Сирена

А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СИРЕНА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СИРЕНА 

После одного из заседаний N–ского мирового съезда судьи собрались в совещательной комнате, чтобы снять свои мундиры, 
минутку отдохнуть и ехать домой обедать. Председатель съезда, 
очень видный мужчина с пушистыми бакенами, оставшийся по 
одному из только что разобранных дел «при особом мнении», сидел за столом и спешил записать свое мнение. Участковый мировой судья Милкин, молодой человек с томным, меланхолическим 
лицом, слывущий за философа, недовольного средой и ищущего 
цели жизни, стоял у окна и печально глядел во двор. Другой участковый и один из почетных уже ушли. Оставшийся почетный, 
обрюзглый, тяжело дышащий толстяк, и товарищ прокурора, молодой немец с катаральным лицом, сидели на диванчике и ждали, 
когда кончит писать председатель, чтобы ехать вместе обедать. 
Перед ними стоял секретарь съезда Жилин, маленький человечек 
с бачками около ушей и с выражением сладости на лице. Медово 
улыбаясь и глядя на толстяка, он говорил вполголоса: 
– Все мы сейчас желаем кушать, потому что утомились и уже 
четвертый час, но это, душа моя Григорий Саввич, не настоящий 
аппетит. Настоящий, волчий аппетит, когда, кажется, отца родного съел бы, бывает только после физических движений, например, после охоты с гончими, или когда отмахаешь на обывательских верст сто без передышки. Тоже много значит и воображение–с. Ежели, положим, вы едете с охоты домой и желаете с аппетитом пообедать, то никогда не нужно думать об умном; умное 
да ученое всегда аппетит отшибает. Сами изволите знать, философы и ученые насчет еды самые последние люди и хуже их, извините, не едят даже свиньи. Едучи домой, надо стараться, чтобы 
голова думала только о графинчике да закусочке. Я раз дорогою 
закрыл глаза и вообразил себе поросеночка с хреном, так со мной 
от аппетита истерика сделалась. Ну–c, a когда вы въезжаете к себе во двор, то нужно, чтобы в это время из кухни пахло чем–
нибудь этаким, знаете ли... 
– Жареные гуси мастера пахнуть, – сказал почетный мировой, 
тяжело дыша. 
– Не говорите, душа моя Григорий Саввич, утка или бекас могут гусю десять очков вперед дать. В гусином букете нет нежности и деликатности. Забористее всего пахнет молодой лук, когда, 
знаете ли, начинает поджариваться и, понимаете ли, шипит, под
2 

лец, на весь дом. Ну–с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не 
спеша тянетесь к графинчику с водочкой. Да ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой–нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра или в этакий пузатенький с надписью «его же и 
монаси приемлют», и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, 
руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом, этак не 
спеша, поднесете ее, водочку–то, к губам и – тотчас же у вас из 
желудка по всему телу искры... 
Секретарь изобразил на своем сладком лице блаженство. 
– Искры... – повторил он, жмурясь. – Как только выпили, сейчас же закусить нужно. 
– Послушайте, – сказал председатель, поднимая глаза на секретаря, – говорите потише! Я из–за вас уже второй лист порчу. 
– Ах, виноват–с, Петр Николаич! Я буду тихо, – сказал секретарь и продолжал полушёпотом: – Ну–с, а закусить, душа моя 
Григорий Саввич, тоже нужно умеючи. Надо знать, чем закусывать. Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели 
вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру 
саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой 
редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом... объедение! Но налимья печенка – это трагедия! 
– М–да... – согласился почетный мировой, жмуря глаза. – Для 
закуски хороши также, того... душоные белые грибы... 
– Да, да, да... с луком, знаете ли, с лавровым листом и всякими 
специями. Откроешь кастрюлю, а из нее пар, грибной дух... даже 
слеза прошибает иной раз! Ну–с, как только из кухни приволокли 
кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить. 
– Иван Гурьич! – сказал плачущим голосом председатель. – 
Из–за вас я третий лист испортил! 
– Чёрт его знает, только об еде и думает! – проворчал философ 
Милкин, делая презрительную гримасу. – Неужели, кроме грибов 
да кулебяки, нет других интересов в жизни? 
– Ну–с, перед кулебякой выпить, – продолжал секретарь вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не слышал 
ничего, кроме собственного голоса. – Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. 

3 

Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами 
над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее 
есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, 
с потрохами, с луком... 
Секретарь подкатил глаза и перекосил рот до самого уха. Почетный мировой крякнул и, вероятно, воображая себе кулебяку, 
пошевелил пальцами. 
– Это чёрт знает что... – проворчал участковый, отходя к другому окну. 
– Два куска съел, а третий к щам приберег, – продолжал секретарь вдохновенно. – Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать... Щи 
должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, 
борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. 
Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией. 
– Да, великолепная вещь... – вздохнул председатель, отрывая 
глаза от бумаги, но тотчас же спохватился и простонал: – Побойтесь вы бога! Этак я до вечера не напишу особого мнения! Четвертый лист порчу! 
– Не буду, не буду! Виноват–с! – извинился секретарь и продолжал шепотом: – Как только скушали борщок или суп, сейчас 
же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая – это жареный карась в сметане; только, чтобы он не 
пах тиной и имел тонкость, нужно продержать его живого в молоке целые сутки. 
– Хорошо также стерлядку кольчиком, – сказал почетный мировой, закрывая глаза, но тотчас же, неожиданно для всех, он 
рванулся с места, сделал зверское лицо и заревел в сторону председателя: – Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше 
ждать! Не могу! 
– Дайте мне кончить! 
– Ну, так я сам поеду! Чёрт с вами! 
Толстяк махнул рукой, схватил шляпу и, не простившись, выбежал из комнаты. Секретарь вздохнул и, нагнувшись к уху товарища прокурора, продолжал вполголоса: 

4 

– Хорош также судак или карпий с подливкой из помидоров и 
грибков. Но рыбой не насытишься, Степан Францыч; это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Вы 
какую птицу больше обожаете? 
Товарищ прокурора сделал кислое лицо и сказал со вздохом: 
– К несчастью, я не могу вам сочувствовать: у меня катар желудка. 
– Полноте, сударь! Катар желудка доктора выдумали! Больше 
от вольнодумства да от гордости бывает эта болезнь. Вы не обращайте внимания. Положим, вам кушать не хочется или тошно, 
а вы не обращайте внимания и кушайте себе. Ежели, положим, 
подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому 
куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про 
всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы... 
– Да, вероятно, это вкусно, – сказал прокурор, грустно улыбаясь. – Индейку, пожалуй, я ел бы. 
– Господи, а утка? Если взять молодую утку, которая только 
что в первые морозы ледку хватила, да изжарить ее на противне 
вместе с картошкой, да чтоб картошка была мелко нарезана, да 
подрумянилась бы, да чтоб утиным жиром пропиталась, да чтоб... 
Философ Милкин сделал зверское лицо и, по–видимому, хотел 
что–то сказать, но вдруг причмокнул губами, вероятно, вообразив 
жареную утку, и, не сказав ни слова, влекомый неведомою силой, 
схватил шляпу и выбежал вон. 
– Да, пожалуй, я поел бы и утки... – вздохнул товарищ прокурора. 
Председатель встал, прошелся и опять сел. 
– После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение, – продолжал секретарь. – В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать 
рюмочки три запеканочки. 
Председатель крякнул и перечеркнул лист. 
– Я шестой лист порчу, – сказал он сердито. – Это бессовестно! 
– Пишите, пишите, благодетель! – зашептал секретарь. – Я не 
буду! Я потихоньку. Я вам по совести, Степан Францыч, – продолжал он едва слышным шёпотом, – домашняя самоделковая 
запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется 

5 

вам, что вы не в кресле у себя дома, а где–нибудь в Австралии, на 
каком–нибудь мягчайшем страусе... 
– Ах, да поедемте, Петр Николаич! – сказал прокурор, нетерпеливо дрыгнув ногой. 
– Да–с, – продолжал секретарь. – Во время запеканки хорошо 
сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или 
женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица 
плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с 
золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!» 
– Петр Николаич! – простонал товарищ прокурора. 
– Да–с, – продолжал секретарь. – Покуривши, подбирайте полы халата и айда к постельке! Этак ложитесь на спинку, животиком вверх, и берите газетку в руки. Когда глаза слипаются и во 
всем теле дремота стоит, приятно читать про политику: там, глядишь, Австрия сплоховала, там Франция кому–нибудь не потрафила, там папа римский наперекор пошел – читаешь, оно и приятно. 
Председатель вскочил, швырнул в сторону перо и обеими руками ухватился за шляпу. Товарищ прокурора, забывший о своем 
катаре и млевший от нетерпения, тоже вскочил. 
– Едемте! – крикнул он. 
– Петр Николаич, а как же особое мнение, – испугался секретарь. – Когда же вы его, благодетель, напишете? Ведь вам в 
шесть часов в город ехать! 
Председатель махнул рукой и бросился к двери. Товарищ прокурора тоже махнул рукой и, подхватив свой портфель, исчез 
вместе с председателем. Секретарь вздохнул, укоризненно поглядел им вслед и стал убирать бумаги.