Архитектура и политика. От ренатурализации к безграничной любви

Сергей Ситар

АРХИТЕКТУРА И ПОЛИТИКА:
 ОТ РЕНАТУРАЛИЗАЦИИ 
К БЕЗГРАНИЧНОЙ ЛЮБВИ

2-е издание (электронное)

 Москва
«Стрелка Пресс»

2017

УДК 72
ББК 85

Ситар, Сергей. 

С41
Архитектура и политика. От ренатурализации к безграничной 
любви [Электронный ресурс] / Сергей Ситар. — 2-е изд. (эл.). — 
Электрон. текстовые дан. (1 файл pdf : 38 с.). — М. : Стрелка 
Пресс, 2017. — Систем. требования: Adobe Reader XI либо 
Adobe Digital Editions 4.5 ; экран 10".

ISBN 978-5-906264-31-2

ББК 85 

Деривативное электронное издание на основе печатного издания: 
Архитектура и политика. От ренатурализации к безграничной 
любви / Сергей Ситар. — 29 с. — М. : Стрелка Пресс, 2014. — ISBN 
978-5-457-66007-6.

В соответствии со ст. 1299 и 1301 ГК РФ при устранении ограничений, установленных техническими средствами защиты авторских прав, правообладатель вправе 
требовать от нарушителя возмещения убытков или выплаты компенсации.

ISBN 978-5-906264-31-2
© Институт медиа, архитектуры
     и дизайна «Стрелка», 2014

С41

Куда устремлена мировая архитектура последних десятилетий? 
Заметен ли в ее кипучем становлении, от которого порой рябит в глазах и подташнивает, какой-то общезначимый импульс, объединяющий 
стратегический мотив? Сегодня общим местом стал разговор о том, 
что архитетура утратила те социальные амбиции, которые лежали в ее 
основе в предыдущие эпохи, общественное благо больше не является 
ее целью, а если она все еще обладает каким-то собственным фундаментом, то это теперь всего лишь желание угодить заказчику. Но если 
эта гипотеза верна, то что может вернуть архитектуре ее былой социальный и интеллектуальный статус? Какой может быть ее общественная миссия в современную эпоху? Призыв не забывать о философских 
основаниях профессии архитектора — в эссе теоретика архитектуры 
Сергея Ситара.

УДК 72

И тут его вдруг ослепило и снова вернуло 
к жизни откровение по имени Город.

Х.-Л. Борхес

ПОЛИТ ИЧ ЕСКОЕ ИСКУССТ ВО: СОН

ОБ АРХИТ ЕКТ УР Е БУДУЩЕГО

Куда устремлена мировая архитектура последних десятилетий?
Заметен ли в ее кипучем становлении, от которого порой рябит в
глазах
и
подташнивает,
какой-то
общезначимый
импульс,

объединяющий
стратегический
мотив?
Сегодня
архитектуру

принято критиковать за то, что она, перестав быть локомотивом
борьбы
за
общественно-политическое
благо,
полностью

переориентировалась на сиюминутные корыстные интересы рынка
— точнее, на интересы циничных и (потому) преуспевающих
представителей транснациональных капиталистических элит. Этот
упрек одинаково громко звучит из разных интеллектуальных
лагерей
и
из
уст
известных
профессионалов,
стоящих
на

диаметрально противоположных позициях по некоторым другим
важным вопросам, — таким, например, как Рем Колхас и Пьер
Витторио Аурели. Утрата архитектурой политической повестки
переживается сегодняшними лидерами цеха как потеря общего
курса и головокружительный уход почвы из-под ног. Показательно
в этом смысле, что обе последние архитектурные биеннале в
Венеции — 2012 и 2014 годов — были так или иначе посвящены
поиску и переоткрытию первооснов проектной деятельности.

На фоне этой широко распространившейся растерянности

российская
архитектура
выглядит,
увы,
не
как
счастливое

исключение, а как вопиюще запущенный случай. Но каковы истоки
продолжительного
общего
упадка?
Если,
что
естественно

предположить,
в
плачевное
состояние
пришла
не
только

архитектура,
но
и
другие
отрасли
искусства,
то
насколько

обширна в конечном счете зона поражения? Имеем ли мы дело с
некими общекультурными заморозками, временным помрачением

— 4 — 

или, как предполагает Аурели, во всем виновата масштабная и,
вероятно,
необратимая
смена
цивилизационного
паттерна,
в

результате которой мир полиса, мир общественной жизни — по
множеству взаимосвязанных причин — оказался вытесненным с
исторической сцены эгоцентричным и консервативным миром
ойкоса, миром приватной жизни, домашнего хозяйства, или миром
«харчелогии»
(если
воспользоваться
одним
из
характерных

авторских терминов Малевича)? В таком случае стоит ли сетовать
на неумолимую волю мировой истории? Быть может, подлинная
причина замешательства и фрустрации архитекторов — это их
ностальгия
по
своему
прежнему
сравнительно

привилегированному положению при традиционных сословнокастовых системах власти, распавшихся под натиском простого и
прагматичного «протестантского» принципа «деньги — мерило
всего»? С другой стороны, что мешает архитектуре восстановить
свою утраченную общественную миссию самым
простым
и

очевидным в современной ситуации способом, а именно через все
более последовательную демократизацию проектного цикла, все
более
глубокое
вовлечение
локальных
сообществ и
рядовых

пользователей в процесс принятия проектных решений?

Не
так
давно
мне
приснился
довольно
яркий
и

запоминающийся сон о будущем архитектуры, сквозным мотивом
которого была эта самая демократизация. Во сне я прогуливался
по
светлому
футуристическому
городу
с
каким-то
еще
не

владеющим речью симпатичным младенцем — при этом ни
географическое
местоположение
города,
ни
происхождение

младенца, очевидно, не принадлежали к числу существенных
обстоятельств, и потому были оставлены «сценаристами сна» без
уточнений.
Одним
из
пунктов
нашей
увеселительно
познавательной программы было посещение «архитектурного

— 5 — 

театра».
К
заранее
назначенному
времени
мы
вместе
с

оказавшимися
поблизости
другими
участниками
гуляния

поднялись
на
смотровую
площадку,
с
которой
открывался

панорамный вид на огромную и почти не освоенную территорию.
Мгновение, и — о чудо! — среди неказистых пустырей с
разрозненными и робкими следами человеческой деятельности
прямо на наших глазах вырос переливающийся яркими красками и
отражениями новый городской район с обустроенными парками,
общественными центрами, просторными открытыми форумами и
спортивными сооружениями. Понимание того, что все это —
грандиозная трехмерная голограмма, пришло достаточно быстро,
хотя и не сразу. Степень проработанности и реалистичности
представшей
перед
нами
электронной
симуляции
была

невероятной: на иллюзорные мостовые и фасады падали тени от
плывущих
по
небу
и
вполне
реальных
облаков,
ветви

голографических
деревьев
слегка
покачивались,
реагируя
на

порывы «реального» ветра, холодившего наши тела. То, что в
первом
приближении
выглядело
игрой
бликов
на
какой-то

отдаленной чешуйчатой поверхности, под более пристальным
взглядом оказалось мерцанием микроскопических фотовспышек
вокруг
какого-то
примечательного
«внутриголограммного»

события:
как
стало
ясно
в
ходе
внимательного
и

продолжительного
осмотра
электронной
панорамы,
все

расстилавшиеся перед нами фантастические улицы, площади и
амфитеатры
были
наполнены
разного
рода
забавными

происшествиями и голографическими людьми, которые двигались,
чем-то интересовались и общались друг с другом совсем как
настоящие.
Дополнительную
живость
картине
придавало

присутствие
множества
экзотических
транспортных
средств,

включая напоминающие велосипед персональные приспособления,

— 6 — 

загадочный принцип действия которых наводил на мысль об
антигравитации.

Хотя включенная для нас неведомыми операторами «панорама

будущего» в целом весьма впечатляла, сам я, признаюсь, не
испытал во
время этого
прогностического
сеанса
какого-то

особого волнения или восторга. Видимо, «по сценарию» мне
полагалось быть достаточно подготовленным к зрелищу и больше
интересоваться настроением младенца, которого я «выгуливал» и
держал перед собой на руках в ходе электронного представления.
Младенец же реагировал на огромную мерцающую картину
вполне предсказуемым образом: смотрел на нее сияющими глазами
и издавал одобрительные звуки. Это радостное, удовлетворенное
состояние
младенца
было
последним,
на
чем
я
успел

зафиксировать внимание перед пробуждением, — и именно оно
определило общую идиллическую тональность, которую этот сон
сохранил в моих дневных воспоминаниях.

Вместе
с
тем
возвращение
к
яви
сопровождалось

существенным переосмыслением полученного опыта — отчасти
рационализирующим,
а
отчасти
критическим.
Прежде
всего,

увиденное встроилось в более обширную и «естественную»
смысловую конструкцию: стало ясно, что событие, в котором
«нам с младенцем» довелось участвовать, — пример того, как
через
два-три
десятилетия
архитекторы и
девелоперы будут

представлять
свои
мегапроекты
горожанам
перед
началом

процедуры их публичного обсуждения. Площадка, на которую мы
попали, была, очевидно, не единственной: в заранее объявленные
временные
интервалы
любой
житель
будущего
сможет

рассмотреть и оценить планируемый новый ансамбль с множества
различных видовых точек, причем не только со стороны, но и
изнутри,
то
есть
оказавшись
прямо
на
одной
из
еще
не

— 7 — 

построенных
улиц
или
площадей.
Несомненно,
будет
также

предусмотрена
возможность
ознакомительных
прогулок
по

территории задуманных
ансамблей и виртуальных
туров по

интерьерам
некоторых
проектируемых
зданий,
прежде
всего

общественных.
И,
как
нетрудно
предположить,
такого
рода

события
вскоре
превратятся
в
повседневную
рутину:

голографические
симуляции
новых
районов
или

умопомрачительных
многофункциональных
комплексов
будут

предлагаться
вниманию
публики
не
реже,
чем
коллекции

очередных
технических
новинок
или
премьеры
новых

стереоскопических фильмов.

Переход моих размышлений в критическую фазу был связан с

осознанием простой вещи: каким бы широким, открытым и
инклюзивным ни был следующий за такой презентацией процесс
общественного обсуждения, он в любом случае бесконечно далек
от того, что можно было бы назвать участием жителей и
локальных сообществ в проектировании. Размах и техническая
изощренность визуализации играют в этом смысле самую что ни
на есть контрпродуктивную роль — они надежно гарантируют,
что «рядовой пользователь» ни при каких обстоятельствах не
активирует в ответ собственное пространственное воображение и
мышление.
Суггестивная
сила
такого
блокбастерного

представления выражается не только и не столько в том, что оно с
ходу завораживает и бесповоротно располагает к себе зрителя
(хотя и это имеет место для части аудитории), но и в том, что оно
—
за
счет
недостижимого
для
«профанов»
технического

совершенства
и
масштаба
—
сжимает
возможный
диапазон

реакций до небольшого ряда элементарных опций: допускается
недоумение и даже, возможно, интуитивный протест, однако

— 8 —