У знакомых

А.П. Чехов

У ЗНАКОМЫХ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
У знакомых. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 17 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007317-0
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

У ЗНАКОМЫХ

Утром пришло письмо:

«Милый Миша, Вы нас забыли совсем, приезжайте поскорее, 

мы хотим Вас видеть. Умоляем Вас обе на коленях, приезжайте 
сегодня, покажите Ваши ясные очи. Ждем с нетерпением.

Та и Ва.
Кузьминки 7 июня».

Письмо было от Татьяны Алексеевны Лосевой, которую лет де
сять – двенадцать назад, когда Подгорин живал в Кузьминках, называли сокращенно Та. Но кто же Ва? Вспомнились Подгорину 
длинные разговоры, веселый смех, романсы, прогулки по вечерам 
и целый цветник девушек и молодых женщин, живших когда-то в 
Кузьминках и около, и вспомнилось простое, живое, умное лицо с 
веснушками, которые так шли к темно-рыжим волосам, – это Варя, 
или Варвара Павловна, подруга Татьяны. Она кончила на медицинских курсах и служит где-то за Тулой, на фабрике, и теперь, 
очевидно, приехала в Кузьминки погостить.

«Милая Ва! – думал Подгорин, отдаваясь воспоминаниям. – Ка
кая она славная!»

Татьяна, Варя и он были почти одних лет; но тогда он был сту
дентом, а они уже взрослыми девушками-невестами и на него 
смотрели, как на мальчика. И теперь, хотя он был уже адвокатом и 
начинал седеть, они всё еще называли его Мишей и считали молодым, и говорили, что он еще ничего не испытал в жизни.

Он любил их очень, но больше, кажется, любил в своих воспо
минаниях, чем так. Настоящее было ему мало знакомо, непонятно 
и чуждо. Было чуждо и это короткое, игривое письмо, которое,
вероятно, сочиняли долго, с напряжением, и когда Татьяна писала, 
то за ее спиной, наверное, стоял ее муж Сергей Сергеич… Кузьминки пошли в приданое только шесть лет назад, но уже разорены 
этим самым Сергеем Сергеичем, и теперь всякий раз, когда приходится платить в банк или по закладным, к Подгорину обращаются 
за советом, как к юристу, и мало того, уже два раза просили у него 
взаймы. Очевидно, и теперь хотели от него совета или денег.

Уже не тянуло в Кузьминки, как прежде. Грустно там. Нет уже 

ни смеха, ни шума, ни веселых, беспечных лиц, ни свиданий в тихие лунные ночи, а главное, нет уже молодости; да и всё это, вероятно, очаровательно только в воспоминаниях… Кроме Та и Ва, там 
есть еще На, сестра Татьяны Надежда, которую в шутку и серьезно 
называли его невестой; она выросла на его глазах, рассчитывали, 

что он на ней женится, и одно время он был влюблен в нее и собирался сделать предложение, но вот ей уже двадцать четвертый год, 
а он всё еще не женился…

«Как всё это сложилось, однако, – думал он теперь, в смущении 

перечитывая письмо. – А не поехать нельзя, обидятся…»

То, что он давно уже не был у Лосевых, камнем лежало у него 

на совести. И, походив по комнате, подумав, он сделал над собой 
усилие и решил поехать к ним дня на три, отбыть эту повинность и 
потом быть свободным и покойным по крайней мере до будущего 
лета. И, собираясь после завтрака на Брестский вокзал, он сказал 
прислуге, что вернется через три дня.

От Москвы до Кузьминок было два часа езды и потом от стан
ции на лошадях минут двадцать. Уже со станции виден был лес 
Татьяны и три высоких узких дачи, которые начал строить и не 
достроил Лосев, пускавшийся в первые годы после женитьбы на 
разные аферы. Разорили его и эти дачи, и разные хозяйственные 
предприятия, и частые поездки в Москву, где он завтракал в «Славянском базаре», обедал в «Эрмитаже» и кончал день на Малой 
Бронной или на Живодерке у цыган (это называл он «встряхнуться»). Подгорин сам и выпивал, иногда помногу, и бывал у женщин 
без разбора, но лениво, холодно, не испытывая никакого удовольствия, и им овладевало брезгливое чувство, когда в его присутствии этому отдавались со страстью другие, и он не понимал людей, 
которые на Живодерке чувствуют себя свободнее, чем дома, около 
порядочных женщин, и не любил таких людей; ему казалось, что 
всякая нечистота пристает к ним, как репейник. И Лосева он не 
любил и считал его неинтересным, ни на что не способным, ленивым малым, и в его обществе не раз испытывал брезгливое чувство…

Тотчас за лесом его встретили Сергей Сергеич и Надежда.
– Дорогой мой, что же это вы нас забыли? – говорил Сергей 

Сергеич, целуясь с ним три раза и потом держа его за талию обеими руками. – Вы нас совсем разлюбили, дружище.

У него были крупные черты, толстый нос, негустая русая боро
да; волосы он зачесывал набок, по-купечески, чтобы казаться простым, чисто русским. Он, когда говорил, дышал собеседнику прямо в лицо, а когда молчал, то дышал носом, тяжело. Его упитанное 
тело и излишняя сытость стесняли его, и он, чтобы легче дышать, 
всё выпячивал грудь, и это придавало ему надменный вид. Рядом с 
ним Надежда, его свояченица, казалась воздушной. Это была светлая блондинка, бледная, с добрыми, ласковыми глазами, стройная; 
красивая или нет – Подгорин понять не мог, так как знал ее с детства и пригляделся к ее наружности. Теперь она была в белом пла

тье, с открытой шеей, и это впечатление белой, длинной, голой 
шеи было для него ново и не совсем приятно.

– Мы с сестрой ждем вас с утра, – сказала она. – У нас Варя, и 

тоже ждет вас.

Она взяла его под руку и вдруг засмеялась без причины и изда
ла легкий радостный крик, точно была внезапно очарована какоюто мыслью. Поле с цветущей рожью, которое не шевелилось в тихом воздухе, и лес, озаренный солнцем, были прекрасны; и было 
похоже, что Надежда заметила это только теперь, идя рядом с 
Подгориным.

– Я приехал к вам на три дня, – сказал он. – Простите, раньше 

никак не мог выбраться из Москвы.

– Нехорошо, нехорошо, забыли нас совсем, – говорил Сергей 

Сергеич с добродушной укоризной. – Jamais de ma vie! (1) – сказал 
он вдруг и щелкнул пальцами.

У него была манера неожиданно для собеседника произносить в 

форме восклицания какую-нибудь фразу, не имевшую никакого 
отношения к разговору, и при этом щелкать пальцами. И всегда он 
подражал кому-нибудь; если закатывал глаза, или небрежно откидывал назад волосы, или впадал в пафос, то это значило, что накануне он был в театре или на обеде, где говорили речи. Теперь он 
шел, как подагрик, мелкими шагами, не сгибая колен, – должно 
быть, тоже подражал кому-то.

– Знаете, Таня не верила, что вы приедете, – сказала Надежда. –

У меня же и у Вари было предчувствие; я почему-то знала, что вы 
приедете именно с этим поездом.

– Jamais de ma vie! – повторил Сергей Сергеич.
В саду на террасе поджидали дамы. Десять лет назад Подгорин 

– он был тогда бедным студентом – преподавал Надежде математику и историю, за стол и квартиру; и Варя, курсистка, кстати брала у него уроки латинского языка. А Таня, тогда уже красивая, 
взрослая девушка, ни о чем не думала, кроме любви, и хотела 
только любви и счастья, страстно хотела, и ожидала жениха, который грезился ей дни и ночи. И теперь, когда ей было уже более 
тридцати лет, такая же красивая, видная, как прежде, в широком 
пеньюаре, с полными, белыми руками, она думала только о муже и 
о своих двух девочках, и у нее было такое выражение, что хотя вот 
она говорит и улыбается, но всё же она себе на уме, всё же она на 
страже своей любви и своих прав на эту любовь и всякую минуту 
готова броситься на врага, который захотел бы отнять у нее мужа и 
детей. Она любила сильно и, казалось ей, была любима взаимно, 
но ревность и страх за детей мучили ее постоянно и метали ей 
быть счастливой.

После шумной встречи на террасе все, кроме Сергея Сергеича, 

пошли в комнату Татьяны. Сквозь опущенные шторы сюда не 
проникали солнечные лучи, было сумеречно, так что все розы в 
большом букете казались одного цвета. Подгорина усадили в старое кресло у окна, Надежда села у его ног, на низкой скамеечке. 
Он знал, что, кроме ласковых попреков, шуток, смеха, которые 
слышались теперь и так напоминали ему прошлое, будет еще неприятный разговор о векселях и закладных, – этого не миновать, –
и подумал, что, пожалуй, было бы лучше поговорить о делах теперь же, не откладывая; отделаться поскорее и – потом в сад, на 
воздух…

– Не поговорить ли нам сначала о делах? – сказал он. – Что у 

вас тут в Кузьминках новенького? Всё ли благополучно в Датском 
королевстве?

– Нехорошо у нас в Кузьминках, – ответила Татьяна и печально 

вздохнула. – Ах, наши дела так плохи, так плохи, что хуже, кажется, и быть не может, – сказала она и в волнении прошлась по комнате. – Имение наше продается, торги назначены на седьмое августа, уже везде публикации, и покупатели приезжают сюда, ходят 
по комнатам, смотрят… Всякий теперь имеет право входить в мою 
комнату и смотреть. Юридически это, быть может, справедливо, 
но это меня унижает, оскорбляет глубоко. Платить нам нечем и 
взять взаймы уже негде. Одним словом, ужасно, ужасно! Клянусь 
вам, – продолжала она, останавливаясь среди комнаты; голос ее 
дрожал и из глаз брызнули слезы, – клянусь вам всем святым, счастьем моих детей, без Кузьминок я не могу! Я здесь родилась, это 
мое гнездо, и если у меня отнимут его, то я не переживу, я умру с 
отчаяния.

– Мне кажется, вы слишком мрачно смотрите, – сказал Подго
рин. – Всё обойдется. Ваш муж будет служить, вы войдете в новую 
колею, будете жить по-новому.

– Как вы можете это говорить! – крикнула Татьяна; теперь она 

казалась очень красивой и сильной, и то, что она каждую минуту 
была готова броситься на врага, который захотел бы отнять у нее 
мужа, детей и гнездо, было выражено на ее лице и во всей фигуре 
особенно резко. – Какая там новая жизнь! Сергей хлопочет, ему 
обещали место податного инспектора где-то там в Уфимской или 
Пермской губернии, и я готова куда угодно, хоть в Сибирь, я готова жить там десять, двадцать лет, но я должна знать, что рано или 
поздно я все-таки вернусь в Кузьминки. Без Кузьминок я не могу. 
И не могу, и не хочу. Не хочу! – крикнула она и топнула ногой.

– Вы, Миша, адвокат, – сказала Варя, – вы крючок, и это ваше 

дело посоветовать, что делать.

Был только один ответ, справедливый и разумный: «ничего 

нельзя сделать», но Подгорин не решился сказать это прямо и пробормотал нерешительно:

– Надо будет подумать… Я подумаю.
В нем было два человека. Как адвокату, ему случалось вести 

дела грубые, в суде и с клиентами он держался высокомерно и выражал свое мнение всегда прямо и резко, с приятелями покучивал 
грубо, но в своей личной интимной жизни, около близких или давно знакомых людей он обнаруживал необыкновенную деликатность, был застенчив и чувствителен и не умел говорить прямо. 
Достаточно было одной слезы, косого взгляда, лжи или даже некрасивого жеста, как он весь сжимался и терял волю. Теперь Надежда сидела у его ног, и ее голая шея ему не нравилась, и это его 
смущало, даже хотелось уехать домой. Как-то, год назад, он встретился с Сергеем Сергеичем у одной барыни на Бронной, и теперь 
ему неловко было перед Татьяной, точно он сам участвовал в измене. А этот разговор о Кузьминках поставил его в большое затруднение. Он привык к тому, что все щекотливые и неприятные 
вопросы решались судьями, или присяжными, или просто какойнибудь статьей закона, когда же вопрос предлагали ему лично, на 
его разрешение, то он терялся.

– Миша, вы наш друг, все мы вас любим, как своего, – продол
жала Татьяна, – и я вам скажу откровенно: на вас вся надежда. 
Научите, бога ради, что нам делать? Может быть, нужно подать 
куда-нибудь прошение? Может быть, еще не поздно перевести 
имение на имя Нади или Вари?.. Что делать?

– Выручайте, Миша, выручайте, – сказала Варя, закуривая. –

Вы всегда были умницей. Вы мало жили, еще ничего не испытали 
в жизни, но у вас на плечах хорошая голова… Вы поможете Тане, 
я знаю.

– Надо подумать… Может быть, придумаю что-нибудь.
Пошли гулять в сад, потом в поле. Гулял и Сергей Сергеич так
же. Он взял Подгорина под руку и всё уводил его вперед, видимо, 
собираясь поговорить с ним о чем-то, вероятно, о плохих делах. А 
идти рядом с Сергеем Сергеичем и говорить с ним было мучительно. Он то и дело целовался, и всё по три раза, брал под руку, обнимал за талию, дышал в лицо, и казалось, что он покрыт сладким 
клеем и сейчас прилипнет к вам; и это выражение в глазах, что ему 
что-то нужно от Подгорина, что он о чем-то сейчас попросит, производило тягостное впечатление, как будто он прицеливался из 
револьвера.

Зашло солнце, стало темнеть. По линии железной дороги там и 

сям зажглись огни, зеленые, красные… Варя остановилась и, глядя 
на эти огни, стала читать:

Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты,
А по бокам-то всё косточки русские…
Сколько их!..
– Как дальше? Ах, боже мой, забыла всё!
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной…

Она читала великолепным грудным голосом, с чувством, на ли
це у нее загорелся живой румянец, и на глазах показались слезы. 
Это была прежняя Варя, Варя-курсистка, и, слушая ее, Подгорин 
думал о прошлом и вспоминал, что и сам он, когда был студентом, 
знал наизусть много хороших стихов и любил читать их.

Не разогнул свою спину горбатую
Он и теперь еще: тупо молчит…

Но дальше Варя не помнила… Она замолчала и слабо и вяло 

улыбнулась, и после ее чтения зеленые и красные огни стали казаться печальными…

– Эх, забыла.
Зато Подгорин вдруг вспомнил, – как-то случайно уцелело у не
го в памяти со студенчества, – и прочел тихо, вполголоса:

Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную, –
Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе…
Жаль только…

– Жаль только, – перебила его Варя, вспомнив, – жаль только, 

жить в эту пору прекрасную уже не придется ни мне, ни тебе!

И она засмеялась и хлопнула его рукой по плечу.
Вернулись домой и сели ужинать. Сергей Сергеич небрежно 

ткнул угол салфетки за ворот – подражая кому-то.

– Давайте выпьем, – сказал он, наливая водки себе и Подгори
ну. – Мы, старые студенты, умели и выпить, и красно говорить, и 
дело делать. Пью за ваше здоровье, дружище, а вы выпейте за здо

ровье старого дуралея-идеалиста и пожелайте ему, чтобы он так 
идеалистом и умер. Горбатого могила исправит.

Татьяна всё время за ужином посматривала нежно на мужа, 

ревнуя и беспокоясь, как бы он не съел или не выпил чего-нибудь 
вредного. Ей казалось, что он избалован женщинами, устал, – это 
ей нравилось в нем, и в то же время она страдала. Варя и Надя 
также были нежны с ним и смотрели на него с беспокойством, 
точно боялись, что он вдруг возьмет и уйдет от них. Когда он хотел налить себе вторую рюмку, Варя сделала сердитое лицо и сказала:

– Вы отравляете себя, Сергей Сергеич. Вы нервный, впечатли
тельный человек и легко можете стать алкоголиком. Таня, вели 
убрать водку.

Вообще Сергей Сергеич имел большой успех у женщин. Они 

любили его рост, сложение, крупные черты лица, его праздность и 
его несчастья. Они говорили, что он очень добр и потому расточителен; он идеалист, и потому непрактичен; он честен, чист душой, 
не умеет приспособляться к людям и обстоятельствам, и потому 
ничего не имеет и не находит себе определенных занятий. Ему они 
верили глубоко, обожали его и избаловали его своим поклонением, 
так что он сам стал верить, что он идеалист, непрактичен, честен, 
чист душой и что он на целую голову выше и лучше этих женщин.

– Что же вы не похвалите моих девочек? – говорила Татьяна, 

глядя с любовью на своих двух девочек, здоровых, сытых, похожих на булки, и накладывая им полные тарелки рису. – Вы только 
вглядитесь в них! Говорят, что все матери хвалят своих детей, но, 
уверяю вас, я беспристрастна, мои девочки необыкновенные. Особенно старшая.

Подгорин улыбался ей и девочкам, но ему было странно, что 

эта здоровая, молодая, неглупая женщина, в сущности такой 
большой, сложный организм, всю свою энергию, все силы жизни 
расходует на такую несложную, мелкую работу, как устройство 
этого гнезда, которое и без того уже устроено.

«Может быть, это так и нужно, – думал он, – но это неинтерес
но и неумно».

– Он ахнуть не успел, как на него медведь насел, – сказал Сер
гей Сергеич и щелкнул пальцами.

Поужинали. Татьяна и Варя посадили Подгорина в гостиной на 

диване и стали говорить с ним вполголоса, опять о делах.

– Мы должны выручить Сергея Сергеича, – сказала Варя, – это 

наша нравственная обязанность. Он имеет свои слабости, он не 
бережлив, не думает о черном дне, но это оттого, что он очень 

добр и щедр. Душа у него совсем детская. Если дать ему миллион, 
то через месяц же у него ничего не останется, всё раздаст.

– Правда, правда, – сказала Татьяна, и слезы потекли у нее по 

щекам. – Я настрадалась с ним, но должна сознаться, это чудный 
человек.

И обе они, Татьяна и Варя, не могли удержаться от маленькой 

жестокости, чтобы не попрекнуть Подгорина:

– А ваше поколение, Миша, уже не то!
«А при чем тут поколение? – подумал Подгорин. – Ведь Лосев 

старше меня лет на шесть, не больше…»

– Нелегко жить на этом свете, – сказала Варя и вздохнула. – Че
ловеку постоянно угрожает какая-нибудь потеря. То хотят отнять у 
тебя имение, то заболел кто-нибудь из близких и боишься, как бы 
он не умер, – и так изо дня в день. Но что делать, друзья мои. Надо 
без ропота подчиняться высшей воле, надо помнить, что на этом 
свете ничто не случайно, всё имеет свои отдаленные цели. Вы, 
Миша, еще мало жили и мало страдали, и вы будете смеяться надо 
мной; смейтесь, но я все-таки скажу: в пору моих самых жгучих 
тревог у меня было несколько случаев ясновидения, и это произвело в моей душе переворот, и теперь я знаю, что ничто не случайно 
и всё, что происходит в нашей жизни, необходимо.

Как эта Варя, уже седая, затянутая в корсет, в модном платье с 

высокими рукавами, Варя, вертящая папиросу длинными, худыми 
пальцами, которые почему-то дрожат у нее, Варя, легко впадающая в мистицизм, говорящая так вяло и монотонно, – как она непохожа на Варю-курсистку, рыжую, веселую, шумную, смелую…

«И куда оно всё девалось!» – думал Подгорин, слушая ее со 

скукой.

– Спойте, Ва, что-нибудь, – сказал он ей, чтобы прекратить этот 

разговор об ясновидении. – Когда-то вы хорошо пели.

– Э, Миша, что было, то быльем поросло.
– Ну, из Некрасова прочтите.
– Всё забыла. Давеча это у меня нечаянно вышло.
Несмотря на корсет и высокие рукава, было заметно, что она 

нуждалась и у себя на фабрике за Тулой жила впроголодь. И было 
очень заметно, что она заработалась; тяжелый, однообразный труд 
и это ее постоянное вмешательство в чужие дела, заботы о других 
переутомили и состарили ее, и Подгорин, глядя теперь на ее печальное, уже поблекшее лицо, думал, что в сущности следовало бы 
помочь не Кузьминкам и не Сергею Сергеичу, за которых она так 
хлопочет, а ей самой.

Высшее образование и то, что она стала врачом, казалось, не 

коснулись в ней женщины. Она так же, как Татьяна, любила свадь