Книжная полка Сохранить
Размер шрифта:
А
А
А
|  Шрифт:
Arial
Times
|  Интервал:
Стандартный
Средний
Большой
|  Цвет сайта:
Ц
Ц
Ц
Ц
Ц

Свадьба

Бесплатно
Основная коллекция
Артикул: 627928.01.99
Чехов, А.П. Свадьба [Электронный ресурс] / А.П. Чехов. - Москва : Инфра-М, 2015. - 7 с. - Текст : электронный. - URL: https://znanium.com/catalog/product/518501 (дата обращения: 29.03.2024)
Фрагмент текстового слоя документа размещен для индексирующих роботов. Для полноценной работы с документом, пожалуйста, перейдите в ридер.
А.П. Чехов 
 

 
 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 

СВАДЬБА 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА–М 
2015 

1 

СВАДЬБА 

Шафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в передней пальто и с таким выражением, как будто хочет 
сообщить что–то страшное, вбегает в зал. 
– Жених уже в церкви! – объявляет он, тяжело переводя дух. 
Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно. 
Отец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым 
лицом, чувствуя, вероятно, что его куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно торжественна, солидно надувает щеки и выпрямляется. Он берет со столика образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с широкими лентами, берет хлеб–соль и 
становится рядом с ним. Начинается благословение. 
Невеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом 
на колени, и ее фата волнуется при этом и цепляется за цветы, 
разбросанные по платью, и из прически выбивается несколько 
шпилек. Поклонившись образу и поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки, Любочка опускается перед матерью; фата ее опять цепляется, и две барышни, взволнованные, 
подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают булавками... 
Тишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как 
горячие пристяжные, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, 
точно ждут, когда им позволено будет сорваться с места. 
– Кто повезет образ? – слышится тревожный шёпот. – Спира, 
где ты? Спира! 
– Цичас! – отвечает из передней детский голос. 
– Бог с вами, Дарья Даниловна! – кто–то вполголоса утешает 
старуху, которая припала к дочери лицом и всхлипывает. – Да 
разве можно плакать, Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а не плакать. 
Благословение кончается. Любочка, бледная, такая торжественная, строгая на вид, целуется со своими подругами, и после 
этого все с шумом, толкая друг друга, устремляются в переднюю. 
Шафера с тревожной спешкой, крича без всякой надобности 
«pardon!», одевают невесту. 
– Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! – стонет 
старуха. 
– Ах, Дарья Даниловна! – вздыхает кто–то укоризненно. – Радоваться надо, а вы это бог знает что выдумали.... 

2 

– Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! 
Иди вперед! 
– Цичас! 
Один из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает 
спускаться вниз. На перилах лестницы и на косяках всех дверей 
виснут чужие горничные и няньки; они пожирают глазами невесту, слышится их одобрительное жужжанье. В задних рядах раздаются тревожные голоса: кто–то что–то забыл, у кого–то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего–то, потому 
что «примета есть». 
У подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных 
гривах бумажные цветы, и у всех кучеров руки перевязаны около 
плеч цветными платками. На козлах кареты сидит чудо–богатырь 
с широкой окладистой бородой, в новом кафтане. Его протянутые 
вперед руки с сжатыми кулаками, откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел... 
– Тпррр! – говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет 
густым басом: – Шалишь! (отчего и кажется, что в его широкой 
шее два горла.) Тпррр! Шалишь! 
Улица по обе стороны запружена публикой. 
– Пода–ай! – кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета давно уже подана. Спира с образом, невеста и две подруги 
садятся в карету. Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом 
кареты. 
– Коляску шаферам! пода–ай! 
Шафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места, 
приподнимаются и, корчась как в судорогах, натягивают на себя 
свои пальто. Подаются следующие экипажи. 
– Софья Денисовна, садитесь! – слышатся голоса. – Пожалуйте и вы, Николай Мироныч! Тпррр! Не беспокойтесь, барышня, 
всем будет место! Берегись! 
– Слышишь, Макар! – кричит отец невесты. – Назад из церкви 
поезжайте другой дорогой! Примета есть! 
Экипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало опять тихо. Отец невесты возвращается в дом; в зале 
лакеи убирают стол, в соседней темной комнатке, которую все в 
доме называют «проходной», сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему кажется, что в доме пусто. Солдаты–
музыканты копошатся в своей маленькой, темной комнатке, всё 

3 

никакие могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и 
инструментами. Пришли они недавно, но уже воздух в «проходной» стал заметно гуще, нет никакой возможности дышать. Их 
«старшой» Осипов, у которого от старости усы и бакены сбились 
в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в ноты. 
– А тебе, Осипов, сносу нет, – говорит подполковник. – 
Сколько лет я тебя уже знаю? Лет двадцать! 
– Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, 
ежели изволите помнить. 
– Да, да... – вздыхает подполковник и задумывается. – Такая, 
брат, история... Сыновей, слава богу, поженил, теперь вот дочку 
выдаю, и остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь 
деток. Начистоту разделались. 
– Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше высокоблагородие... 
Ефим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в 
кулак. 
– Еще? – спрашивает он. – Как ты сказал? Детей еще бог пошлет? Мне–то? 
Он давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из вежливости тоже смеются. Ефим Петрович ищет глазами старуху, чтобы сообщить ей, что сказал Осипов, но она сама 
уже летит прямо на него, стремительно, сердитая, с заплаканными глазами. 
– Бога ты не боишься, Ефим Петрович! – говорит она, всплескивая руками. – Мы ищем, ищем ром, с ног сбились, а ты тут 
стоишь! Где ром? Николай Мироныч не может без рома, а тебе 
горюшка мало! Поди, узнай у Игната, куда он ром поставил! 
Ефим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По грязной лестнице снуют бабы и лакеи. Молодой солдат, 
накинув мундир на одно плечо, уперся коленом о ступень и вертит мороженицу; пот течет с его красного лица. В темной и тесной кухне, в облаках дыма, работают повара, взятые напрокат из 
клуба. Один потрошит каплуна, другой делает из морковки звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень. Ножи 
стучат, посуда звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем говорила ему старуха. 
– А вам здесь, братцы, не тесно? – спрашивает он. 
– Ничего–с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте 
покойны–с... 

4 

– Уж вы постарайтесь, ребята. В темном углу вырастает фигура Игната, буфетчика из клуба. 
– Будьте покойны–с, Ефим Петрович! – говорит он. – Всё предоставим в лучшем виде. С чем прикажете делать мороженое: с 
ромом, с го–сотерном или без ничего? 
Вернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по 
комнатам, потом останавливается в дверях «проходной» и опять 
заводит разговор с Осиновым. 
– Так–то, брат... – говорит он. – Сиротами остаемся. Покуда 
новый дом не высохнет, молодые с нами поживут, а там прощайте! Только мы их и видели... 
Оба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, 
отчего воздух становится еще гуще. 
– Да, брат, – вяло продолжает Ефим Петрович, – была одна 
дочка, да и ту отдаем. Человек он образованный, говорит по–
французски... Только вот попивает, но кто нынче не пьет? Все 
пьют. 
– Это ничего, что пьет, – говорит Осипов. – Главное достоинство, Ефим Петрович, чтобы дело свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не выпить? Выпить можно. 
– Конечно, можно. 
Слышится всхлипыванье. 
– Разве он может чувствовать? – жалуется Дарья Даниловна 
какой–то старухе. – Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в копеечку, дом на Любочку записали, десятин триста земли... легко ли сказать! А нешто он может чувствовать? Не 
таковские они нынче, чтобы чувствовать! 
Стол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах, бутылки с шампанским завернуты в салфетки, в столовой 
шипят самовары. Лакей без усов, с бакенами записывает на бумажке имена лиц, здоровье которых он будет провозглашать за 
ужином, и читает их, точно учит наизусть. Из комнат выгоняют 
чужую собаку. Напряженное ожидание... Но вот раздаются тревожные голоса: 
– Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут! 
Старуха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, 
хватает хлеб–соль, Ефим Петрович надувает щеки, и оба вместе 
спешат в переднюю. Музыканты сдержанно, торопливо настраивают инструменты, с улицы доносится шум экипажей. Опять вошла со двора собака, ее гонят, она взвизгивает... Еще одна минута 

5 

ожидания – и в «проходной», резко, остервенело рванув, раздается оглушительный, дикий, неистовый марш. Воздух оглашается 
восклицаниями, поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие... 
Любочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, 
ошеломлены. Оглушительная музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц угнетают их... Они тупо глядят по 
сторонам, ничего не видят, ничего не понимают. 
Пьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно. Многочисленные родственники, какие–то необыкновенные дедушки и 
бабушки, которых раньше никто никогда не видел, духовенство, 
отставные военные с плоскими затылками, посажёные отец и 
мать жениха, крестные, стоят около стола и, осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии; барышни, как мухи, жмутся у 
стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей. 
Но проходит час–другой и весь дом дрожит уже от музыки и 
танцев. У шаферов опять такой вид, точно они с цепи сорвались. 
В столовой, где покоем накрыт закусочный стол, толпятся старики и нетанцующая молодежь; Ефим Петрович, выпивший уже 
рюмок пять, подмигивает, щелкает пальцами и давится от смеха. 
Ему пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов, и это ему 
нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что 
не может выразить на словах, а только хохочет... Его жена, не 
евшая ничего с утра и опьяневшая от шампанского, блаженно 
улыбается и говорит всем: 
– Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно 
в спальню ходить. Не заглядывайте! 
Это значит: пожалуйте поглядеть спальню! Все ее материнское тщеславней все таланты ушли в эту спальню. И есть чем похвастать! Посреди спальни стоят две кровати с высокими постелями; наволочки кружевные, одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными вензелями. На постели Любочки лежит 
чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа шлафрок мышиного цвета с голубыми кистями. Каждый из гостей, взглянув 
на постели, считает своим долгом значительно подмигнуть глазом и сказать «м–да–а», а старуха сияет и говорит шёпотом: 
– Спальня–то рублей триста стоила, батюшка. Шутка ли! Ну, 
уходите, мужчинам не годится сюда ходить. 

6 

В третьем часу подают ужин. Лакей с бакенами провозглашает 
тосты, а музыка играет туш. Ефим Петрович напивается окончательно и уже никого не узнает; ему кажется, что он не у себя дома, а в гостях, что его обидели; он в передней надевает пальто и 
шапку и, отыскивая свои калоши, кричит хриплым голосом: 
– Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас выведу на чистую воду! А возле стоит жена и говорит 
ему: 
– Уймись, безбожная твоя душа! Уймись, истукан, ирод, наказание мое!