Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Тина

Покупка
Основная коллекция
Артикул: 616582.01.99
Чехов, А. П. Тина [Электронный ресурс] / А. П. Чехов. - Москва : ИНФРА-М, 2013. - 17 с. - (Библиотека русской классики). - ISBN 978-5-16-007306-4. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/410782 (дата обращения: 29.03.2024). – Режим доступа: по подписке.
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов

ТИНА

Москва

ИНФРА-М

2013

УДК 822
ББК 84 (2 Рос=Рус)
Ч 56

Чехов А.П.
Тина. — М.: ИНФРА-М, 2013. — 17 с. – (Библиотека русской 

классики).

ISBN 978-5-16-007306-4
© Оформление. ИНФРА-М, 2013

Подписано в печать 25.12.2012. Формат 60x88/16. 

Гарнитура Newton. Бумага офсетная.

Тираж 5000 экз. Заказ №

Цена свободная.

«Научно-издательский центр ИНФРА-М»
127282, Москва, ул. Полярная, д. 31В, стр. 1

Тел.: (495) 3800540, 3800543. Факс: (495) 3639212

E-mail: books@infra-m.ru
http://www.infra-m.ru

ТИНА

I

В большой двор водочного завода «наследников M. E. Рот
штейн», грациозно покачиваясь на седле, въехал молодой человек 
в белоснежном офицерском кителе. Солнце беззаботно улыбалось 
на звездочках поручика, на белых стволах берез, на кучах битого 
стекла, разбросанных там и сям по двору. На всем лежала светлая 
здоровая красота летнего дня, и ничто не мешало сочной молодой 
зелени весело трепетать и перемигиваться с ясным, голубым небом. Даже грязный, закопченный вид кирпичных сараев и душный 
запах сивушного масла не портили общего хорошего настроения. 
Поручик весело спрыгнул с седла, передал лошадь подбежавшему 
человеку и, поглаживая пальцем свои тонкие черные усики, вошел 
в парадную дверь. На самой верхней ступени ветхой, но светлой и 
мягкой лестницы его встретила горничная с немолодым, несколько 
надменным лицом. Поручик молча подал ей карточку.

Идя в покои с карточкой, горничная могла прочесть: «Алек
сандр Григорьевич Сокольский». Через минуту она вернулась и 
сказала поручику, что барышня принять его не может, так как чувствует себя не совсем здоровой. Сокольский поглядел на потолок и 
вытянул нижнюю губу.

– Досадно! – сказал он. – Послушайте, моя милая, – живо заго
ворил он, – подите и скажите Сусанне Моисеевне, что мне очень 
нужно поговорить с ней. Очень! Я задержу ее только на одну минуту. Пусть она извинит меня.

Горничная пожала одним плечом и лениво пошла к барышне.
– Хорошо! – вздохнула она, вернувшись немного погодя. – По
жалуйте!

Поручик прошел за ней пять-шесть больших, роскошно убран
ных комнат, коридор и в конце концов очутился в просторной 
квадратной комнате, где с первого же шага его поразило изобилие 
цветущих растений и сладковатый, густой до отвращения запах 
жасмина. Цветы шпалерами тянулись вдоль стен, заслоняя окна, 
свешивались с потолка, вились по углам, так что комната походила 
больше на оранжерею, чем на жилое помещение. Синицы, канарейки и щеглята с писком возились в зелени и бились об оконные 
стекла.

– Простите, пожалуйста, что я вас здесь принимаю! – услышал 

поручик сочный женский голос, не без приятности картавящий 
звук р. – Вчера у меня была мигрень и, чтобы она сегодня не повторилась, я стараюсь не шевелиться. Что вы хотите?

Как раз против входа, в большом стариковском кресле, отки
нувши голову назад на подушку, сидела женщина в дорогом китайском шлафроке и с укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только бледный длинный нос с острым 
кончиком и маленькой горбинкой да один большой черный глаз. 
Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы, но по белой красивой руке, по голосу, по носу и глазу ей можно было дать не 
больше 26–28 лет.

– Простите, что я так настойчив… – начал поручик, звякая 

шпорами. – Честь имею представиться: Сокольский! Приехал я по 
поручению моего кузена, а вашего соседа, Алексея Ивановича 
Крюкова, который…

– Ах, знаю! – перебила Сусанна Моисеевна. – Я знаю Крюкова. 

Садитесь, я не люблю, если передо мной стоит что-нибудь большое.

– Мой двоюродный брат поручил мне просить вас об одном 

одолжении, – продолжал поручик, еще раз звякнув шпорами и садясь. – Дело в том, что ваш покойный батюшка покупал зимою у 
брата овес и остался ему должен небольшую сумму. Срок векселям 
будет только через неделю, но брат убедительно просил вас, не 
можете ли вы уплатить этот долг сегодня?

Поручик говорил, а сам искоса поглядывал в стороны.
«Да никак я в спальне?» – думал он.
В одном из углов комнаты, где зелень была гуще и выше, под 

розовым, точно погребальным балдахином, стояла кровать с измятой, еще не прибранной постелью. Тут же на двух креслах лежали 
кучи скомканного женского платья. Подолы и рукава, с помятыми 
кружевами и оборками, свешивались на ковер, по которому там и 
сям белели тесемки, два-три окурка, бумажки от карамели… Изпод кровати глядели тупые и острые носы длинного ряда всевозможных туфель. И поручику казалось, что приторный жасминный 
запах идет не от цветов, а от постели и ряда туфель.

– А на какую сумму векселя? – спросила Сусанна Моисеевна.
– На две тысячи триста.
– Ого! – сказала еврейка, показывая и другой большой черный 

глаз. – А вы говорите – немного! Впрочем, всё равно, что сегодня 
платить, что через неделю, но у меня в эти два месяца после смерти отца было так много платежей… столько глупых хлопот, что 
голова кружится! Прошу покорнейше, мне за границу нужно ехать, 
а меня заставляют заниматься глупостями. Водка, овес… – забормотала она, наполовину закрывая глаза, – овес, векселя, проценты, 
или, как говорит мой главный приказчик, «прученты»… Это ужасно. Вчера я просто прогнала акцизного. Пристает ко мне со своим 

Траллесом. Я ему и говорю: убирайтесь вы к чёрту с вашим Траллесом, я никого не принимаю! Поцеловал руку и ушел. Послушайте, не может ли ваш брат подождать месяца два-три?

– Жестокий вопрос! – засмеялся поручик. – Брат может и год 

ждать, но я-то не могу ждать! Ведь это я, надо вам сказать, ради 
себя хлопочу. Мне нужны во что бы то ни стало деньги, а у брата, 
как нарочно, ни одного свободного рубля. Приходится поневоле 
ездить и собирать долги. Сейчас был у арендатора-мужика, теперь 
вот у вас сижу, от вас еще куда-нибудь поеду и так, пока не соберу 
пяти тысяч. Ужасно нужны деньги!

– Полноте, на что молодому человеку деньги? Прихоть, шало
сти. Что, вы прокутились, проигрались, женитесь?

– Вы угадали! – засмеялся поручик и, слегка приподнявшись, 

звякнул шпорами. – Действительно, я женюсь…

Сусанна Моисеевна пристально поглядела на гостя, сделала ки
слое лицо и вздохнула.

– Не понимаю, что за охота у людей жениться! – сказала она, 

ища вокруг себя носовой платок. – Жизнь так коротка, так мало 
свободы, а они еще связывают себя.

– У всякого свой взгляд…
– Да, да, конечно, у всякого свой взгляд… Но, послушайте, раз
ве вы женитесь на бедной? По страстной любви? И почему вам 
нужно непременно пять тысяч, а не четыре, не три?

«Какой, однако, у нее длинный язык!» – подумал поручик и от
ветил:

– История в том, что по закону офицер не может жениться 

раньше 28 лет. Если угодно жениться, то или со службы уходи, 
или же взноси пять тысяч залога.

– Ага, теперь понимаю. Послушайте, вот вы сейчас сказали, что 

у каждого свой взгляд… Может быть, ваша невеста какая-нибудь 
особенная, замечательная, но… я решительно не понимаю, как это 
порядочный человек может жить с женщиной? Не понимаю, хоть 
убейте. Живу я уже, слава тебе господи, 27 лет, но ни разу в жизни 
не видела ни одной сносной женщины. Все ломаки, безнравственные, лгуньи… Я терплю только горничных и кухарок, а так называемых порядочных я к себе и на пушечный выстрел не подпускаю. Да, слава богу, они сами меня ненавидят и не лезут ко мне. 
Коли ей нужны деньги, так она мужа пришлет, а сама ни за что не 
поедет, не из гордости, нет, а просто из трусости, боится, чтоб я ей 
сцены не сделала. Ах, я отлично понимаю их ненависть! Еще бы! 
Я откровенно выставляю на вид то, что они всеми силами стараются спрятать от бога и людей. Как же после этого не ненавидеть? 
Наверное, вам про меня уж с три короба наговорили…

– Я так недавно сюда приехал, что…
– Но, но, но… по глазам вижу! А разве жена вашего брата не 

снабдила вас напутствием? Отпускать молодого человека к такой 
ужасной женщине и не предостеречь – как можно? Ха-ха… Но что, 
как ваш брат? Он у вас молодец, такой красивый мужчина… Я его 
несколько раз в обедне видела. Что вы на меня так глядите? Я 
очень часто бываю в церкви! У всех один бог. Для образованного 
человека не так важна внешность, как идея… Не правда ли?

– Да, конечно… – улыбнулся поручик.
– Да, идея… А вы совсем не похожи на вашего брата. Вы тоже 

красивы, но ваш брат гораздо красивее. Удивительно, как мало 
сходства!

– Немудрено: ведь мы не родные, а двоюродные.
– Да, правда. Так вам непременно сегодня нужны деньги? По
чему сегодня?

– На днях кончается срок моего отпуска.
– Ну, что ж с вами делать! – вздохнула Сусанна Моисеевна. –

Так и быть уж, дам вам денег, хотя и знаю, что будете бранить меня. Поссоритесь после свадьбы с женой и скажете: «Если б та пархатая жидовка не дала мне денег, так я, может быть, был бы теперь 
свободен, как птица!» Ваша невеста хороша собой?

– Да, ничего…
– Гм!.. Все-таки лучше хоть что-нибудь, хоть красота, чем ни
чего. Впрочем, никакой красотой женщина не может заплатить 
мужу за свою пустоту.

– Это оригинально! – засмеялся поручик. – Вы сами женщина, а 

такая женофобка!

– Женщина… – усмехнулась Сусанна. – Разве я виновата, что 

бог послал мне такую оболочку? В этом я так же виновата, как вы 
в том, что у вас есть усы. Не от скрипки зависит выбор футляра. Я 
себя очень люблю, но когда мне напоминают, что я женщина, то я 
начинаю ненавидеть себя. Ну, вы уйдите отсюда, я оденусь. Подождите меня в гостиной.

Поручик вышел и первым делом глубоко вздохнул, чтобы отде
латься от тяжелого жасминного запаха, от которого у него уже начинало кружить голову и першить в горле. Он был удивлен.

«Какая странная! – думал он, осматриваясь. – Говорит складно, 

но… уж чересчур много и откровенно. Психопатка какая-то».

Гостиная, в которой он стоял теперь, была убрана богато, с пре
тензией на роскошь и моду. Тут были темные бронзовые блюда с 
рельефами, виды Ниццы и Рейна на столах, старинные бра, японские статуэтки, но все эти поползновения на роскошь и моду только оттеняли ту безвкусицу, о которой неумолимо кричали золоче
ные карнизы, цветистые обои, яркие бархатные скатерти, плохие 
олеографии в тяжелых рамах. Безвкусицу дополняли незаконченность и лишняя теснота, когда кажется, что чего-то недостает и что 
многое следовало бы выбросить. Заметно было, что вся обстановка 
заводилась не сразу, а частями, путем выгодных случаев, распродаж.

Поручик сам обладал не бог весть каким вкусом, но и он заме
тил, что вся обстановка носит на себе одну характерную особенность, какую нельзя стереть ни роскошью, ни модой, а именно –
полное отсутствие следов женских, хозяйских рук, придающих, 
как известно, убранству комнат оттенок теплоты, поэзии и уютности. Здесь веяло холодом, как в вокзальных комнатах, клубах и 
театральных фойе.

Собственно еврейского в комнате не было почти ничего, кроме 

разве одной только большой картины, изображавшей встречу Иакова с Исавом. Поручик оглядывался кругом и, пожимая плечами, 
думал о своей новой, странной знакомке, о ее развязности и манере 
говорить. Но вот раскрылась дверь и на пороге появилась она сама, 
стройная, в длинном черном платье, с сильно затянутой, точно выточенной талией. Теперь уж поручик видел не только нос и глаза, 
но и белое худощавое лицо, черную кудрявую, как барашек, голову. Она не понравилась ему, хотя и не показалась некрасивой. Вообще к нерусским лицам он питал предубеждение, а тут к тому же 
нашел, что к черным кудряшкам и густым бровям хозяйки очень 
не шло белое лицо, своею белизною напоминавшее ему почему-то 
приторный жасминный запах, что уши и нос были поразительно 
бледны, как мертвые или вылитые из прозрачного воска. Улыбнувшись, она вместе с зубами показала бледные десны, что тоже 
ему не понравилось.

«Бледная немочь… – подумал он. – Вероятно, нервна, как ин
дюшка».

– А вот и я! Пойдемте! – сказала она, идя быстро впереди его и 

обрывая на пути с цветов желтые листки. – Сейчас я дам вам деньги и, если хотите, покормлю завтраком. Две тысячи триста рублей! 
После такого хорошего гешефта вы с аппетитом покушаете. Нравятся вам мои комнаты? Здешние барыни говорят, что у меня пахнет чесноком. Этой кухонной остротой исчерпывается всё их остроумие. Спешу вас уверить, что чесноку я даже в погребе не держу, и когда однажды ко мне приехал с визитом доктор, от которого 
пахло чесноком, то я попросила его взять свою шляпу и ехать благоухать куда-нибудь в другое место. Пахнет у меня не чесноком, а 
лекарствами. Отец лежал в параличе полтора года и весь дом про
душил лекарствами. Полтора года! Мне жаль его, но я рада, что он 
умер: так он страдал!

Она провела офицера через две комнаты, похожие на гостиную, 

через залу и остановилась в своем кабинете, где стоял женский 
письменный столик, весь уставленный безделушками. Около него, 
на ковре, валялось несколько раскрытых загнутых книг. Из кабинета вела небольшая дверь, в которую виден был стол, накрытый 
для завтрака.

Не переставая болтать, Сусанна достала из кармана связку мел
ких ключей и отперла какой-то мудреный шкап с гнутой, покатой 
крышкой. Когда крышка поднялась, шкап прогудел жалобную мелодию, напомнившую поручику Эолову арфу. Сусанна выбрала 
еще один ключ и вторично щелкнула.

– У меня здесь подземные ходы и потайные двери, – сказала 

она, доставая небольшой сафьяновый портфель. – Смешной шкап, 
не правда ли? А в этом портфеле четверть моего состояния. Посмотрите, какой он пузатенький! Ведь вы меня не придушите?

Сусанна подняла на поручика глаза и добродушно засмеялась. 

Поручик тоже засмеялся.

«А она славная!» – подумал он, глядя, как ключи бегают между 

ее пальцами.

– Вот он! – сказала она, выбрав ключик от портфеля. – Ну-с, г. 

кредитор, пожалуйте на сцену векселя. В сущности, какая глупость 
вообще деньги! Какое ничтожество, а ведь как любят их женщины! 
Знаете, я еврейка до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и 
Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так 
это страсть к наживе. Копят и сами не знают, для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю копейку. 
В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля. Не 
люблю, когда деньги долго лежат на одном месте. Да и вообще, 
кажется, я мало похожа на еврейку. Сильно выдает меня мой акцент, а?

– Как вам сказать? – замялся поручик. – Вы говорите чисто, но 

картавите.

Сусанна засмеялась и сунула ключик в замочек портфеля. По
ручик достал из кармана пачечку векселей и положил ее вместе с 
записной книжкой на стол.

– Ничего так не выдает еврея, как акцент, – продолжала Сусан
на, весело глядя на поручика. – Как бы он ни корчил из себя русского или француза, но попросите его сказать слово пух, и он скажет вам: пэххх… А я выговариваю правильно: пух! пух! пух!

Оба засмеялись.
«Ей-богу, она славная!» – подумал Сокольский.

Сусанна положила портфель на стул, сделала шаг к поручику и, 

приблизив свое лицо к его лицу, весело продолжала:

– После евреев никого я так не люблю, как русских и францу
зов. Я плохо училась в гимназии и истории не знаю, но мне кажется, что судьба земли находится в руках у этих двух народов. Я долго жила за границей… даже в Мадриде прожила полгода… нагляделась на публику и вынесла такое убеждение, что, кроме русских 
и французов, нет ни одного порядочного народа. Возьмите вы языки… Немецкий язык лошадиный, английский – глупее ничего 
нельзя себе представить: файть-фийть-фюйть! Итальянский приятен только, когда говоришь на нем медленно, если же послушать 
итальянских чечёток, то получается тот же еврейский жаргон. А 
поляки? Боже мой, господи! Нет противнее языка! «Не пепши, 
Петше, пепшем вепша, бо можешь пшепепшитсь вепша пепшем». 
Это значит: не перчи, Петр, перцем поросенка, а то можешь переперчить поросенка перцем. Ха-ха-ха!

Сусанна Моисеевна закатила глаза и засмеялась таким хоро
шим, заразительным смехом, что поручик, глядя на нее, весело и 
громко расхохотался. Она взяла гостя за пуговицу и продолжала:

– Вы, конечно, не любите евреев… Я не спорю, недостатков 

много, как и у всякой нации. Но разве евреи виноваты? Нет, не евреи виноваты, а еврейские женщины! Они недалеки, жадны, без 
всякой поэзии, скучны… Вы никогда не жили с еврейкой и не 
знаете, что это за прелесть!

Последние слова проговорила Сусанна Моисеевна протяжно, 

уже без воодушевления и смеха. Она умолкла, точно испугалась 
своей откровенности, и лицо ее вдруг исказилось странным и непонятным образом. Глаза, не мигая, уставились на поручика, губы 
открылись и обнаружили стиснутые зубы. На всем лице, на шее и 
даже на груди задрожало злое, кошачье выражение. Не отрывая 
глаз от гостя, она быстро перегнула свой стан в сторону и порывисто, как кошка, схватила что-то со стола. Все это было делом нескольких секунд. Следя за ее движениями, поручик видел, как пять 
пальцев скомкали его векселя, как белая шелестящая бумага 
мелькнула перед его глазами и исчезла в ее кулаке. Такой резкий, 
необычайный поворот от добродушного смеха к преступлению так 
поразил его, что он побледнел и сделал шаг назад…

А она, не сводя с него испуганных, пытливых глаз, водила сжа
тым кулаком себя по бедру и искала кармана. Кулак судорожно, 
как пойманная рыба, бился около кармана и никак не попадал в 
щель. Еще мгновение, и векселя исчезли бы в тайниках женского 
платья, но тут поручик слегка вскрикнул и, побуждаемый больше 
инстинктом, чем разумом, схватил еврейку за руку около сжатого

кулака. Та, еще больше оскалив зубы, рванулась изо всех сил и 
вырвала руку. Тогда Сокольский одной рукой плотно обхватил ее 
талию, другою – грудь, и у них началась борьба. Боясь оскорбить 
женственность и причинить боль, он старался только не давать ей 
двигаться и уловить кулак с векселями, а она, как угорь, извивалась в его руках своим гибким, упругим телом, рвалась, била его в 
грудь локтями, царапалась, так что руки его ходили по всему ее 
телу и он поневоле причинял ей боль и оскорблял ее стыдливость.

«Как это необыкновенно! Как странно!» – думал он, не помня 

себя от удивления, не веря себе и чувствуя всем своим существом, 
как его мутит от запаха жасмина.

Молча, тяжело дыша, натыкаясь на мебель, они переходили с 

места на место. Сусанну увлекла борьба. Она раскраснелась, закрыла глаза и раз даже, не помня себя, крепко прижалась своим 
лицом к лицу поручика, так что на губах его остался сладковатый 
вкус. Наконец, он поймал кулак… Разжав его и не найдя в нем 
векселей, он оставил еврейку. Красные, с встрепанными прическами, тяжело дыша, глядели они друг на друга. Злое, кошачье выражение на лице еврейки мало-помалу сменилось добродушной 
улыбкой. Она расхохоталась и, повернувшись на одной ноге, направилась в комнату, где был приготовлен завтрак. Поручик поплелся за ней. Она села за стол и, всё еще красная, тяжело дыша, 
выпила полрюмки портвейна.

– Послушайте, – прервал молчание поручик, – вы, надеюсь, шу
тите?

– Нисколько, – ответила она, запихивая в рот кусочек хлеба.
– Гм!.. Как же прикажете понять всё это?
– Как угодно. Садитесь завтракать!
– Но… ведь это нечестно!
– Может быть. Впрочем, не трудитесь читать мне проповедь. У 

меня свой собственный взгляд на вещи.

– Вы не отдадите?
– Конечно, нет! Будь вы бедный, несчастный человек, которому 

есть нечего, ну, тогда другое дело, а то – жениться захотел!

– Но ведь это не мои деньги, а брата!
– А брату вашему на что деньги? Жене на моды? А мне реши
тельно всё равно, есть ли у вашей belle-soeur (20) платья, или нет.

Поручик уже не помнил, что он в чужом доме, у незнакомой 

дамы, и не стеснял себя приличием. Он шагал по комнате, хмурился и нервно теребил жилетку. Оттого, что еврейка своим бесчестным поступком уронила себя в его глазах, он чувствовал себя смелее и развязнее.