Бред

А.И. Куприн  
 

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
 
 

БРЕД 

 

 
 
 
 

Москва 
ИНФРА-М 
2014 

1 

БРЕД 

 
Рота капитана Маркова ехала на соединение с карательным 
отрядом. Усталые, раздраженные солдаты, утомленные длинным 
передвижением в неудобных вагонах, были молчаливы и пасмурны. На какой–то станции со странным, не по–русски звучавшим 
названием их поили водкой и пивом какие–то люди в поддевках. 
Солдаты кричали «ура!», пели песни и плясали с каменным выражением лиц. Потом началось дело. Рота не могла обременять 
себя пленными, и потому всех подозрительных и даже просто 
беспаспортных людей, захваченных по дороге, немедленно расстреливали. Капитан Марков не ошибся в своем психологическом 
расчете: он знал, что постепенно нараставшая озлобленность солдат найдет некоторое удовлетворение в кровавых расправах над 
жителями.  
Вечером 31 декабря рота остановилась на ночлег в полуразрушенной баронской ферме. До города оставалось пятнадцать 
верст, и капитан рассчитывал прийти туда завтра к трем часам. 
Он был уверен, что его роте завтра же придется принять участие 
в серьезном и продолжительном деле, и потому хотел, чтобы люди, размещенные в разных амбарах, конторах и службах, хоть 
немного отдохнули, успокоились и подкрепились. Сам же он занял себе под спальню большую, гулкую, пустую залу с камином в 
готическом стиле и с постелью, которую отобрали у местного 
пастора.  
Черная, беззвездная ночь с мокрым снегом и ветром незаметно 
и быстро надвинулась над фермой. Марков сидел один в огромной пустой комнате перед камином, в котором ярко пылали доски 
разломанного забора. Поставив ноги на каминную решетку и разложив на худых острых коленях карту генерального штаба – «зеленку». – он внимательно изучал глазами пространство между 
фермой и городом. При красном свете огня его лицо с высоким 
лбом, усами кольчиками и с упрямым, твердым подбородком казалось еще более суровым, чем всегда. Вошел фельдфебель. С его 
клеенчатого плаща бежала на пол дождевая вода. Постояв несколько секунд и убедившись, что капитан не обращает на него 
внимания, фельдфебель осторожно кашлянул.  
– Это ты? – Капитан повернул назад голову. – Что?  

2 

– Все обстоит благополучно, ваше высокоблагородие. Третий 
взвод в наряде. Так что первое отделение у церковной ограды, а 
второе...  
– Так. Дальше. Пропуск сообщен?  
– Точно так, ваше высокоблагородие... Он помолчал немного, 
точно выжидая, но капитан тоже молчал, и солдат сказал тоном 
ниже:  
– Как прикажете, выше высокоблагородие, с теми тремя, которые...  
– Расстрелять на рассвете! – резко оборвал Марков, не давая 
фельдфебелю договорить. – И потом... – он, прищурившись, поглядел на солдата, – чтобы я больше таких вопросов не слышал! 
Понимаешь?  
– Слушаю, ваше высокоблагородие! – крикнул фельдфебель.  
И опять они оба замолчали. Капитан лег одетый на постель, 
фельдфебель стоял у двери в тени. Но солдат почему–то медлил 
уходить.  
– Все? – нетерпеливо спросил Марков, не поворачивая головы.  
– Так точно, ваше высокоблагородие! Солдат переминался с 
ноги на ногу и вдруг решительно и настойчиво произнес:  
– Ваше высокоблагородие... Так что солдаты спрашивают... 
Как прикажете с тем... который старик?..  
– Вон! – закричал Марков на фельдфебеля и быстро, с гневным лицом выпрямился. Кажется, он готов был его ударить.  
Фельдфебель тотчас же ловко, в два темпа, по–строевому, повернулся кругом и отворил дверь. Но на пороге он задержался на 
минутку и казенным голосом сказал:  
– Так что, ваше высокоблагородие, имею честь поздравить с 
наступающим Новым годом. И желаем...  
– Спасибо, братец, – сухо ответил Марков. – Не забудь распорядиться, чтобы люди тщательнее осмотрели винтовки.  
Оставшись один, Марков, не раздеваясь и не отстегивая шашки, бросился на кровать, лицом к камину. Лицо его сразу изменилось, точно постарело, коротко остриженная голова ушла в плечи, глаза потухли, полузакрылись с усталым, болезненным выражением. Марков уже целую неделю страдал мучительной лихорадкой и только благодаря усилиям воли переламывал болезнь. 
Никому в отряде не было известно, что по ночам он метался в 
жестоких пароксизмах, трясясь в ознобе, тяжело бредя, забываясь 
только на мгновения в уродливых, фантастических кошмарах.  

3 

Капитан лежал на спине, глядя, как перебегают синие огоньки 
в потухающем камине, и чувствуя, как к нему медленно подкрадывается, туманя голову и расслабляя тело, привычный приступ 
малярии. Мысли его странным образом были прикованы к пойманному утром старику, о котором только что докладывал 
фельдфебель. Марков рассудком догадывался, что фельдфебель 
прав: в старике действительно было что–то необыкновенное, какое–то величественное равнодушие к жизни, вместе с кротостью 
и глубокой печалью. Подобных людей, похожих – но в очень слабой степени – на этого старика, капитан видел там, под Ляояном 
и у Мукдена, среди безропотно умиравших рядовых солдат. Когда сегодня привели к Маркову этих трех человек и он объяснил 
им при помощи цинично–красноречивого жеста, что с ними будет поступлено, как со шпионами, то лица двух других сразу побледнели и исказились смертельным ужасом, а старик только усмехнулся с каким–то странным выражением усталости, равнодушия и даже... даже будто бы тихого, снисходительного сострадания к самому начальнику карательной экспедиции. «Если он в 
самом деле мятежник, размышлял Марков, закрывая воспаленные 
глаза и чувствуя, как мимо его глаз плывет какая–то мягкая, бездонная тьма, – то, без сомнения, он занимает там важный пост, и 
я поступил очень благоразумно, приказав его расстрелять. Ну, а 
если старик ни в чем не виновен? Тем хуже для него. Не могу же 
я отрывать для присмотра за ним двух человек, в особенности 
ввиду завтрашнего. Наконец, почему же он должен избегнуть 
участи тех пятнадцати, которых мы оставили позади? Нет, это 
было бы несправедливостью по отношению к прежним». Капитан 
медленно открыл глаза и вдруг вскочил в смертельном страхе. 
Перед капитаном, на низкой скамейке, сидел, понурившись, 
опершись ладонями о колени, в спокойной и грустно–задумчивой 
позе, приговоренный к смертной казни старик.  
Капитан не был трусом в общепринятом смысле, хотя и верил 
в сверхъестественное и носил на груди ладанку с какой–то косточкой. Отступить в страхе, даже перед самым таинственным, 
нематериальным явлением, капитан счел бы таким же позором, 
как бегство перед неприятелем или унизительную мольбу о пощаде. Выхватив быстрым, привычным движением револьвер из 
кожаного чехла, он взвел курок, направил его дуло в голову незнакомца и закричал бешено:  

4 

– Если ты шевельнешься, черт тебя возьми!.. Старик медленно 
повернул голову. По его губам прошла та же самая улыбка, которая так врезалась капитану в память с сегодняшнего утра.  
– Не тревожьтесь, капитан, я пришел к вам без дурного намерения, произнес старик. – Попробуйте хоть до утра воздержаться 
от убийства.  
Голос у этого странного гостя был такой же загадочный, как и 
его улыбка, ровный, однотонный и как будто бы без всякого тембра. Давным–давно, еще в раннем детстве, Марков нередко слышал, оставаясь один в комнате, за своею спиной такие голоса, без 
цвета и выражения, зовущие его по имени. Повинуясь непонятному влиянию этой улыбки и этого голоса, офицер положил револьвер под подушку и опять прилег, опершись головой на локоть и не сводя глаз с темной фигуры незнакомца. Несколько минут в комнате была тяжелая, жуткая тишина: только походный 
хронометр Маркова торопливо отбивал секунды, да перегоревшие уголья в камине падали вниз со слабым, но звонким металлическим хрустеньем.  
– Скажи мне, Марков, – начал наконец старик, – что ответишь 
ты не судьям, не начальству, даже не императору, а своей совести, если она у тебя спросит: зачем пошел ты на эту ужасную, несправедливую бойню?.. Марков насмешливо пожал плечами.  
– Однако у тебя, старикашка, довольно непринужденный тон 
для человека, которого через четыре часа расстреляют у дерева. 
Впрочем, поговорим, пожалуй. Это все–таки занимательней, чем 
метаться без сна в лихорадке... Итак, что я отвечу своей совести? 
Я отвечу ей, во–первых, что я солдат и мое дело повиноваться без 
всяких размышлений. Во–вторых, я – природный русский, и 
пусть всему миру станет известным, что тот, кто осмелится восстать против могущества великой державы, будет раздавлен под 
ее пятою, как червь, и даже самая могила его сровняется с землей...  
– О Марков, Марков, сколько дикой и кровожадной гордости в 
твоих словах, – возразил старик. – И сколько неправды! Ты смотришь на предмет, приблизив его к самым глазам, и видишь одни 
лишь мелкие его подробности, но отойди от него дальше, и он 
представится тебе в своем настоящем виде. Неужели ты думаешь, 
что твоя великая родина бессмертна? Но разве не то же самое говорили и думали когда–то персы, и македоняне, и гордый Рим, 
охвативший весь мир своими железными когтями, и дикие пол
5 

чища гуннов, нахлынувших на Европу, и могущественная Испания, владевшая тремя частями света? Спроси у истории, куда девалась их необъятная власть? А я тебе скажу, что и до них, за тысячи веков, были великие государства, более сильные, гордые и 
культурные, чем твое отечество. Но жизнь, которая сильнее народов и древнее памятников, смела их со своего таинственного 
пути, не оставив от них ни следа, ни воспоминания.  
– Это пустяки, – возразил слабеющим языком капитан, опускаясь на спину. – История идет своим течением, и не нам направлять ее или указывать ей дорогу. Старик беззвучно засмеялся.  
– Не уподобляйся той африканской птице, которая прячет голову в песок, когда ее преследуют охотники... Верь мне, пройдет 
сто лет, и дети твоих детей будут стыдиться своего предка Александра Васильевича Маркова, палача и убийцы.  
– Сильно сказано, старина! Да, и я слыхал об этих бреднях 
восторженных мечтателей, которые собираются переделать мечи 
на плуги... Ха–ха–ха!.. Воображаю себе это царство золотушных 
неврастеников и рахитических идиотов. Нет, только война выковывает атлетические тела и железные характеры. Впрочем... – 
Марков крепко потер виски, силясь что–то припомнить. Впрочем, 
это все не важно... О чем я хотел тебя спросить? Ах да! Почему–
то мне кажется, что ты не будешь говорить неправды. Ты здешний?  
– Нет, – покачал головой старик.  
– Но все–таки ты родился здесь?  
– Нет.  
– Но все–таки ты – европеец? Француз? Англичанин? Русский? Немец?  
– Нет, нет...  
Марков в раздражении ударил кулаком о борт кровати.  
– Да кто же ты наконец? И почему, черт возьми, мне так 
страшно знакомо твое лицо? Видались мы когда–нибудь с тобой?  
Старик еще больше понурился и долго сидел, не говоря ни 
слова. Наконец он заговорил, точно в раздумье:  
– Да, мы с тобой встречались, Марков, но ты никогда не видал 
меня. Вероятно, ты не помнишь или забыл, как во время чумы 
твой дядя повесил в одно утро пятьдесят девять человек? В этот 
день я был в двух шагах от него, но он не видел меня.  

6 

– Да... правда... пятьдесят девять... – прошептал Марков, чувствуя, как им овладевает нестерпимый жар. – Но это... были... мятежники...  
– Я был очевидцем жестоких подвигов твоего отца под Севастополем и твоего деда после взятия Измаила, – продолжал своим 
беззвучным голосом старик. – На моих глазах пролилось столько 
крови, что ею можно было бы затопить весь земной шар. Я был с 
Наполеоном на полях Аустерлица, Фридланда, Иены и Бородина. 
Я видел чернь, которая рукоплескала Сансону, когда он показывал с подмостков гильотины окровавленную голову Людовика. 
При мне в ночь святого Варфоломея правоверные католики с молитвой на устах избивали жен и детей гугенотов. В толпе беснующихся фанатиков я созерцал, как святые отцы инквизиторы 
жгли на кострах еретиков, как во славу божию сдирали они с них 
кожу и как заливали им рот расплавленным свинцом. Я шел 
вслед за полчищем Аттилы, Чингис–хана и Солимана Великолепного, которые означали свой путь горами, сложенными из человеческих черепов. Вместе с буйной римской толпой я присутствовал в цирке при том, как травили псами зашитых в звериные 
шкуры христиан и как в мраморных бассейнах кормили мурен 
телами пленных рабов... Я видел безумные кровавые оргии Нерона и слышал плач иудеев у разрушенных стен Иерусалима.  
– Ты – кошмар... уйди... ты – бред моего больного воображения. Отойди от меня, – с трудом прошептал Марков запекшимися 
губами.  
Старик поднялся со скамейки. Его сгорбленная фигура точно 
выросла в одно мгновение, так что волосы его головы касались 
потолка. И он опять заговорил медленно, однотонно и грозно:  
– Я видел, как впервые пролилась кровь человека. Были на 
земле два брата. Один ласковый, нежный, трудолюбивый и сострадательный. Другой старший – был горд, жесток и завистлив. 
Однажды они оба приносили, по обычаю отцов, жертву своему 
богу: младший – плоды земные, а старший – мясо наловленных 
им зверей. Но старший питал в сердце злобу к своему брату, и 
дым от его жертвенника стлался по земле, между тем как дым от 
жертвенника младшего прямым столбом поднимался к небу. Тогда переполнилась душа старшего давнишней завистью и злобой. 
И произошло на земле первое убийство...  
– Ах, отойди, оставь меня... ради бога, – шептал Марков, мечась по сбившейся простыне. Но старик продолжал свою речь:  

7 

– Да, я видел, как его глаза расширились от ужаса смерти и 
как его скорченные пальцы судорожно царапали мокрый от крови 
песок. И когда он, вздрогнув в последний раз, вытянулся на земле, холодный, неподвижный и бледный, то нестерпимый страх 
овладел убийцей. Он бежал, пряча лицо свое, в лесную чащу и 
лежал там, дрожа всем телом, до самого вечера, до тех пор, пока 
не услышал голос разгневанного бога: «Каин, где брат твой 
Авель?» Уйди, не мучь меня! – с трудом шевелил губами Марков.  
– Объятый трепетом, я отвечал господу: «Разве я сторож моему брату?» Тогда проклял меня господь вечным проклятием: 
«Оставайся в живых до тех пор, пока стоит созданный мною мир. 
Броди бездомным скитальцем во всех веках, народах и странах, и 
пусть твои глаза ничего не видят, кроме пролитой тобою крови, и 
пусть твои уши ничего не слышат, кроме предсмертных стонов, в 
которых ты всегда будешь узнавать последний стон твоего брата».  
Старик замолчал на минуту, и когда он заговорил, то каждое 
его слово падало на Маркова с тяжелой болью:  
– О господи, справедлив и неумолим твой суд! Уже многие 
столетия и десятки столетий странствую я по земле, напрасно 
ожидая смерти. Высшая, беспощадная сила влечет меня туда, где 
умирают на полях сражений окровавленные, изуродованные люди, где плачут матери, произнося проклятия мне, первому братоубийце. И нет предела моим страданиям, потому что каждый раз, 
когда я вижу истекающего кровью человека, я снова вижу моего 
брата, распростертого на земле и хватающего помертвелыми 
пальцами песок... И тщетно хочу я крикнуть людям: «Проснитесь! Проснитесь! Проснитесь!..» Проснитесь, ваше высокоблагородие, проснитесь! – твердил под ухом Маркова настойчивый 
голос фельдфебеля. – Телеграмма...  
Капитан быстро поднялся на ноги, мгновенно овладев, по привычке, своей волей. Уголья в камине давно потухли, а в окно столовой уже глядел бледный свет занимающегося дня.  
– А как же... те?.. – спросил Марков с дрожью в голосе.  
– Так точно, ваше высокоблагородие. Только что...  
– А старик? Старик?  
– Тоже.  
Капитан, точно сразу обессилев, опустился на кровать. 
Фельдфебель стоял около него навытяжку, ожидая приказаний.  

8 

– Вот что, братец. Ты примешь вместо меня команду, – заговорил Марков слабым голосом. – Я сегодня подаю рапорт, потому что я... что меня... совершенно измучила эта проклятая лихорадка... И может быть, – он попробовал усмехнуться, но улыбка у 
него вышла кривая, – может быть, мне придется скоро и совсем 
уйти на покой. Ничему не удивлявшийся фельдфебель, приложив 
руку к козырьку, ответил спокойно:  
– Слушаю, ваше высокоблагородие.