Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Учитель

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616589.01.99
Чехов, А. П. Учитель [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 8 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007323-1. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/410794 (дата обращения: 28.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов

УЧИТЕЛЬ

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Учитель. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 8 с. – (Библиотека рус
ской классики).

ISBN 978-5-16-007323-1
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

УЧИТЕЛЬ

Федор Лукич Сысоев, учитель фабричной школы, содержимой 

на счет «Мануфактуры Куликина сыновья», готовился к торжественному обеду. Ежегодно после экзаменов дирекция фабрики устраивала обед, на котором присутствовали: инспектор народных 
училищ, все присутствовавшие на экзамене и администрация фабрики. Обеды, несмотря на свою официальность, выходили всегда 
длинные, веселые и вкусные; забыв чинопочитание и памятуя 
только о своих трудах праведных, учителя досыта наедались, 
дружно напивались, болтали до хрипоты и расходились поздно 
вечером, оглашая весь фабричный поселок пением и звуками поцелуев. Таких обедов Сысоев, сообразно числу лет, прослуженных 
им в фабричной школе, пережил тринадцать.

Теперь, собираясь на четырнадцатый обед, он старался придать 

себе возможно праздничный и приличный вид. Целый час он чистил веничком новую черную пару, почти столько же времени стоял 
перед зеркалом, когда надевал модную сорочку; запонки плохо 
пролезали в петли сорочки, и это обстоятельство вызвало целую 
бурю жалоб, угроз и попреков по адресу жены. Бегаючи около него, бедная жена выбилась из сил. Да и сам он под конец замучился. 
Когда принесли ему из кухни вычищенные штиблеты, то у него не 
хватило сил натянуть их на ноги. Пришлось полежать и выпить 
воды.

– Как ты слаб стал! – вздохнула жена. – Тебе бы вовсе не хо
дить на этот обед.

– Прошу без советов! – сердито оборвал ее учитель.
Он был сильно не в духе, так как был очень недоволен послед
ними экзаменами. Сошли эти экзамены прекрасно; все мальчики 
старшего отделения были удостоены свидетельства и награды; начальство, и фабричное и казенное, осталось довольно успехами, но 
учителю было мало этого. Ему было досадно, что ученик Бабкин, 
всегда писавший без одной ошибки, сделал в экзаменационном 
диктанте три ошибки; ученик Сергеев от волнения не сумел помножить 17 на 13; инспектор, человек молодой и неопытный, статью для диктанта выбрал трудную, а учитель соседней школы, Ляпунов, которого инспектор попросил диктовать, вел себя «не потоварищески»: диктуя – выговаривал слова не так, как они пишутся, и точно жевал слова.

Натянувши с помощью жены штиблеты и оглядев себя еще раз 

в зеркало, учитель взял свою суковатую палку и отправился на 
обед. У самого входа в квартиру директора фабрики, где устраивалось торжество, с ним произошла маленькая неприятность. Он 

вдруг закашлялся… От кашлевых толчков с головы слетела фуражка и из рук вывалилась палка, а когда из квартиры директора, 
заслышав его кашель, выбежали учителя и инспектор училищ, он 
сидел на нижней ступени и обливался потом.

– Федор Лукич, это вы? – удивился инспектор. – Вы… пришли?
– А что?
– Вам, голубчик, посидеть бы дома. Сегодня вы совсем нездо
ровы…

– Сегодня я такой, каким и вчера был. А если вам неприятно 

мое присутствие, то я могу уйти.

– Ну, к чему эти слова, Федор Лукич? Зачем говорить это? Ми
лости просим! Собственно ведь не мы, а вы виновник торжества. 
Нам даже очень приятно, помилуйте!..

В квартире директора фабрики всё уже было готово к торжест
ву. В большой столовой с немецкими олеографиями и запахом герани и лака стояли два стола: один большой – для обеда, другой 
поменьше – закусочный. В окно сквозь спущенные сторы еле-еле
пробивался полуденный, знойный свет… Комнатные сумерки, 
швейцарские виды на сторах, герань, тонко порезанная колбаса на 
тарелках – глядели наивно, девически сентиментально, и всё это 
было похоже на самого хозяина квартиры, маленького добродушного немца, с круглым животиком и с маслеными, ласковыми 
глазками. Адольф Андреич Бруни (так звали хозяина) суетился 
около закусочного стола, как на пожаре, наливал рюмки, подкладывал в тарелки и всё старался как бы угодить, рассмешить, показать свое дружелюбие. Он хлопал по плечам, заглядывал в глаза, 
хихикал, потирал руки, одним словом, ласкался, как добрая собака.

– Федор Лукич, кого вижу! – заговорил он прерывистым голо
сом, увидев Сысоева. – Как нам приятно! Несмотря на свою болезнь, вы пришли!.. Господа, позвольте вас порадовать: Федор Лукич пришел!

Около закусочного столика уже толпились педагоги и ели. Сы
соев нахмурился; ему не понравилось, что товарищи начали есть и 
пить, не дождавшись его. Он выглядел среди них Ляпунова, того 
самого, который диктовал на экзамене, и, подойдя к нему, начал:

– Это не по-товарищески! Да-с! Так порядочные люди не дик
туют!

– Господи, вы всё о том же! – сказал Ляпунов и поморщился. –

Неужели вам не надоело?

– Да, всё о том же! У меня Бабкин никогда ошибок не делал! Я 

знаю, почему вы так диктовали. Вам просто хотелось, чтобы мои 
ученики провалились и ваша школа показалась лучше моей. Я всё 
понимаю!..

– Да что вы придираетесь? – огрызнулся Ляпунов. – Какого 

чёрта вы ко мне пристаете?

– Будет, господа, – вмешался инспектор, делая плачущее ли
цо. – Ну, стоит ли из-за пустяков горячиться. Три ошибки… ни 
одной ошибки… ну не всё ли это равно?

– Нет, не всё равно. У меня Бабкин никогда ошибок не делал!
– Пристает! – продолжал Ляпунов, сердито фыркая. – Пользу
ется своим положением больного человека и всех поедом ест. Ну, 
я, батенька, не погляжу, что вы больной!

– Оставьте мою болезнь в покое! – сердито крикнул Сысоев. –

Какое вам дело? Зарядили все одно: болезнь! болезнь! болезнь!.. 
Очень мне нужно ваше сочувствие! Да и откуда вы взяли, что я 
болен? Был до экзаменов болен, это правда, а теперь я совсем поправился, только слабость осталась.

– Выздоровел, ну и слава богу, – сказал законоучитель о. Нико
лай, молодой священник в франтоватой коричневой рясе и в брюках навыпуск. – Радоваться нужно, а вы раздражаетесь и прочее 
тому подобное.

– Вы тоже хороши, – перебил его Сысоев. – Вопросы должны 

быть прямые, ясные, а вы всё время загадки задавали. Так нельзя!

Его кое-как общими силами успокоили и усадили за стол. Он 

долго выбирал, чего бы выпить, и, сделав кислое лицо, выпил полрюмки какой-то зеленой настойки, затем потянул к себе кусок пирога и кропотливо выбрал из начинки яйца и лук. С первого же 
глотка пирог показался ему пресным. Он посолил его и тотчас же 
сердито отодвинул, так как пирог был пересолен.

За обедом Сысоева посадили между инспектором и Бруни. По
сле первого же блюда, по давно заведенному обычаю, начались 
тосты.

– Считаю приятным долгом, – начал инспектор, – поблагода
рить отсутствующих здесь попечителей школы Даниила Петровича и… и… и…

– И Ивана Петровича… – подсказал Бруни.
– И Ивана Петровича Куликиных, не жалеющих средств на 

школу, и предлагаю выпить за их здоровье…

– С своей стороны, – сказал Бруни, вскочив, как ужаленный, – я 

предлагаю тост за здоровье уважаемого инспектора народных училищ, Павла Геннадиевича Надарова!

Задвигались стулья, заулыбались лица, и началось обычное чо
канье. Третий тост всегда принадлежал Сысоеву. И на этот раз он 
поднялся и стал говорить. Сделав серьезное лицо и откашлявшись, 
он прежде всего заявил, что у него нет дара красноречия и что говорить он не готовился. Далее он сказал, что за 14 лет его службы 

было много интриг, подкопов и даже доносов на него и что он знает своих врагов и доносчиков, но не желает назвать их «из боязни 
испортить кое-кому аппетит»; несмотря на интриги, Куликинская 
школа заняла первое место во всей губернии «не только в нравственном, но даже и в материальном отношении».

– Везде, – сказал он, – учителя получают 200 да 300, а я полу
чаю 500 рублей, и к тому же моя квартира отделана заново и даже 
меблирована на счет фабрики. А в этом году все стены оклеены 
новыми обоями…

Далее учитель распространился о том, как щедро сравнительно 

с земскими и казенными школами ученики снабжаются письменными принадлежностями. И всем этим, по его мнению, школа обязана не хозяевам фабрики, живущим за границей и едва ли даже 
знающим о существовании школы, а человеку, который, несмотря 
на свое немецкое происхождение и лютеранскую веру, имеет русскую душу. Сысоев говорил долго, с передышками и с претензией 
на витиеватость, и речь его вышла тягучей и неприятной. Он несколько раз упомянул про каких-то врагов своих, старался говорить намеками, повторялся, кашлял, некрасиво шевелил пальцами. 
Под конец он утомился, вспотел и стал говорить тихо, прерывисто, 
как бы про себя и кончил свою речь не совсем складно:

– Итак, предлагаю выпить за Бруни, то есть за Адольфа Анд
реича, который тут, между нами… вообще… и понятно.

Когда он кончил, все легко вздохнули, как будто кто брызнул в 

воздух холодной водой и рассеял духоту. Неприятного чувства не 
испытал, по-видимому, один только Бруни. Сияя и закатывая свои 
сентиментальные глаза, немец с чувством потряс руку Сысоеву и 
опять заласкался, как собака.

– О, благодарю вас! – сказал он, делая ударение на о, и прижи
мая левую руку к сердцу. – Я очень счастлив, что вы меня понимаете! Я всей душой, я желаю всего лучшего! Но только должен я 
вам заметить, вы преувеличиваете мое значение. Своим процветанием школа обязана только вам, почтеннейший мой друг, Федор 
Лукич! Без вас она ничем не отличалась бы от других школ! Вы 
думаете: немец говорит комплимент, немец говорит деликатности. 
Ха-ха! Нет, душа моя, Федор Лукич, я честный человек и никогда 
не говорю комплиментов. Если мы платим вам пятьсот рублей в 
год, то, значит, вы дороги нам. Не так ли? Господа, ведь я правду 
говорю? Другому мы не платили бы столько… Помилуйте, хорошая школа – это честь для фабрики!

– Я должен искренно сознаться, что ваша школа действительно 

необыкновенна, – сказал инспектор. – Не подумайте, что это фимиам. По крайней мере другой такой мне не приходилось встре
чать во всю жизнь. Я сидел у вас на экзамене и всё время удивлялся… Чудо, что за дети! Много знают и бойко отвечают, и притом 
они у вас какие-то особенные, незапуганные, искренние… Заметно, что и вас любят, Федор Лукич. Вы педагог до мозга костей, вы, 
должно быть, родились учителем. Все данные в вас: и врожденное 
призвание, и многолетний опыт, и любовь к делу… Просто удивительно, сколько у вас при слабости здоровья энергии, знания дела… этой, понимаете ли, выдержки, уверенности! Правду сказал 
кто-то в училищном совете, что вы поэт в своем деле… Именно 
поэт!

И все обедавшие единодушно, как один человек, заговорили о 

необыкновенном таланте Сысоева. И точно плотина прорвалась: 
потекли искренние, восторженные речи, каких не говорит человек, 
когда его сдерживает расчетливая и осторожная трезвость. Были 
забыты и речь Сысоева, и его несносный характер, и злое, нехорошее выражение лица. Разговорились все, даже молчаливые и робкие, вновь назначенные учителя, убогие, забитые юноши, иначе не 
величавшие инспектора, как «ваше высокоблагородие». Ясно, что 
в своем кругу Сысоев был личностью замечательной.

Привыкший за 14 лет службы к успехам и похвалам, он равно
душно прислушивался к восторженному гулу своих почитателей.

Вместо него похвалами упивался Бруни. Немец ловил каждое 

слово, сиял, хлопал в ладоши и застенчиво краснел, точно похвалы 
относились не к учителю, а к нему.

– Браво! Браво! – кричал он. – Верно! Вы угадали мою мысль!.. 

Отлично!..

Он заглядывал учителю в глаза, как бы желая поделиться с ним 

своим блаженством. В конце концов он не выдержал, вскочил и, 
покрывая все голоса своим визгливым тенорком, прокричал:

– Господа! Позвольте мне говорить! Тсс! На все ваши слова я 

могу только одно сказать: фабричная администрация не останется 
в долгу у Федора Лукича!..

Все смолкли. Сысоев поднял глаза на розовое лицо немца.
– Мы умеем ценить, – продолжал Бруни, делая серьезное лицо и 

понижая голос. – На все ваши слова я должен сказать вам, что… 
семья Федора Лукича будет обеспечена и что на этот предмет месяц тому назад уже положен в банк капитал.

Сысоев вопросительно поглядел на немца, на товарищей, как 

бы недоумевая; почему будет обеспечена семья, а не он сам? И тут 
на всех лицах, во всех неподвижных, устремленных на него взглядах, он прочел не сочувствие, не сострадание, которых он терпеть 
не мог, а что-то другое, что-то мягкое, нежное и в то же время в 
высшей степени зловещее, похожее на страшную истину, что-то 

такое, что в одно мгновение наполнило его тело холодом, а душу 
невыразимым отчаянием. С бледным, покривившимся лицом, он 
вдруг вскочил и схватил себя за голову. Четверть минуты простоял 
он так, с ужасом глядел вперед в одну точку, как будто видел перед собою эту близкую смерть, о которой говорил Бруни, потом 
сел и заплакал.

– Полноте!.. Что с вами?.. – слышал он встревоженные голоса. –

Воды! Выпейте воды!

Прошло немного времени и учитель успокоился, но уже преж
нее оживление не возвращалось к обедающим. Обед кончился в 
угрюмом молчании и гораздо раньше, чем в прошлые годы.

Придя домой, Сысоев прежде всего погляделся в зеркало.
«Конечно, напрасно я там разревелся! – думал он, глядя на свои 

глаза с темными кругами и на впалые щеки. – Сегодня у меня цвет 
лица гораздо лучше, чем вчера. У меня малокровие и катар желудка, а кашель у меня желудочный».

Успокоившись на этом, он медленно разделся и долго чистил 

веничком свою черную пару, потом старательно сложил ее и запер 
в комод.

Потом он подошел к столу, где лежала стопка ученических тет
радей, и, выбрав тетрадь Бабкина, сел и погрузился в созерцание 
красивого детского почерка…

А в это время, пока он рассматривал диктант своих учеников, в 

соседней комнате сидел земский врач и шёпотом говорил его жене, 
что не следовало бы отпускать на обед человека, которому осталось жить, по-видимому, не более недели.