 2-е 
изд. (эл.). — Электрон. текстовые дан. (1 файл pdf : 438 с.). — М. : 
Рос. гос. гуманитарн. ун-т, 2019. — Систем. требования: Adobe 
Reader XI либо Adobe Digital Editions 4.5 ; экран 10".
ISBN 978-5-7281-2213-5
Книга посвящена темам карнавала и карнавализации в языковой системе и языковых практиках — в публицистическом дискурсе, интерент-коммуникации, рекламе, в художественных текстах, фольклоре. В ней обобщены результаты докладов и дискуссий в рамках одноименной конференции 
Института лингвистики РГГУ, состоявшейся в 2013 году. В культурноязыковых сопоставлениях авторы обращаются к материалу русского и других языков: белорусского, польского, немецкого, японского, санскрита, к 
традициям и текстам иных языковых культур.
Книга будет интересна филологам, культурологам и социологам, а также всем интересующимся проблемами языка и коммуникации в широком 
культурном контексте.

УДК 81
ББК 81я43

Деривативное электронное издание на основе печатного издания: Карнавал в языке и коммуникации [Текст] : сб. статей / отв. ред. Л. Л. Федорова ; Рос. гос. гуманитарн. ун-т. — М. : РГГУ, 2016. — 432 с. — ISBN 978-5-7281-1850-3.

В оформлении использована репродукция картины Рембрандта Харменса ван Рейна 
«Автопортрет с Саскией на коленях» (1635, Дрезденская галерея)

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, установленных 
техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе требовать 
от нарушителя возмещения убытков или выплаты компенсации.

ISBN 978-5-7281-2213-5
© Российский государственный 
гуманитарный университет, 2016

Л.Л. Федорова

ЯЗЫКОВОЙ КАРНАВАЛ 
КАК ЗЕРКАЛО РЕАЛЬНОСТИ

Эта книга – приглашение к празднику. Празднику языковой 
игры, гротескных образов, филологических изысков, лингвистических находок. Карнавал в языке и коммуникации стал темой ежегодной конференции Института лингвистики по актуальной языковой реальности – ее многоаспектное рассмотрение и составляет 
содержание сборника. Карнавал осмысляется как способ перевоплощения реальности, представления ее контрастов и преображений приемами и средствами языка. 

Тема карнавала стала для филологии притягательной во 
многом благодаря работам М.М. Бахтина, посвященным народной культуре. За ней стоят образы перевернутого мира, праздника, 
игры и смеха, идеи снятия запретов, смешения высокого и низкого, серьезного и комического, явления многоголосия и унисона, 
тайны и маски. В этом филологическом пространстве роль языка 
оказывается подобной пружине, раскручивающей карнавальные 
сюжеты, порождающей гротескные образы, яркие и неожиданные 
повороты и превращения смыслов. 
Но действие этого механизма обусловлено реалиями современной жизни, которые обнаруживают карнавальную яркость и 
контрастность, театральность и противоречивость, переходы от 
драмы к фарсу и наоборот. 
Карнавал как «синкретическая зрелищная форма обрядового характера», по Бахтину, «выработал целый язык символических конкретно-чувственных форм – от больших и сложных массовых действ до отдельных карнавальных жестов. Язык этот...  
выражал... карнавальное мироощущение...» (Бахтин 2002: 138). 

© Федорова Л.Л., 2016

Л.Л. Федорова

6

Основные черты карнавального мироощущения, которые отмечает Бахтин: 1) карнавал не созерцают, в нем живут, это «жизнь  
наизнанку, наоборот»; 2) отменяется дистанция между людьми, 
возникают вольные фамильярные контакты, откуда – эксцентричность, неуместность такого поведения в обычной жизни; 3) соединяются контрасты – «карнавальные мезальянсы» – «священное 
с профанным, высокое с низким, великое с ничтожным, мудрое с 
глупым и т. п.» (Там же: 139); 4) карнавал связан с ритуальной профанацией («карнавальными кощунствами»): ее воплощает обряд 
увенчания–развенчания, разоблачения; карнавальный смех, как и 
ритуальный, «направлен на высшее – на смену властей и правд, на 
смену миропорядков» (Там же: 143). 
В эпоху Средневековья происходила «карнавализация речевой жизни европейских народов: целые слои языка – так называемая фамильярно-площадная речь – были пронизаны карнавальным мироощущением... Фамильярная речь всех европейских народов, в особенности бранная и насмешливая, еще и до наших дней 
полна карнавальных реликтов...» (Там же: 146). Наивысшим расцветом карнавальной жизни ознаменовалось Возрождение. В эту 
эпоху «карнавальное мироощущение с его категориями, карнавальный смех, символика карнавальных действ увенчаний – развенчаний, смен и переодеваний, карнавальная амбивалентность 
и все оттенки вольного карнавального слова – фамильярного, 
цинически-откровенного, эксцентрического, хвалебно-бранного  
и т. п. – глубоко проникли почти во все жанры художественной 
литературы» (Там же: 146–147). Со второй половины XVII в. начинается спад, развивается «придворно-праздничная маскарадная 
культура». Что-то сохраняется в площадной балаганной комике, 
в цирке, в театре Нового времени. Но произошла уже утрата площадной всенародности карнавала, не сам карнавал создавал карнавальные жанры, был их источником, а литературная традиция 
карнавализации (Там же: 148). 
Теория карнавала создавалась Бахтиным в реальности другой эпохи, другого пространства, но они несли в себе карнавальный заряд. Как отмечает в своих воспоминаниях Д.С. Лихачев, дух 
карнавала явственно ощущался в жизни петербургской интеллигенции 20-х годов. Университетская молодежь и видные ученые 
объединялись в кружки и группы, где царила атмосфера свободной 

Языковой карнавал как зеркало реальности

философии, обсуждались исторические и литературоведческие 
проблемы, приветствовались юмор и ирония, критически-шутливое отношение к действительности. Характерны даже сами названия таких объединений: Хельфернак – Художественно-литературная, философская и научная академия, КАН – Космическая 
академия наук. На их заседаниях господствовал дух маскарада и 
«веселой науки», принципом которой был не просто поиск истины, а «истины радостной и облеченной в веселые формы» (Лихачев 2015: 143). На заседаниях Хельфернака Лихачев встречал и 
М.М. Бахтина. 
Кроме карнавальных эпох, когда расцветает народная культура, противопоставленная официальной, бывают и «карнавальные времена» – времена перемен, к которым еще не привыкли; они 
не могут продолжаться долго. Праздник и многоголосие характерны для карнавала Серебряного века, но на смену ему приходит 
монотонность и унисон, интенсивность языковых процессов снижается. 
Это дает основания задуматься, как отражаются времена перемен в языке, в речевой коммуникации, в языковом творчестве. 
В современной жизни встают подобные вопросы. 
Прежде всего, можно ли сейчас говорить о неком особом 
«языке карнавала»? Если считать, что карнавальные времена всегда порождают и свои языковые приемы, то, видимо, да. «Карнавальный язык» можно понимать узко, как язык праздника, маскарада, а можно мыслить как воплощающий игровой дух времени, 
карнавальное мироощущение не только в особых художественных 
формах, но и в повседневной жизни, где слова – актеры, надевающие маски, где среди них много гостей, где сталкиваются и объединяются противоположности, где возникают эксцентрика и абсурд 
и где острое слово приобретает особое резонансное звучание. 
Как известно, много «гостей» – слов-заимствований – появилось у нас в эпоху Петра I, когда через «окно в Европу», через 
дипломатическую службу и налаживаемые почтовые связи прибывали европейские «моды», европейские газеты-куранты приносили огромное количество новых слов в совершенно разные сферы 
жизни. Европейская лексика праздника и театра пришла позднее 
и в основном из итальянского или через него: карнавал (из итальянского через французский), гирлянда, конфетти, серпантин, 

Л.Л. Федорова

лото, карусель (фр. carrousel < ит. carosello < gara состязание + 
sello седло), браво!; маска и его производное маскарад тоже пришли из итальянского, хотя имеют арабские корни: араб. maschara 
‘шут, насмешник’; ‘шутка’. 
Языковые контакты несомненно обогащают язык, особенно 
если они заполняют лакуны и называют нововведения. Многие из 
заимствований утвердились и прижились, некоторые стали настолько «своими», что их иностранное происхождение просто не 
осознается, – почта, авария, конфета, ракета, газета, касса, команда (по результатам пилотного эксперимента эти слова большинство опрошенных носителей русского языка считают русскими по происхождению (Fedorova, Bolognani 2015)). Однако порой 
волна заимствований вызывает сопротивление ревнителей чистоты языка и порождает «двойников»: так, слова диссертация, аксиома, гипотеза, аргументация, оппонент, коллега в свое время предлагалось заменить на разглагольствие, самоистина, предвзятие, 
винословие, противуречитель, соседатель (Биржакова, Войнова, 
Кутина 1972). Сейчас уже последний ряд, а не первый вызывает 
ощущение маскарада. Но ведь что-то из собственных двойников и 
здесь устояло: прения, возражение – вопреки контроверсии. 
В современности всплеск заимствований ознаменовал период 90-х – начала нулевых годов. Огромный пласт англоязычной 
лексики появился через Интернет и распространился благодаря 
ему. Но не только английский очертил круг заимствований. Для 
обычного горожанина карнавальным разноязычием расцветились 
вывески магазинов и реклама. И здесь «гости» нередко подбирают 
и соответствующие орфографические и графические «наряды» – 
Чайхона рядится под арабицу, суши-бары выполнены в японском 
стиле, европейские бренды могут сохранять истинное «латинское» 
лицо, хотя часто смешиваются с кириллицей в графических играх: 

пылкаяboscoвесна. Графические игры могут вовлекать несколько 
языковых кодов; так, «Zю кафе» восточной кухни – это языковая 
игра на поле китайского в кириллическо-латинском воплощении: 
jiu = цзю = ‘9’ по-китайски, символическое число в китайской культуре. Языковой ландшафт города многоголосен и мультиграфичен, это маскарадность в повседневности (подробнее см.: Федорова 2014а). Заметим попутно, что восточные мотивы в нашей жизни 
усиливаются и карнавальными образами «нового года» по восточ

Языковой карнавал как зеркало реальности

ному календарю: мода на празднование годов «черного дракона», 
«огненной обезьяны» или «кота-кролика» особенно расцвела на 
рубеже тысячелетий, что может свидетельствовать, в частности, о 
празднично-игровом ощущении времени. 
Язык впитывает в себя иностранную лексику, не всегда легко 
ее усваивая – порой на слух, порой через письмо, порождая двойников. В отдельных сферах сохраняют свое влияние языки – культурные доноры. Итальянский, поддерживая позиции языкового 
карнавала, укрепился в гастрономии: пицца, спагетти, паста, капучино – самые известные итальянские слова в современном русском, по данным опроса (их называют наряду с привычными макаронами, хотя макароны пришло к нам из французского: именно 
французы построили первые макаронные фабрики в Одессе при 
Екатерине II); общедоступны и в основном освоены лазанья, лимончелло, моцарелла, тирамису, цуккини, хотя и отсутствуют в словарях – и потому возникают двойники: цукини / цуккини, каппучино / капуччино / каппуччино / капучино, тирамису / тирамиссо. 
В меню ресторанов продолжают удивлять наряду с гастрономическими и языковые изыски: полная транслитерация итальянского 
названия, русское грамматическое оформление итальянского, смешение графических и лексических кодов – кода алла ваччинара, 
оссобуко с гремолатой, сладкое искушение cannolo, ассорти из вареной говядины с супом stracciatella (Болоньяни 2013: 145–153) – подобные игры добавляют гламура и престижности. Ведь даже обычная лепешка звучит благородней, если назвать ее чиабатой, хотя 
по-итальянски это попросту означает ‘cтоптанный башмак’ – тот 
же чобот (судьба этих этимологических «близнецов» сложилась 
по-разному).
Карнавальный язык в широком смысле – это воплощение 
карнавального мироощущения и язык всенародного праздника, 
карнавала, стирающего иерархию, границы, порождающего фамильярные и насмешливо-бранные формы, развенчание авторитетов, 
вседозволенность и смех. Ярким примером такого карнавала явилось протестное движение зимы 2011–2012 гг.; в лозунгах демонстраций воплотились разнообразные регистры «вольного карнавального слова» (см.: Мороз 2014, Седакова 2014, Федорова 2014б 
и другие авторы сборника (Мы не немы 2014)). Авторы лозунгов 
носят различные маски – это простодушные селяне (Баба с возу, 

Л.Л. Федорова

кобыле легче!) и дремучие бандерлоги (Бандерлоги пришли. Каа, 
выползай!), сетевые хомячки (Сетевые хомячки за честные выборы!) и «рассерженные граждане» (Я не хожу на все эти митинги- 
шмитинги, но достало даже меня!); здесь задействованы персонажи детской литературы, сетевого фольклора, поп-культуры (Don’t 
you cry tonight!). Это и зрелищное площадное действо с его «карнавальными правами и вольностями» (Бахтин 1990: 291), отменяющими дистанцию между людьми, с его внешними атрибутами: карнавальными нарядами, масками, картинками, шарами, речовками, 
смехом и свистом, «его не созерцают, но в нем живут», по Бахтину. Возврат площадного действа влечет и обратный отмеченному 
Бахтиным процесс: не только порождаются новые синкретичные 
формы лозунгов (Каравай, каравай, перевыборы давай!), но и литературные жанры становятся материалом площадной культуры, 
народного праздника: цитируются и обыгрываются поэтические и 
литературные тексты – Пушкин и Искандер, Экзюпери и Маркес, 
Киплинг, Стивенсон, Роулинг и другие. 
Смешение, переиначивание, переворачивание – свойства 
карнавала. Подобные игры захватили интернет-пространство. До 
какой черты карнавальный язык ощущается как игра? Изобретатели «олбанского» поставили орфографические пределы: возможность переиначивания написания в пределах сохранения прочтения, однако речевая игра потянулась вслед письму. Пока факты 
необычной речи звучат лишь как ироническое цитирование, мы 
ставим кавычки в уме, но когда они становятся привычной формой 
речи, происходит упрощение, одомашнивание – и уже медведы и 
котэ становятся своими персонажами. Но этим не исчерпывается 
разнообразие языковой жизни. Кроме «гостей», карнавал делают 
маски. 

* * *
Прежде чем срывать маски, их надо надеть – и это первое 
действие карнавала: слово, надевающее новые маски и меняющее 
свою роль в жизни языка и общества. Этому посвящена первая 
часть книги.
Какие явления в жизни языка, в жизни слов могут расцениваться как маскарадные? Это, прежде всего, слова-«звезды», 
становящиеся модными, как яркие этикетки, вбирающие в себя