Тяжёлые люди

А.П. Чехов

ТЯЖЁЛЫЕ ЛЮДИ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Тяжёлые люди. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 9 с. – (Библиотека 

русской классики).

ISBN 978-5-16-007316-3
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ТЯЖЁЛЫЕ ЛЮДИ

Ширяев, Евграф Иванович, мелкий землевладелец из поповичей 

(его покойный родитель о. Иоанн получил в дар от генеральши 
Кувшинниковой 102 десятины земли), стоял в углу перед медным 
рукомойником и мыл руки. По обыкновению, вид у него был озабоченный и хмурый, борода не чесана.

– Ну, да и погода! – говорил он. – Это не погода, а наказанье 

господне. Опять дождь пошел!

Он ворчал, а семья его сидела за столом и ждала, когда он кон
чит мыть руки, чтобы начать обедать. Его жена Федосья Семеновна, сын Петр – студент, старшая дочь Варвара и трое маленьких 
ребят давно уже сидели за столом и ждали. Ребята – Колька, Ванька и Архипка, курносые, запачканные, с мясистыми лицами и с 
давно не стриженными, жесткими головами, нетерпеливо двигали 
стульями, а взрослые сидели не шевелясь и, по-видимому, для них 
было всё равно – есть или ждать…

Как бы испытывая их терпение, Ширяев медленно вытер руки, 

медленно помолился и не спеша сел за стол. Тотчас же подали щи. 
Со двора доносился стук плотницких топоров (у Ширяева строился новый сарай) и смех работника Фомки, дразнившего индюка. В 
окно стучал редкий, но крупный дождь.

Студент Петр, в очках и сутуловатый, ел и переглядывался с 

матерью. Несколько раз он клал ложку и кашлял, желая начать говорить, но, взглянувши пристально на отца, опять принимался за 
еду. Наконец, когда подали кашу, он решительно кашлянул и сказал:

– Мне бы сегодня ехать с вечерним поездом. Давно пора, а то я 

уж и так две недели пропустил. Лекции начинаются первого сентября!

– И поезжай, – согласился Ширяев. – Чего тебе тут ждать? 

Возьми и поезжай с богом.

Прошла минута в молчании.
– Ему, Евграф Иваныч, денег на дорогу надо… – тихо прогово
рила мать.

– Денег? Что ж! Без денег не уедешь. Коли нужно, хоть сейчас 

бери. Давно бы взял!

Студент легко вздохнул и весело переглянулся с матерью. Ши
ряев не спеша вынул из бокового кармана бумажник и надел очки.

– Сколько тебе? – спросил он.
– Собственно дорога до Москвы стоит одиннадцать рублей со
рок две…

– Эх, деньги, деньги! – вздохнул отец (он всегда вздыхал, когда 

видел деньги, даже получая их). – Вот тебе двенадцать. Тут, брат, 
будет сдача, так это тебе в дороге сгодится.

– Благодарю вас.
Немного погодя студент сказал:
– В прошлом году я не сразу попал на урок. Не знаю, что будет 

в этом году; вероятно, не скоро найду себе заработок. Я просил бы 
вас дать мне рублей пятнадцать на квартиру и обед.

Ширяев подумал и вздохнул.
– Будет с тебя и десяти, – сказал он. – На, возьми!
Студент поблагодарил. Следовало бы попросить еще на одеж
ду, на плату за слушание лекций, на книги, но, поглядев пристально на отца, он решил уже больше не приставать к нему. Мать же, 
неполитичная и нерассудительная, как все матери, не выдержала и 
сказала:

– Ты бы, Евграф Иваныч, дал ему еще рублей шесть на сапоги. 

Ну, как ему, погляди, ехать в Москву в такой рвани?

– Пусть мои старые возьмет. Они еще совсем новые.
– Хоть бы на брюки дал. На него глядеть срам…
И после этого тотчас же показался буревестник, перед которым 

трепетала вся семья: короткая, упитанная шея Ширяева стала 
вдруг красной, как кумач. Краска медленно поползла к ушам, от 
ушей к вискам и мало-помалу залила всё лицо. Евграф Иваныч задвигался на стуле и расстегнул воротник сорочки, чтобы не было 
душно. Видимо, он боролся с чувством, которое овладевало им. 
Наступила мертвая тишина. Дети притаили дыхание, Федосья же 
Семеновна, словно не понимая, что делается с ее мужем, продолжала:

– Ведь он уж не маленький. Ему совестно ходить раздетым.
Ширяев вдруг вскочил и изо всей силы швырнул на середину 

стола свой толстый бумажник, так что сшиб с тарелки ломоть хлеба. На лице его вспыхнуло отвратительное выражение гнева, обиды, жадности – всего этого вместе.

– Берите всё! – крикнул он не своим голосом. – Грабьте! Берите 

всё! Душите!

Он выскочил из-за стола, схватил себя за голову и, спотыкаясь, 

забегал по комнате.

– Обирайте всё до нитки! – кричал он визгливым голосом. –

Выжимайте последнее! Грабьте! Душите за горло!

Студент покраснел и опустил глаза. Он не мог уже есть. Федо
сья Семеновна, не привыкшая за двадцать пять лет к тяжелому характеру мужа, вся съежилась и залепетала что-то в свое оправдание. На ее истощенном птичьем лице, всегда тупом и испуганном, 

появилось выражение изумления и тупого страха. Ребята и старшая дочь Варвара, девушка-подросток с бледным, некрасивым лицом, положили свои ложки и замерли.

Ширяев, свирепея всё более, произнося слова одно другого 

ужаснее, подскочил к столу и стал вытряхивать из бумажника 
деньги.

– Берите! – бормотал он, дрожа всем телом. – Объели, опили, 

так нате вам и деньги! Ничего мне не нужно! Шейте себе новые 
сапоги и мундиры!

Студент побледнел и поднялся.
– Послушайте, папаша, – начал он, задыхаясь. – Я… я прошу 

вас прекратить, потому что…

– Молчи! – крикнул на него отец и так громко. что очки у него 

свалились с носа. – Молчи!

– Прежде я… я мог сносить подобные сцены, но… теперь я от
вык. Понимаете? Я отвык!

– Молчи! – крикнул отец и затопал ногами. – Ты должен слу
шать, что я говорю! Что хочу, то и говорю, а ты – молчать! В твои 
годы я деньги зарабатывал, а ты, подлец, знаешь, сколько мне стоишь? Я тебя выгоню! Дармоед!

– Евграф Иваныч, – пробормотала Федосья Семеновна, нервно 

шевеля пальцами. – Ведь он… ведь Петя…

– Молчи! – крикнул на нее Ширяев, и даже слезы выступили у 

него на глазах от гнева. – Это ты их избаловала! Ты! Ты всему виновата! Он нас не почитает, богу не молится, денег не зарабатывает! Вас десятеро, а я один! Из дому я вас выгоню!

Дочь Варвара долго глядела на мать, разинув рот, потом пере
вела тупой взгляд на окно, побледнела и, громко вскрикнув, откинулась на спинку стула. Отец махнул рукой, плюнул и выбежал на 
двор.

Этим обыкновенно заканчивались у Ширяевых их семейные 

сцены. Но тут, к несчастью, студентом Петром овладела вдруг непреодолимая злоба. Он был так же вспыльчив и тяжел, как его отец 
и его дед протопоп, бивший прихожан палкой по головам. Бледный, с сжатыми кулаками подошел он к матери и прокричал самой 
высокой теноровой нотой, какую только он мог взять:

– Мне гадки, отвратительны эти попреки! Ничего мне от вас не 

нужно! Ничего! Скорей с голоду умру, чем съем у вас еще хоть 
одну крошку! Нате вам назад ваши подлые деньги! Возьмите!

Мать прижалась к стене и замахала руками, точно перед нею 

стоял не сын, а привидение.

– Чем же я виновата? – заплакала она. – Чем?

Сын так же, как и отец, махнул рукой и выбежал на двор. Дом 

Ширяева стоял одиночкой у балки, которая бороздой проходила по 
степи верст на пять. Края ее поросли молодым дубом и ольхой, а 
на дне бежал ручей. Дом одною стороною глядел на балку, другою 
выходил в поле. Заборов и плетней не было. Их заменяли всякого 
рода стройки, тесно жавшиеся друг к другу и замыкавшие перед 
домом небольшое пространство, которое считалось двором и где 
ходили куры, утки и свиньи.

Выйдя наружу, студент пошел по грязной дороге в поле. В воз
духе стояла осенняя, пронизывающая сырость. Дорога была грязна, блестели там и сям лужицы, а в желтом поле из травы глядела 
сама осень, унылая, гнилая, темная. По правую сторону дороги 
был огород, весь изрытый, мрачный, кое-где возвышались на нем 
подсолнечники с опущенными, уже черными головами.

Петр думал, что недурно бы пойти в Москву пешком, пойти, 

как есть, без шапки, в рваных сапогах и без копейки денег. На сотой версте его догонит встрепанный и испуганный отец, начнет 
просить его вернуться или принять деньги, но он даже не взглянет 
на него, а всё будет идти, идти… Голые леса будут сменяться унылыми полями, поля – лесами; скоро земля забелеет первым снегом 
и речки подернутся льдом… Где-нибудь под Курском или под 
Серпуховом он, обессиленный и умирающий от голода, свалится и 
умрет. Его труп найдут и во всех газетах появится известие, что 
там-то студент такой-то умер от голода…

Белая собака с грязным хвостом, бродившая по огороду и чего
то искавшая, поглядела на него и побрела за ним…

Он шел по дороге и думал о смерти, о горе близких, о нравст
венных мучениях отца, и тут же рисовал себе всевозможные дорожные приключения, одно другого причудливее, живописные 
места, страшные ночи, нечаянные встречи. Вообразил он вереницу 
богомолок, избушку в лесу с одним окошком, которое ярко светится в потемках; он стоит перед окошком, просится на ночлег… его 
пускают и – вдруг он видит разбойников. А то еще лучше, попадает он в большой помещичий дом, где, узнав, кто он, поят и кормят 
его, играют ему на рояли, слушают его жалобы, и в него влюбляется хозяйская дочь-красавица.

Занятый своим горем и подобными мыслями, молодой Ширяев 

всё шел и шел… Впереди далеко-далеко на сером облачном фоне 
темнел постоялый двор; еще дальше двора, на самом горизонте 
виден был маленький бугорок; это станция железной дороги. Этот 
бугорок напомнил ему связь, существующую между местом, где 
он теперь стоял, и Москвой, в которой горят фонари, стучат экипажи, читаются лекции. И он едва не заплакал от тоски и нетерпе

ния. Эта торжественная природа со своим порядком и красотой, 
эта мертвая тишина кругом опротивели ему до отчаяния, до ненависти!

– Берегись! – услышал он сзади себя громкий голос.
Мимо студента в легком, изящном ландо прокатила знакомая 

старушка-помещица. Он поклонился ей и улыбнулся во всё лицо. 
И тотчас же он поймал себя на этой улыбке, которая совсем не шла 
к его мрачному настроению. Откуда она, если вся его душа полна 
досады и тоски?

И он подумал, что, вероятно, сама природа дала человеку эту 

способность лгать, чтобы он даже в тяжелые минуты душевного 
напряжения мог хранить тайны своего гнезда, как хранит их лисица или дикая утка. В каждой семье есть свои радости и свои ужасы, 
но как они ни велики, трудно увидать их постороннему глазу; они 
тайна. У этой помещицы, например, которая только что проехала 
мимо, родной отец за какую-то неправду полжизни нес гнев царя 
Николая, муж ее был картежником, из четырех сыновей ни из одного не вышло толку. Можно же представить себе, сколько в ее 
семье происходило ужасных сцен, сколько пролито слез. А между 
тем старуха казалась счастливою, довольной и на его улыбку ответила тоже улыбкой. Вспомнил студент своих товарищей, которые 
неохотно говорят о семьях, вспомнил свою мать, которая почти 
всегда лжет, когда ей приходится говорить о муже и детях…

До самых сумерек Петр ходил далеко от дома по дорогам и 

предавался невеселым мыслям. Когда заморосил дождь, он направился к дому. Возвращаясь, он решил, во что бы то ни стало, поговорить с отцом, втолковать ему, раз и навсегда, что с ним тяжело и 
страшно жить.

Дома застал он тишину. Сестра Варвара лежала за перегород
кой и слегка стонала от головной боли. Мать с удивленным, виноватым лицом сидела около нее на сундуке и починяла брюки Архипки. Евграф Иваныч ходил от окна к окну и хмурился на погоду. 
По его походке, по кашлю и даже по затылку видно было, что он 
чувствовал себя виноватым.

– Стало быть, ты раздумал сегодня ехать? – спросил он.
Студенту стало жаль его, но тотчас же, пересилив это чувство, 

он сказал:

– Послушайте… Мне нужно поговорить с вами серьезно… Да, 

серьезно… Всегда я уважал вас и… и никогда не решался говорить 
с вами таким тоном, но ваше поведение… последний поступок…

Отец глядел в окно и молчал. Студент, как бы придумывая сло
ва, потер себе лоб и продолжал в сильном волнении:

– Не проходит обеда и чая, чтобы вы не поднимали шума. Ваш 

хлеб останавливается у всех поперек горла… Нет ничего оскорбительнее, унизительнее, как попреки куском хлеба… Вы хоть и 
отец, но никто, ни бог, ни природа не дали вам права так тяжко 
оскорблять, унижать, срывать на слабых свое дурное расположение. Вы замучили, обезличили мать, сестра безнадежно забита, а 
я…

– Не твое дело меня учить, – сказал отец.
– Нет, мое дело! Надо мной можете издеваться сколько вам 

угодно, но мать оставьте в покое! Я не позволю вам мучить мать! –
продолжал студент, сверкая глазами. – Вы избалованы, потому что 
никто еще не решался идти против вас. Перед вами трепетали, немели, но теперь кончено! Грубый, невоспитанный человек! Вы 
грубы… понимаете? вы грубы, тяжелы, черствы! И мужики вас 
терпеть не могут!

Студент уже потерял нить и не говорил уже, а точно выпаливал 

отдельными словами. Евграф Иванович слушал и молчал, как бы 
ошеломленный; но вдруг шея его побагровела, краска поползла по 
лицу, и он задвигался.

– Молчать! – крикнул он.
– Ладно! – не унимался сын. – Не любите слушать правду? От
лично! Хорошо! Начинайте кричать! Отлично!

– Молчать, тебе говорю! – заревел Евграф Иванович.
В дверях показалась Федосья Семеновна с удивленным лицом, 

очень бледная; хотела она что-то сказать и не могла, а только шевелила пальцами.

– Это ты виновата! – крикнул ей Ширяев. – Ты его так воспита
ла!

– Я не желаю жить более в этом доме! – крикнул студент, плача 

и глядя на мать со злобой. – Не желаю я с вами жить!

Дочь Варвара вскрикнула за ширмой и громко зарыдала. Ширя
ев махнул рукой и выбежал из дому.

Студент пошел к себе и тихо лег. До самой полночи лежал он 

неподвижно и не открывая глаз. Он не чувствовал ни злобы, ни 
стыда, а какую-то неопределенную душевную боль. Он не обвинял 
отца, не жалел матери, не терзал себя угрызениями; ему понятно 
было, что все в доме теперь испытывают такую же боль, а кто виноват, кто страдает более, кто менее, богу известно… В полночь 
он разбудил работника и приказал ему приготовить к пяти часам 
утра лошадь, чтобы ехать на станцию, разделся и укрылся, но уснуть не мог. Слышно ему было до самого утра, как не спавший 
отец тихо бродил от окна к окну и вздыхал. Никто не спал; все говорили редко, только шёпотом. Два раза к нему за ширмы прихо

дила мать. Всё с тем же удивленно-тупым выражением, она долго 
крестила его и нервно вздрагивала…

В пять часов утра студент нежно простился со всеми и даже по
плакал. Проходя мимо отцовской комнаты, он заглянул в дверь. 
Евграф Иванович одетый, еще не ложившийся, стоял у окна и барабанил по стеклам.

– Прощайте, я еду, – сказал сын.
– Прощай… Деньги на круглом столике… – ответил отец, не 

поворачиваясь.

Когда работник вез его на станцию, шел противный, холодный 

дождь. Подсолнечники еще ниже нагнули свои головы, и трава 
казалась темнее.